Текст книги "Слепой. Обратной дороги нет"

И все. Завтра утром местной милиции в любом случае будет не до грузовика с картинами. Корабль ждет у причала, посол России в Украине тоже ждет, внимательно наблюдая за злоключениями сокровищ Третьяковской галереи, а по городу идет охота с борзыми на разбежавшихся во все стороны, как тараканы, нахальных жуликов, пытавшихся обчистить таможенный склад. От грузовика и его экипажа постараются избавиться как можно скорее. Вы москали? Москали. Спали, ничего не видели? Так точно, спали и ничего не видели, даже снов. Ну и катитесь в свою Италию, не мешайте работать…

Глеб снова посмотрел на человека с винтовкой. Тот уже стоял на парапете, совершенно не скрываясь, пользуясь тем, что собравшимся внизу людям было не до изучения созвездий, на фоне которых он торчал, как статуя, в небрежной, хозяйской позе. Кто-то из залегших за штабелями грузов автоматчиков отчаянно махал ему снизу рукой, предлагая спрятаться, не отсвечивать, но снайпер делал вид, что не замечает этих сигналов – а может, и впрямь не замечал.

Автоматчики за штабелями… Они вели себя так тихо и благопристойно, что Глеб о них почти забыл. Но они были здесь, и было совершенно ясно, что в одиночку с ними не справиться.

Он посмотрел вниз. Разговоры, кажется, кончились; братва явно собиралась расходиться, а перед уходом следовало угомонить свидетеля, что и должно было вот-вот произойти. Глеб увидел, как один из бандитов – тот самый, черноголовый крепыш с наганом, который помогал водителю поставить грузовик к рампе, – положил левую руку Паречину на плечо, а правую отвел немного назад, явно намереваясь нанести удар снизу вверх, под ложечку.

Это был очень неприятный момент. Сиверов не испытывал к Всеволоду Витальевичу не то что любви, но даже и самой слабенькой симпатии; кроме того, принимая во внимание количество стволов, которыми располагал противник, Слепой просто ничего не мог предпринять для спасения этого дурака. Он мог застрелить человека с ножом, но в следующее мгновение сам был бы вынужден отстреливаться и от одесситов, и от албанцев – в первую очередь тех двоих, что делили с ним эту крышу. Но, несмотря на все эти в высшей степени уважительные причины, оставаться безучастным свидетелем расправы было дьявольски тяжело.

Хотя… Кто сказал, что стрелять нужно непременно в человека с ножом? И кто сказал, что так уж необходимо класть голову на наковальню, над которой уже занесен молот? Чью-то голову туда положить все равно придется, но зачем же непременно свою?

Пока Глеб думал, его руки действовали сами по себе, снимая со ствола «гюрзы» глушитель, который в задуманном деле мог скорее помешать, чем помочь. Отведенный для удара нож замер в крайней точке замаха, готовясь стремительно метнуться вперед, и в это мгновение Сиверов выстрелил по албанцу, картинно торчавшему на парапете. Тот не менее картинно кувыркнулся с крыши. Глядеть на него Глебу было недосуг, он уже бежал по бугристой от натеков битума, еще хранящей дневное тепло крыше и так, на бегу, послал подарочек со стальным сердечником второму албанцу, который очень кстати черным силуэтом возник над краем парапета.

Видневшийся на фоне подсвеченного прожекторами неба силуэт исчез, на прощанье взмахнув руками, как готовая взлететь птица. Взлететь ему, впрочем, не удалось, как и его товарищу, который уже приземлился на шиферный козырек над погрузочной рампой. Оттуда, снизу, донесся чей-то удивленный возглас; Глеб быстро пробежался вдоль края крыши, освещенный, как эстрадный артист во время выступления, и рыбкой нырнул за парапет за мгновение до того, как благодарные зрители из Албании наградили его за этот трюк длинной автоматной очередью.

Несколько пуль угодило в жестяной оголовок вентиляции, как минимум одна попала в окно надстройки. Глеб подождал продолжения, но людям внизу уже стало не до него. Одесситы, матерно ругаясь, рассредоточились по двору, залегли и открыли огонь в белый свет, как в копеечку. Белый свет отвечал им беглым автоматным огнем со всех сторон; пули крошили бетон, вздымая облачка известковой пыли, высекали длинные красноватые искры из металлических конструкций, дырявили дерево и жесть, пробивали тент «КамАЗа» и потрошили многострадальные мешки с китайским крахмалом.

Поняв, что веселье в самом разгаре, Глеб огляделся и обнаружил в метре от себя труп албанца. К сожалению, винтовка с оптическим прицелом валялась сейчас внизу, во дворе превратившегося в сущий ад таможенного склада. Оставшийся здесь, на крыше, покойник мог предложить своему убийце только укороченный автомат милицейского образца с двумя полными магазинами. Это было не бог весть что, но все-таки лучше пистолета; завладев автоматом, Глеб переместился на несколько метров вправо и выглянул через парапет.

Паречина он увидел сразу. Этот болван сидел на корточках, обхватив голову руками, прямо там, где до этого стоял. Рядом с ним никого не было, лишь в паре шагов лежал раскинувшись труп застреленного Глебом албанца да давешний толстяк в униформе охранника медленно, с трудом полз по пыльному бетону к стоящему у рампы грузовику, норовя, по всей видимости, спрятаться под днищем. На светлом бетоне позади него оставался широкий влажный след, в резком свете галогенных прожекторов казавшийся черным, как мазут. До спасительного укрытия оставалось совсем немного, когда толстяк остановился, бессильно уткнулся лбом в согнутую руку и замер, не то потеряв сознание, не то отдав богу душу.

Одесситам приходилось туго, поскольку они были гораздо хуже вооружены и застигнуты врасплох на открытом месте. Результатом такой невыгодной позиции оказались три или четыре трупа, оставленные ими на ярко освещенной площадке. Кроме того, они были порядком деморализованы, не понимая, с кем, собственно, воюют. Логичнее всего было бы предположить, что в роли противника выступает одесский ОМОН, но никто не орал в мегафон, предлагая прекратить сопротивление и сдаться, да и свалившийся с крыши снайпер был одет вовсе не как милиционер. К тому же тем из одесских братков, кто еще сохранил хоть какую-то способность соображать, наверняка было неясно, кто, собственно, подстрелил снайпера. Глеб представил себя на их месте, и ему стало неуютно: в самом деле, от этого можно было лишиться рассудка. Получалось, что на крошечном пятачке вокруг таможенного склада сошлись целых три группировки: сами одесситы, те, с кем они сейчас вели перестрелку, и кто-то еще, снявший с крыши вражеского снайпера. Вдобавок менты должны подоспеть с минуты на минуту…

Албанцам было проще. Они стреляли из засады, с заранее выбранных позиций, а главное, имели ясную, четко обозначенную цель: захватить московский грузовик с картинами. Воспользовавшись автоматом, Глеб несколькими меткими очередями существенно уменьшил их преимущество. Ему ответили как минимум трое. Протерев запорошенные цементной пылью глаза, Сиверов выбросил опустевший автоматный рожок, вставил новый (и последний) и, пригибаясь, побежал к надстройке.

Современный бой скоротечен; тем более скоротечна перестрелка, в которой хорошо организованной группе опытных, понюхавших настоящей войны, вооруженных автоматами с полным боекомплектом вояк противостоит собранная с бору по сосенке банда гопников с пистолетами, в которых хорошо, если есть хотя бы по полной обойме патронов. Одесситы отвечали на ведущийся из укрытия плотный автоматный огонь одиночными выстрелами, редко достигавшими цели. Исход боя был предрешен, и на то, чтобы понять это, людям Борисыча понадобились считаные секунды. Другое дело, что изменить что-либо было им просто не под силу: даже для того, чтобы отступить к причалу или хотя бы спрятаться внутри таможенного склада, надо было пересечь открытое, прекрасно освещенное, простреливаемое со всех сторон пространство. Албанцы спокойно работали на полное уничтожение противника, и чувствовалось, что их цель близка. Все это Глеба совершенно не касалось; он хотел только, чтобы одесситы продержались до прибытия ОМОНа, мешая албанцам захватить грузовик и этого идиота Всеволода Витальевича, который до сих пор сидел на корточках посреди гремящего ада и прикрывал голову руками, в одной из которых все еще была зажата помятая и запачканная транспортная накладная.

Глеб покинул свою огневую позицию где-то на второй минуте боя, когда одесситы уже расстреляли почти все боеприпасы, а осмелевшие албанцы начали понемногу стягивать вокруг них кольцо окружения, двигаясь короткими перебежками и не давая попавшим в скверный переплет налетчикам поднять головы. Добежав до надстройки, Глеб высадил прикладом автомата одно из зенитных окон. Стекло, как он и предполагал, оказалось армированным сеткой из тонкой стальной проволоки; разбивалось оно превосходно, но вот чтобы заставить осколки отделиться друг от друга и выпасть из рамы, пришлось потратить гораздо больше времени.

Покончив с этим делом, Глеб спустил ноги в дыру и прыгнул. Уменьшившаяся более чем вдвое, но все еще довольно высокая гора злополучных мешков с крахмалом смягчила удар; Слепой кубарем скатился с нее, вскочил на ноги и тут же был вынужден нырнуть вбок, потому что откуда-то из темноты склада раздался испуганный вопль, за которым сразу же последовал выстрел. Видимо, таким образом приветствовал его появление кто-то из одесситов, спрятавшийся тут от греха подальше и решивший, что противник проник в склад через крышу с единственной целью – выковырять его из укрытия и поставить к стенке.

– Уймись, урод! – крикнул ему Глеб, чтобы сэкономить патроны. – Шмальнешь еще раз – отстрелю башку к чертовой матери!

За грудой мешков коротко, изумленно матюгнулись, но стрелять не стали. Сиверов бросился к распахнутым воротам, за которыми все еще раздавались короткие автоматные очереди и редкие хлопки ответных выстрелов.

Выглянув наружу, он понял, что поспел как раз вовремя. Какой-то отчаянный албанец, выскочив на открытое место, уже тащил за шиворот слабо упирающегося, сучащего ногами Паречина. Всеволод Витальевич был явно не в состоянии передвигаться на своих двоих, и бедняга албанец, решивший, по всей видимости, что лучше получить полный комплект сопроводительных документов на груз у живого человека, чем по одной отыскивать залитые кровью бумаги на трупе, тащил его волоком, как мешок. Поскольку засевшие кто где одесситы все еще постреливали, а он являлся единственной и притом весьма соблазнительной мишенью на открытом пространстве перед погрузочной рампой, можно было не сомневаться, что скоро ему все это надоест и он просто пристрелит Паречина, чтобы тот, по крайней мере, перестал упираться.

Глеб вскинул автомат и срезал албанца одиночным выстрелом, подумав при этом, что совесть – плохой помощник в делах такого рода. Вечно она мешается, путается под ногами, заставляя совершать так называемые благородные поступки – например, спасать таких никчемных типов, как глубокоуважаемый Всеволод Витальевич.

Водитель, нежданно-негаданно обретя свободу, заодно обрел и способность передвигаться. Правда, способность думать к нему пока не вернулась (если она у него вообще когда-либо была), и он, как был, на четвереньках, быстро-быстро пополз куда глаза глядят, то есть прямиком туда, куда тащил его только что застреленный Глебом албанец.

Укрываясь за косяком ворот от дружного ответного залпа, Сиверов даже застонал от досады: Паречин будто нарочно делал все, чтобы максимально осложнить ему задачу. Как будто в его дубовую башку перед отправкой в рейс какая-то умная сволочь вживила специальный микрочип, настроенный на то, чтобы на расстоянии улавливать присутствие Глеба Сиверова и делать ему пакости.

На этот раз Всеволод Витальевич, кажется, преуспел в своем инстинктивном стремлении как можно сильнее навредить Глебу, а заодно и себе. Прикинув расстояние и плотность огня, Сиверов понял, что ни за что не добежит до этого кретина живым. «Печально, – подумал он, из-за косяка наблюдая, как Паречин на карачках движется навстречу собственной неминуемой смерти, – но что поделаешь? Значит, еще одним дураком на свете станет меньше… Естественный отбор! В принципе, кому он теперь нужен? Все равно у албанцев ничего не получится, пока я жив. Более или менее тщательная проверка документов перед погрузкой на судно сразу же выявит подлог. А проверку документов я им уж как-нибудь обеспечу. Дело это нехитрое, хватит одного телефонного звонка. Елки-палки, на что они рассчитывают? Ведь вся их затея держится на честном слове. Им надо сидеть тише воды, ниже травы, а они тут устроили какие-то Фермопилы… Правда, не без моей помощи».

Это была правда: именно Глеб спровоцировал перестрелку, не нужную никому из ее участников. Теперь он мог с чистой совестью считать свою задачу выполненной. Оставалась мелочь – дожить до рассвета, и Сиверов полагал, что как-нибудь справится с этим привычным делом. Вот только Паречин…

Какая-то шальная пуля ударилась о бетон прямо перед носом у Всеволода Витальевича. Цементная крошка брызнула ему в лицо, и он распластался на земле так быстро, словно на него из поднебесья свалился камень весом в полтонны. Кто-то из албанцев, отчаявшись, по всей видимости, взять водителя живьем, ударил по нему из автомата. Очередь простучала по бетону площадки всего в десятке сантиметров от его головы; автоматчик высунулся из укрытия, чтобы скорректировать прицел, и Глеб свалил его короткой очередью.

Как раз в тот момент, когда он спрятался от желающих понаделать в нем дырок, на плечо ему легла чья-то рука. Вздрогнув, Глеб обернулся, готовый ударить локтем или прикладом, и увидел в полумраке склада белое, с расширенными от испуга глазами и напряженно приоткрытым ртом лицо Валеры Вертолета. Ему сразу вспомнился выстрел из темноты за мешками.

– Братан, это ты? – изумленно спросил Валера. – Я гляжу, фотокарточка вроде знакомая, только не пойму, как тебя сюда занесло…

– А все остальное тебе понятно? – сдержанно съязвил Глеб.

– Это ты, брателло, в самую точку… Ни хрена не понимаю! Кто, почему, откуда… Крахмал этот… Чтоб они им подавились, суки! Нет, ты скажи, откуда ты взялся?

– Белый грузовик видишь? – спросил Глеб, быстро оценив изменившуюся ситуацию.

– Ну, – сказал Валера.

– Что внутри, знаешь?

– Ну, – повторил Вертолет, не тратя времени на выдумывание новых реплик.

– Ну так вот, мое дело – доставить этот груз до места в целости и сохранности.

– А эти уроды?..

– А эти уроды приехали из солнечной Албании специально, чтобы мне в этом деле помешать.

– Суки чернозадые!

– Вот именно. А тут еще вы со своим крахмалом влезли…

– Да, братан, с крахмалом мы не то что влезли, а, прямо скажем, попали!

– Не то слово. Удивляюсь, почему ментов до сих пор нет. Короче, вот, держи, – Глеб сунул в руки оторопевшему Валере автомат. – Прикрой меня, ладно?

– А мне какой резон? – спросил практичный Валера Вертолет.

– Жить будешь, – просто ответил Глеб. – Если повезет, то даже на свободе.

– Это вряд ли, – беря автомат на изготовку, оптимистично заметил Валера. – И чего эти менты, суки, копаются? Лучше уж на нары, чем в землю, а эти падлы через минуту нас всех тут перещелкают. Ну, Борисыч, ну, сучий потрох!..

– Прикрой, – повторил Глеб и, прервав наметившуюся было дружескую, познавательную беседу, пригнувшись, выскочил на рампу, возле которой все еще стоял «КамАЗ» с изрешеченной пулями кабиной и густо продырявленным тентом.

На краю рампы он остановился и, картинно размахнувшись, бросил глушитель от «гюрзы» примерно в то место, откуда стреляли гуще всего. Раздался предупреждающий возглас, прекрасно понятый всеми, в том числе и Глебом, поскольку слово «граната» звучит примерно одинаково на всех европейских языках. Стрельба стихла; воспользовавшись этим, Глеб соскочил с рампы и со всех ног бросился к «мерседесу». На бегу он наклонился, подхватил за шиворот распластавшегося на земле Паречина и поволок его за собой.

Они были уже у грузовика, когда по ним снова начали стрелять. Тут в игру вступил Валера Вертолет; слушая, как со стороны склада короткими очередями бьет его автомат, Глеб подумал, что не ошибся в киевском уголовнике: он был из тех, кто, подписавшись на какое-нибудь дело, честно выполняет свою часть работы.

Заталкивать Паречина в кабину пришлось кулаком и рукояткой пистолета. Глеб едва успел запрыгнуть следом, как по дверце коротко простучала очередь. Печально звякнув, на колени ему посыпалось оконное стекло. Двигатель, к счастью, не успел остыть и завелся сразу. Албанцы дружно открыли огонь по машине; Сиверов уже начал думать, что здорово переоценил свои шансы, но тут прямо в центре освещенного прожекторами пространства с противным хлопком лопнула газовая граната, возвещая начало милицейского штурма. Вслед за ней взорвались еще три или четыре; лабиринт сложенных штабелями под открытым небом грузов начал заволакиваться белым дымом, из которого слышались крики и надсадный кашель. Подавая грузовик задним ходом к рампе, Глеб увидел, как из клубов дыма, шатаясь и зажимая руками лицо, выбежал какой-то человек – албанец или одессит, было непонятно. Газ тяжелым студенистым облаком жался к земле, но в кабине им уже основательно попахивало, а в глазах начинала ощущаться характерная резь.

Сквозь дым неразборчиво залаяли металлическими голосами мегафоны; Глеб не мог расслышать, что они говорят, из-за Всеволода Витальевича, который сидел рядом, крепко зажмурив глаза, и громко выл. Не слишком интересуясь предложениями, выкрикиваемыми через мегафоны одесскими омоновцами, Глеб все-таки дал своему так называемому напарнику по шее, чтоб не действовал на нервы. Из-за того что в руке у него при этом была увесистая восемнадцатизарядная «гюрза», удар получился весьма ощутимым. Всеволод Витальевич смешно пискнул, спрятал голову в колени и умолк.

Дверца с правой стороны кабины вдруг распахнулась прямо на ходу. Через согнутую спину Паречина Глеб направил туда пистолет, но это был всего лишь Валера Вертолет. Матерясь и кашляя, он упал на сиденье, хлопнул дверцей и махнул рукой куда-то вперед: поехали!

Глеб переключил передачу и дал газ. Дышать в кабине было уже нечем, «черемуха» рваными белыми клочьями заползала внутрь через выбитое боковое окно, из глаз и из носа текло, как из крана. Белый «мерседес», окончательно утративший респектабельный европейский вид, развернулся посреди двора, по узкому проезду обогнул здание склада и с грохотом вышиб еще одни ворота из металлической сетки, за которыми был грузовой причал. Глеб успел заметить, как из-под колес в сторону метнулась пятнистая фигура в бронежилете и противогазовой маске; кто-то матерно заорал ему вслед, ударил одиночный выстрел, пришедшийся, надо полагать, по дорогостоящему герметичному кузову с климат-контролем, содержавшему в себе бесценные полотна из Третьяковской галереи. Глеб свернул еще раз, задев бампером штабель каких-то исполосованных иностранными надписями деревянных ящиков, которые с грохотом, как камнепад в горном ущелье, обрушились в проезд, и грузовик, бешено ревя мотором, вырвался на причал.

Глава 20

Домашний телефон Льва Борисовича не отвечал, мобильный тоже молчал, как партизан на допросе. Ничего иного Лещ и не ожидал: с момента прибытия в порт ОМОНа прошло уже достаточно времени, чтобы старый еврейский лис сообразил, что дело пахнет керосином, и разом сделался недоступным для всех на свете, без исключения.

Капитан закурил и со скрипом потер ладонью колючие от проступившей щетины щеки. Он вынужден был бриться дважды в сутки; если по какой-то причине не успевал этого сделать, отросшая щетина придавала его длинной, костистой, неприятной физиономии совершенно уголовный вид. Поймав зеркальцем заднего вида свое отражение, Лещ поморщился: ну, так и есть! Морда бледная, аж с прозеленью, глаза красные, как у лабораторной крысы, щеки запали и щетина, как у кабана… Словом, разбойничья харя.

Лещ где-то не то читал, не то слышал, что с годами черты человеческого лица сами собой постепенно принимают выражение, наиболее соответствующее его внутреннему содержанию. Да, наверное, слышал, и не иначе как по телевизору, в каком-нибудь дурацком фильме, потому что заумных книжек он сроду не читал. Да и вообще никаких не читал, кроме учебников, – сначала в средней школе, потом в школе милиции…

За окном светало прямо на глазах. Лещ курил, сидя за рулем своей потрепанной личной «шестерки», одетый в старые джинсы и светлую рубашку навыпуск – тоже старенькую, застиранную и оттого приобретшую ту особенную мягкость, которая свойственна только сильно поношенным, любимым вещам. Капитан курил и, размышляя, смотрел, как над ровным степным горизонтом, ничем не заслоненное, встает солнце.

Думать, что Борисыч сидит дома и просто не отвечает на звонки, было глупо. Лещ так и не думал, поскольку всегда считал главаря в высшей степени разумным и осторожным человеком – то есть хитрым жидом, поганым старым лисом, крысиным, мать его, патриархом. О ночном шухере на таможенном складе знала уже добрая половина Одесской области. Ну, половина не половина, а все, кто имел хотя бы косвенное отношение к власти, знали наверняка. А значит, знал и Борисыч, хотя он-то как раз отношения к власти не имел – ни к законодательной, ни к исполнительной. Он просто имел власть, а не какое-то там к ней отношение; реальную власть он имел в смысле осуществления оной, а законодательную и исполнительную… ну, скажем так, просто имел, как хотел. И вот теперь настал тот самый момент, когда эта самая государственная власть, на которую Борисыч всю жизнь плевал с высокого дерева, наконец-то получила реальную возможность отплатить ему за все. Старый хрен это, конечно же, уже понял, и теперь возможны два варианта развития событий.

Первый, почти фантастический, заключался в том, что Борисыч не успеет вовремя слинять и его повяжут. Плакать по нем Лещ не собирался, но ведь Борисыч – он вроде «Титаника»: если пойдет на дно, то столько народу за собой утащит, что даже думать страшно. В том числе, между прочим, и капитана ДПС Полещука.

Вариант второй представлялся Лещу более реальным. Старик, конечно, узнал обо всем вовремя – может быть, даже раньше, чем в порту началась эта непонятная заваруха. Кто знает, может, он сам же ее и подстроил. Зачем, почему – неважно. Все равно в мотивах Борисыча разобраться невозможно, у него же психология, как у какого-нибудь этого… ихтиозавра. Был такой древний ящер, на дельфина малость смахивал – во-о-от с такущими зубами! Плавал в своих мезозойских океанах и жрал кого ни попадя… Вот спроси, какие у него были мотивы? Жрать хотел – вот тебе и все мотивы. Прямо как Борисыч…

Словом, узнав о заварухе в порту, он непременно должен был податься в бега. Это было разумное решение; несмотря на все меры предосторожности, которые Лещ принял в течение последних двух с половиной часов, он чувствовал, что ему и самому не мешало бы со всей возможной поспешностью убраться с территории Украины. Он так и собирался поступить, а значит, не мог осудить Борисыча за аналогичное стремление.

Но было тут одно «но». В конце концов, на это гиблое дело Леща подписал не папа римский и не Гоголь Николай Васильевич, а именно Борисыч. Положившись на старого упыря, капитан поставил на карту все – и проиграл. Квартира в центре Одессы, дача, машина, непыльная работа, связанная с приятным ощущением собственного всесилия, – все, все в одну минуту пошло прахом. Так вот, теперь спрашивается: кто за все это заплатит? По справедливости, звонкой монетой, чтоб без обмана – чтобы, значит, хватило на начало новой жизни. Ну, кто? Дураку ясно кто. Кто все это затеял, тот пускай и платит.

А Лещ за свою поломанную жизнь мало не попросит. Да и не один он, надо думать, такой, кому посчастливилось уйти из этой мясорубки, у кого к Борисычу счет имеется. Если хотя бы пяток человек наберется да если с каждым по-честному расплатиться, можно и по миру пойти, причем без штанов…

Полещук выкинул окурок в окошко, по-детски потер кулаками слипающиеся от усталости глаза и завел двигатель. Неважно, сколько там братвы уцелело после перестрелки в порту и омоновской зачистки; неважно, кто и какой именно счет захочет предъявить Борисычу. Важно, что никто из них ни хрена не получит – никто, кроме, сами понимаете, Леща. Потому что это вам не гоп-стопщик какой-нибудь, а офицер милиции. И располагает кое-какими специальными возможностями, из-за которых та же братва сплошь и рядом оказывает ему всяческое уважение, кланяется в ножки и зовет выпить на брудершафт по паре литров первача.

Ну, а располагая возможностями, грех ими не пользоваться. Вот Лещ однажды и воспользовался, распутав при помощи знакомых ребят из налоговой довольно сложную, хотя и вполне законную операцию по приобретению через целую цепочку подставных лиц некоего степного хутора. Ну, как у Катаева, помните? Во-во, правильно: «Хуторок в степи»…

Белая «шестерка», отчаянно пыля и подскакивая на ухабах, катилась по проселочной дороге. Цепляясь за норовящий вырваться из рук руль, Лещ привычно думал о том, до чего у нас, братьев-славян, все испокон веков получается шиворот-навыворот. Вот, к примеру, дорога. Степь кругом ровная, как стол, а дорога, по которой людям приходится ездить, – ну чистый танкодром! Откуда на дороге ухабы да рытвины – ясно; неясно другое – почему? Почему, мать вашу, нельзя сделать так, чтоб этого дерьма тут не было? Ведь делают же люди, и ничего, получается! Сами не можете – у других спросите, как это у них выходит, что и дороги гладкие, и народ живет богато, аж с жиру бесится…

Или взять того же Борисыча. Он-то, конечно, не славянин, но тоже еще тот фрукт. Богатейший человек, умница, хитрец, чуть ли не половина украинской братвы так или иначе под ним ходит – должен, кажется, понимать, что к чему! Так нет же: точно зная, в какой стране живет, какие кругом люди, он себе не коттедж в престижном поселке покупает, не еще одну квартиру, чтоб с молоденькими манекенщицами на воле кувыркаться, а заброшенный степной хутор, откуда до города без малого час езды на машине! Это же любой дурак, которому не лень в такую даль тащиться, подушкой его, дурака старого, придушит, и не узнает ведь никто!

Поднятая колесами пыль стеной стояла позади, заслоняя чуть ли не половину неба. Ее сухой земляной дух уже ощущался в салоне, затрудняя дыхание; она оседала на ветровом стекле тонким слоем и золотилась в лучах восходящего солнца, мешая смотреть на дорогу. Лещ смывал ее струйками воды и размазывал коричневатую дрянь «дворниками», а через минуту приходилось повторять эту операцию снова. Он подумал, что волочащийся за ним хвост пыли виден, наверное, за несколько километров, и тут же пожал плечами: ну и что? Виден так виден, что ж теперь поделаешь. Главное, если верить карте района – хорошей карте, подробной, в магазине такую не купишь, – дорога эта упирается в хутор и дальше никуда не ведет. Тупик это, ребята, а не дорога, и остается только удивляться, как это такой хитрый лис, как Борисыч, сам, по собственной воле, загнал себя в такой угол, откуда даже другой дороги нет…

Хутор вскоре показался впереди облачком свежей, еще не успевшей приобрести темную, жухлую летнюю окраску зелени. Приблизившись, Лещ увидел типично украинскую пасторальную картину с крынками на плетне, белеными стенами и всем прочим, чему полагается быть в подобных местах. Не хватало разве что нахлобученной чуть ли не до завалинки соломенной крыши, которую давно уже сменил черный от старости, испятнанный малахитовыми заплатами мха шифер, да хозяйственных построек было мало: одна саманная сараюшка да покосившийся дощатый нужник – вот и все хозпостройки. Для нормального, самостоятельного хозяйства, где люди кормятся с земли, этого было, конечно же, мало. Так ведь тут никто с земли и не кормился; даже не зная наверняка, что хутор принадлежит Борисычу, с первого взгляда можно было догадаться, что куплен он горожанами под дачу. Причем такими горожанами, которые не очень-то любят ковыряться в земле. А кто любит? Другое дело, что нормального человека с приходом весны так и тянет схватиться за лопату – против воли тянет, будто инстинкт какой-то. А эти, которым земля ни к чему, видать, потомки бар, которых прадеды в восемнадцатом году не добили. А Борисыч – тот вообще еврей. Какой из него, на хрен, земледелец, когда его порода на Украине испокон веков водкой торговала да ссужала деньги под проценты?

Лещ остановил машину перед открытыми настежь воротцами в покосившемся плетне. Прямо перед домом, на травяной лужайке, где когда-то наверняка гуляли куры да гуси с индюками, стоял темно-серый, густо запыленный «мерседес» Борисыча – тачка старая, но солидная и безотказная. Капитан подождал немного, давая догнавшему машину пылевому облаку проплыть, редея, вперед, а потом открыл дверцу и выбрался на свежий воздух, предварительно проверив, на месте ли пистолет.

Солнце уже поднялось над горизонтом больше чем наполовину – огромный малиновый диск, на который пока что можно было смотреть, даже не щурясь. Воздух был теплый, как парное молоко, и такой же сладкий. И было тихо-тихо – так тихо, что Лещ слышал, как шумит кровь у него в ушах, омывая усталый мозг. «Давление подскочило, – отметил он про себя. – Ну так шутка ли: ночь не спать, да еще под таким стрессом…»

Он остановился в воротах, порылся в нагрудном кармашке рубахи, сунул в зубы сигарету, со звоном откинул крышечку настоящей американской «зиппо», крутанул колесико и закурил, погрузив кончик сигареты в треугольный бензиновый огонек. Металлическая крышечка захлопнулась с характерным звонким щелчком, и, будто в ответ на этот звук, со стороны дома раздался жалобный звон разбитого стекла.

Лещ метнулся в сторону, выдирая из-под рубахи пистолет, но сделал это недостаточно проворно: то ли бессонная ночь дала себя знать, то ли на роду ему было написано именно в этот день заработать дырку в шкуре. В порту ему удалось от своей судьбы ускользнуть, так она его тут, на хуторе, настигла…

Бабахнуло будь здоров – из охотничьего ружья. Вдоль беленой стены, путаясь в подсолнухах и мальвах, поплыл голубоватый дымок. Леща горячо и больно рвануло за левый бок – рвануло и толкнуло одновременно, как будто огромный песволкодав чуток промахнулся в прыжке, но успел пихнуть плечом и цапнуть зубами. Как будто, пропади оно все пропадом, во время купания в мезозойском океане проплывающий мимо древний зубастый ящер ихтиозавр прошелся по ребрам бронированным, шипастым боком…

«Сечкой пальнул, – лежа на спине аккурат между пробитыми в траве колеями, подумал опытный Лещ. – Или картечью. Вот сволочь старая! Охотник-рыболов… Хоть бы поздоровался, падло! Так нет, сразу стрелять…»