Текст книги "Слепой. Обратной дороги нет"

В этот момент мимо со свистом пронеслась милицейская машина. Перед перекрестком она лишь слегка притормозила, а затем, рыкнув глушителем, перемахнула киевскую трассу и, набирая скорость, удалилась в направлении Полтавы.

– Бортовой номер сто шестьдесят два, – произнес водитель. Его правая рука зашарила по рулевой колонке, потом он спохватился и взялся за ключ зажигания, расположенный слева.

Пассажир вынул из заднего кармана джинсов мятую бумажку, развернул, и его брови полезли на лоб.

– Сто шестьдесят два, – прочел он по бумажке. – Это они. Но ведь граница, кажется, налево?

– Неважно, – сказал водитель, запуская двигатель. – Это машина сопровождения. Нам приказано следовать за ней, значит, будем исполнять приказ. Кто знает, может быть, это тот самый случай, о котором говорил Золтан?

– Посмотрим, – сказал пассажир и, опустив руку под сиденье, коснулся лежавшего там брезентового чехла.

Дверцы машины синхронно захлопнулись; зеленая «семерка» заморгала указателем поворота, выбралась с грунтовой обочины на асфальт и, отчаянно дымя, покатилась в сторону Нежина, преследуя патрульную машину с бортовым номером сто шестьдесят два, за рулем которой сидел старшина Зубко.

Глава 10

Зубко доел гигантский бутерброд с салом и луком, посидел немного, прислушиваясь к своим ощущениям, вздохнул и, покорившись воле обстоятельств, принялся сооружать новый. Ножом, который полчаса назад самолично отточил до бритвенной остроты, – надо же хоть как-то помочь одинокой бабе, хоть чем-нибудь отплатить за гостеприимство! – старшина отрезал толстенный ломоть свежего хлеба, а потом кусок сала почти такой же толщины. Черняк не соврал, сало и впрямь было нежнейшее, правильно засоленное и таяло на языке. Зубко пристроил его поверх хлеба, очистил и располовинил еще одну луковицу, поднес бутерброд ко рту и застыл, нерешительно поглядывая на дверь гостиной.

Дверь была закрыта, как и дверь хозяйкиной спальни, располагавшейся за гостиной. Но через обе двери старшина отлично слышал доносившиеся из спальни звуки – размеренный скрип пружин, ритмичное постукиванье кроватной спинки о стену и сладострастные женские вздохи, время от времени сменявшиеся звериным мычанием и стонами. Тогда на лоснящихся от сала красных губах старшины появлялась блудливая улыбочка.

Но в данный момент старшина Зубко был серьезен – он напряженно размышлял, решая трудный вопрос. Сто граммов, о которых давеча говорил Черняк, уже давно были выпиты. Говоря по совести, эти сто граммов больше смахивали на двести, однако под такую закуску Микола Зубко мог без видимых последствий повалить литра полтора, а то и все два. Другое дело, что он был при исполнении, да еще и за рулем, и пить ему вообще не полагалось.

Хотя… ну что такого страшного случится, если он и выпьет? Все равно ведь во рту уже напачкал, так какая разница? Кто его, инспектора ДПС, на дороге нюхать станет? А машину он до места доведет в любом состоянии. Тем более с напарником. Черняк, конечно, тоже свою дозу принял, но добавлять ему некогда – вон как старается, горемычный! Хоть бы дом не развалили, любовнички…

Зубко рассеянно перебрал соленые огурцы в миске, взял тот, который покрепче (хотя все они были один к одному, как оловянные солдатики), и нерешительно протянул руку к захватанной жирными пальцами литровой бутылке водки. Хозяйка в спальне протяжно, хрипло закричала – ну как под ножом, – после чего скрип пружин и глухие удары в стенку стали такими частыми и резкими, словно там, в спальне, кто-то пользовался отбойным молотком.

– Во дает, – вполголоса пробормотал Зубко и решительно нацедил себе полстакана мягкой нежинской водочки.

Он выпил залпом и стал закусывать, хрустя огурцом, вгрызаясь в смачный бутерброд и ловко отслаивая толстыми пальцами чешуйки крепкого, сахарного лука. На кухне, оконце которой выходило в запущенный фруктовый сад, было прохладно и немного сумрачно. Все здесь так и сияло чистотой, хотя опытный глаз старшины повсюду подмечал первые признаки начинающейся без мужского присмотра разрухи – вот треснула печь, перекосило подгнившую оконную раму, заметно просел посередке потолок, а значит, крыша в этом месте наверняка прохудилась и течет уже не первый год. Не иначе балка сгнила; еще год, от силы два, и все это добро хозяйке прямо на голову рухнет. А Черняку, видать, и горя нет, он по другой специальности мастер – и пилит, и долбит, да только не там, где надо бы. Там, конечно, тоже надо, без этого никуда, да и бабе, видать, приятно. А только мужская работа – она ведь не только в койке. Но, с другой стороны, ему-то что за дело? Наоборот, молодец Черняк, хорошо устроился – одни права и никаких, понимаешь ли, обязанностей…

Зубко перестал хрустеть и чавкать и прислушался. В доме уже некоторое время царила тишина. Старшина одобрительно кивнул: если они вообще собирались выполнять задание, сейчас было самое время кончать этот затянувшийся перекур. Дело это, конечно, хорошее, но меру тоже знать надо…

В спальне опять ритмично заскрипели пружины.

– Тю, – разочарованно сказал Зубко и налил себе еще водки.

Он выпил, доел бутерброд, закурил и, соскучившись сидеть в темной кухне, вышел на крылечко, увитое густым, уже начавшим дичать виноградом.

Беленая мазанка веселой вдовы стояла немного на отшибе. Справа сквозь густое переплетение яблоневых ветвей белел силикатным кирпичом высоченный, в два человеческих роста, забор, возведенный каким-то олигархом местного разлива на границе своих владений. Над забором виднелась такая же грязно-белая, глухая, без единого окошка стена дома, крытого сверкающей оцинкованной жестью. Возле трубы торчала тарелка спутниковой антенны. Из-за забора не доносилось ни звука.

Слева, за гнилым щербатым штакетником, в человеческий рост стоял черный прошлогодний бурьян, милосердно скрывавший груду горелых бревен и кирпичей, – все, что осталось от соседнего дома. Из бурьяна тут и там торчали корявые, умирающие от старости яблони; наполовину развалившаяся русская печь грозила вечернему небу закопченным пальцем держащейся на честном слове трубы. Марина, вдова, перед тем как уйти с Черняком в спальню, рассказала, что сосед пять лет назад уехал в Россию на заработки – вместе с ее мужем, между прочим. Дело было вполне обыкновенное, вот только сгинули оба в первой же поездке – как уехали, так ни разу знать о себе не дали, будто в воду канули. А чему тут удивляться? Это ж каким надо быть дурнем, чтоб с москалями связаться!..

Вдова соседа с детишками помыкалась маленько, а потом плюнула на все и укатила к матери в Полтаву. Ну, а дом, известное дело, по зиме сгорел. Бомжи, которые в нем ночевали, успели удрать, а дом сгорел до самого фундамента раньше, чем пожарные приехали…

Напротив, через дорогу, расстилался обширный, заваленный мусором пустырь, на котором когда-то собирались построить несколько многоэтажных жилых домов, а потом почему-то передумали. Оплывшие, заросшие крапивой и бурьяном котлованы с торчащими из них крошащимися бетонными сваями и недостроенными стенами теперь служили пристанищем для все тех же бомжей и прочей сволочи. Вечерами здесь, бывало, насиловали и грабили, а случалось, что и убивали – за пару золотых сережек, за тощий кошелек, а то и просто так, по пьяной лавочке.

Зубко смачно сплюнул в куст бузины. Да, жизнь… И кто ее, такую, выдумал?

«Девяносто девятая» с бортовым номером сто шестьдесят два и державным трезубцем на дверце стояла под сенью виноградных лоз, почти незаметная с улицы. От нечего делать Зубко решил включить рацию и проверить, не ищут ли их уже по всему эфиру. Скрипя шаткими ступеньками, он спустился с крыльца и пошел к машине, по пути прикидывая, как бы это поделикатнее намекнуть Черняку, что пора ехать. Ох, пора! Давно пора. А если честно, так и заезжать сюда, пожалуй, не стоило…

Открыв дверцу, он боком втиснулся за руль и включил рацию. Все было спокойно. На всякий случай, чтобы подстраховаться, старшина вызвал дежурного.

– Где вы? – поинтересовался тот.

– Та где-где, – недовольно ответил старшина, – на трассе загораем! Заглохла, лярва, чтоб ей пусто было. Пробка воздушная в бензопроводе чи шо…

– Знаю я ваши пробки, – посуровел дежурный. – Попробуйте только груз не встретить, Василенко вас быстро мехом наружу вывернет!

– Та який там мех, – с неподражаемой интонацией, свойственной только уроженцам солнечной Украины, протянул Зубко. – Зараз поедем, уже почти все. Зараз продуем, починим и поедем. И встретим тех москалюг в лучшем виде! Андрей говорит, что уже нашел, где тут собака порылась, ага…

– Не копайтесь там, умники, – сказал дежурный. – Мало вам неприятностей?

– Та ни, – честно ответил Зубко, – этого добра сколько хочешь, можем с тобою поделиться. Ну, так мы поехали или еще побалакаем?

Дежурный не выразил желания продолжить беседу – что и требовалось доказать. Зубко выключил рацию, сунул микрофон в гнездо и, кряхтя, выбрался из машины. Захлопнув дверцу, он решительно двинулся к дому. Черняк, конечно, начальник, но в данный момент он явно думает не головой, а совсем другим местом. И откуда, скажи ты, у него столько сил для этого дела? Как будто три года бабы в глаза не видел, честное слово! И ведь женатый же человек… Интересно, с женой у него тоже так? Нет, это вряд ли. Видел старшина его жену – рыло от задницы не отличишь, непонятно, с какого конца к ней с этим делом подойти…

В сгущающихся сумерках перед ним вдруг, как из-под земли, совершенно неожиданно и бесшумно возникла человеческая фигура. Зубко невольно отпрянул, схватившись за кобуру, но тут же опомнился и мигом разозлился: на себя – за то, что испугался, а на незнакомца – за то, что подкрадывается, как кот к мыши, и пугает сотрудников правоохранительных органов, находящихся… гм… ну да, при исполнении! Кому какое дело, зачем они сюда заехали? По оперативной необходимости, понял?

– Тебе чего, хлопец? – сурово спросил старшина.

Вместо ответа незнакомец вдруг выбросил вперед правую руку – так стремительно, что Зубко просто не успел отреагировать. Раздался короткий неприятный хруст; старшина захрипел и начал падать, ловя растопыренными пальцами воздух.

Незнакомец коротким рывком выдернул застрявший в трахее жертвы ржавый трехгранный штык от трехлинейной винтовки Мосина, которым покойный муж Марины когда-то колол свиней, и, перешагнув через бьющееся в последних конвульсиях тело, направился к дому.

* * *

К российско-украинской границе они приблизились в сумерках, а пересекли ее только после полуночи и лишь ценой неимоверных усилий. Честно говоря, Глебу уже начало казаться, что они застряли здесь надолго, – очередь большегрузных фур казалась бесконечной, а украинские таможенники оставались глухи к доводам рассудка. Даже изукрашенная разноцветными печатями официальная бумага, подписанная представителем украинского МИДа в Москве, произвела на них впечатления не больше, чем если бы им продемонстрировали засморканный носовой платок. «Нашла коса на камень», – понял Сиверов, только раз взглянув в недружелюбное лицо мордатого рыжего таможенника. Поглядев на него чуть подольше и перебросившись с этим стражем границы парой фраз, он изменил свое мнение: румяная ряшка украинца выражала вовсе не угрюмую неприступность должностного лица, а всего-навсего тупое упрямство мелкого, недалекого мздоимца, всеми правдами и неправдами стремящегося поставить на своем и доказать окружающим свое несомненное превосходство. Сделать это ему было, увы, несложно, поскольку главным здесь являлся все-таки он и только от него зависело, сколько часов, суток, а может, и недель проторчат на обочине выстроившиеся в длиннющую колонну, доверху набитые скоропортящимся товаром фуры. Здесь, на нейтральной территории, он мог казнить и миловать по собственному усмотрению, более того, по сиюминутной прихоти. Белый грузовой «мерседес» с герметичным термоизолированным полуприцепом, стремившийся проскочить через его владения без очереди, а главное, без досмотра, явно очень не понравился стражу границы, причем не понравился настолько, что тот мигом сделался неподкупным.

К счастью, Глеб был не один. Уяснив себе ситуацию, только что проснувшийся Всеволод Витальевич с ходу, прямо с колес, вступил в бой. Похоже, он действительно был опытным дальнобойщиком; если надменное хамство рыжего таможенника его и смутило, то он этого никак не показал. Он просил, канючил, ныл и таскался за таможенником по пятам, потрясая своими бумажками и мешая работать; устав просить, он принимался грозить и требовать, а затем опять начинал канючить, переходя с матерного крика на противный лебезящий тон. Часа через полтора ему удалось уломать таможенника связаться с Черниговом; оттуда кто-то явно не до конца проснувшийся и оттого крайне неторопливый позвонил в Киев. Из Киева связались с Москвой, что, учитывая позднее время суток, также отняло никак не меньше часа. В Москве, по всей видимости, подтвердили, что белый «мерседес» везет полотна из Третьяковской галереи, а не ядерные отходы или предназначенный для розничной продажи на территории Украины героин; Киев, также никуда не торопясь, подтвердил это Чернигову, а тот – рыжему таможеннику. Но тут грянула пересменка, растянувшаяся, как водится, часа на два, в течение которых границу не пересекла ни одна машина. Рыжий таможенник сменился и укатил к себе домой. Глеб уже был морально готов к тому, что сейчас все начнется с самого начала, но судьба наконец-то смилостивилась, и их пропустили, предварительно проверив печати на дверях полуприцепа и запачкав паспорта морковно-оранжевыми, как волосы мордатого таможенника, штампами.

– Вот это действительно лихо, – искренне сказал Глеб, когда Всеволод Витальевич забрался в кабину и, раздраженно швырнув за спину, в спальник, папку с беспорядочно торчащими оттуда бумагами, запустил двигатель.

– Знал бы ты, Федя, как они мне надоели, эти суки, – в порыве откровенности признался Всеволод Витальевич, ожесточенно хлопая дверцей. Он сунул в зубы сигарету, прикурил и с такой силой швырнул дешевую китайскую зажигалку на панель под ветровым стеклом, словно хотел добросить ее до Киева. – Каждый раз одно и то же, одно и то же! Чем меньше бугорок, тем больше он, падло, выеживается: а ну, как его, такого большого начальника, не заметят!

Глеб посмотрел на него с невольным уважением. Сам он, по правде говоря, вряд ли был на такое способен. Ему было бы легче прорваться через терминал с боем, перестреляв всех, кто попытался бы оказать сопротивление; еще можно было сунуть таможеннику на лапу – сунуть немало, судя по его упрямой роже, – или терпеливо стоять в длинном хвосте грузовиков, смиренно дожидаясь своей очереди. Поскольку хвост действительно был очень длинный, а микроклимат в прицепе поддерживался только при работающем двигателе, этот последний вариант можно было смело отмести как неконструктивный. Да и судно не станет торчать в порту до второго пришествия, дожидаясь, пока они тут пройдут таможенный досмотр…

Красный свет перед ними сменился зеленым, полосатый шлагбаум дрогнул и поднялся почти вертикально вверх, освобождая проезд. Всеволод Витальевич сердитым толчком ладони воткнул передачу и плавно тронул тяжелый грузовик с места. Проезжая мимо застекленной будки, где сидел таможенник, он повернул голову и широко, приветливо, тепло, с огромной благодарностью ему улыбнулся.

– Дать бы тебе в рыло, бендеровец хренов, – продолжая сиять улыбкой, сквозь зубы пробормотал он.

Таможенник никак не отреагировал ни на эту улыбку, ни на слова, которых просто не мог расслышать за шумом мощного дизельного мотора. Всеволод Витальевич снова сунул в зубы сигарету, включил вторую передачу и немного прибавил газу, оставляя позади ярко освещенный терминал.

Грузовик выкатился на дорогу. Справа виднелась недостроенная, посыпанная гравием просторная стоянка, вдоль которой редкой цепочкой стояли горящие вполнакала ртутные фонари. Их неяркого света хватало, чтобы рассмотреть заночевавшие тут автомобили: четыре фуры с полотняными тентами и две легковушки – старый светлый «мерседес» из тех, что прозваны «чемоданами», и забавный уродец с гордым именем «Славутич» – достойный сожаления плод противоестественного союза местного «запорожца» и корейской «дэу». Чуть в стороне, ближе к терминалу, стоял старый, старательно перекрашенный в ведомственные цвета «лендровер» пограничной службы – надо полагать, щедрый подарок новых друзей украинского народа. Слева вдоль дороги сплошной стеной стояли с погашенными огнями грузовики, стремящиеся попасть из Украины в Россию; кое-где в кабинах горел тусклый электрический свет или тлели красными огоньками закуренные на сон грядущий сигареты. Ни справа, ни слева, ни прямо по курсу не было ничего, что хотя бы отдаленно напоминало высланный для сопровождения патрульный автомобиль украинской ДПС.

Глеб заметил, что грузовик не столько едет, сколько медленно, по инерции катится на нейтральной передаче. Всеволод Витальевич раздраженно вертел головой, подаваясь всем корпусом то вправо, то влево, то вперед, к рулю, и далеко вытягивая шею. Наконец он повернул руль, съехал на тряскую, посыпанную щебнем обочину и нажал на тормоз.

– Ну, не суки? – произнес он чуть ли не с отчаяньем. – Я тебе точно говорю: российский мент – это мент, но здешний, украинский, – это мент в квадрате. А может, и в кубе. Ну, вот где они, спрашивается?

– Может, не дождались? – осторожно предположил Глеб.

– Да нет, – с сомнением возразил Всеволод Витальевич. – Свалить по домам, даже не попытавшись узнать, где мы, – это, брат, даже для них чересчур. Просто бардак у них тут в сто раз больший, чем в России.

– Куда уж больше-то? Разве так бывает?

– Ты, видать, давно на Украине не был, – заметил Всеволод Витальевич, продолжая вглядываться в темноту. – Они теперь, где жрут, там и гадят. В буквальном смысле слова. Это они так свободу понимают. Это у них такая демократия, понял? Власти воруют без зазрения совести, а народу и горя нет: они революцию сделали, теперь это дело три года обмывать будут, пока вообще в собственном дерьме не захлебнутся.

Глеб огляделся. Обочины действительно были густо усеяны мусором; впрочем, по ту сторону границы этого добра тоже хватало.

– Что делать будем? – спросил он, чтобы прервать политическую дискуссию.

Водитель ненадолго задумался, ожесточенно грызя фильтр сигареты.

– А что делать? – раздраженно переспросил он. – Ехать надо. Эти уроды, может, вообще никогда не появятся. Ну, чего смотришь? Бывало уже со мной такое, и не раз.

– И что?..

– А что? Жив, как видишь. Да ты боишься, что ли, Федор?

– Да нет, – ответил Глеб, который, если и боялся, то уж никак не за себя. – Скорее, беспокоюсь. Ночь все-таки.

– Это правильно, – одобрил Всеволод Витальевич. – Это ты молодец. Беспокоиться надо. Беспокойся, Федя. Только, если можно, про себя, молча. А еще лучше – поспи. Оглянуться не успеешь, как ночь пролетит. А утречком, по холодку, часика в четыре, я тебя за руль посажу, а сам – на боковую. Не заблудишься, если я усну?

– Карта есть, – сказал Глеб, – да и надписи на указателях я читать умею. Все-таки мы не в лесу, а на трассе.

– Тоже верно, – согласился Всеволод Витальевич, который, блеснув своими дипломатическими способностями при переходе границы, заметно подобрел. – Да и эти олухи царя небесного, глядишь, подоспеют. Трасса-то одна, авось не разминемся. Такое со мной тоже бывало. Ждешь их, ждешь – нету, а только отъедешь от границы, они тут как тут – огни сверкают, сирена надрывается… Почему, говорят, без сопровождения уехали? Ну, я им, конечно…

Не переставая хвастаться тем, как лихо он привык управляться с украинскими ментами, которые во сто крат хуже родных, российских, хоть те и сами не сахар, Всеволод Витальевич включил указатель левого поворота, опять воткнул передачу, посмотрел для порядка в боковое зеркало и тронул грузовик с места. Свет включенных на полную мощность фар лег на гладкий асфальт и лохматую траву обочины; неправдоподобно яркая в этом свете разделительная полоса, то сплошная, то прерывистая, побежала навстречу, все ускоряя бег. Продолжая болтать, водитель включил радио, поиграл клавишами настройки и, наконец, выбрал какую-то попсовую станцию. Когда свет последнего приграничного фонаря угас далеко позади, Глеб поудобнее устроился на сиденье, скрестил на груди руки, закрыл глаза и притворился спящим. Всеволод Витальевич говорил еще некоторое время, а потом заметил, что остался без собеседника, замолчал и убавил громкость приемника, чтобы не мешать напарнику спать.