Текст книги "Слепой. Обратной дороги нет"

Глава 22

Подполковник Котов сидел на совещании и убивал время, рисуя в своем рабочем блокноте профили товарищей по работе. Способность к рисованию проявилась у него еще в раннем детстве, но художественного образования он не получил никакого, а потому никогда не брался за такое серьезное дело, как настоящий портрет, ограничиваясь тем, что принято называть дружескими шаржами. Как правило, получалось очень похоже, но на суд общественности Котов выносил свои творения крайне редко. И вовсе не потому, что стеснялся; просто в этих шаржах было так мало дружеского, что они, по правде говоря, больше смахивали на злые карикатуры. Времена, когда Петр Сергеевич Котов был настолько глуп и наивен, что позволял себе иметь друзей, давно канули в Лету. Да и где вы видели офицера госбезопасности, который, достигнув определенного профессионального уровня, не утратил бы детской веры в человечество?

В данный момент, сохраняя на лице выражение сосредоточенного внимания, подполковник Котов заканчивал рисовать шарж на генерала Потапчука. Два-три резких, уверенных вертикальных штриха, и изображенная на листке блокнота обыкновенной шариковой ручкой унылая физиономия приобрела окончательный, совершенный вид – ни прибавить, ни отнять. Как и все творения Котова, этот рисунок производил странное, двойственное впечатление: при несомненном портретном сходстве с генералом Потапчуком в данном изображении явственно проступали черты какого-то другого, низшего существа – старого, опустившегося алкоголика, давно впавшего в маразм и полное, окончательное ничтожество, но при этом, по явному недосмотру высшего начальства, все еще остающегося у власти. Это был Потапчук, каким его хотелось бы видеть подполковнику Котову; рисунок свидетельствовал об этом его желании так красноречиво и точно, что Петр Сергеевич, нанеся последний штрих, поспешно перевернул страницу, пока его художества никто не увидел.

– Таким образом, – продолжал бубнить Потапчук, по свойственной ему привычке внимательно изучая собственные ногти, – операцию по обеспечению безопасности известного вам груза можно считать благополучно завершенной. Судно уже миновало Босфор и к завтрашнему утру должно пройти Дарданеллы. Средиземное море надежно контролируется боевыми кораблями НАТО, так что нападение в пути я считаю маловероятным. Открытым остается только вопрос об источнике утечки информации. Полагаю, что после инцидента на таможенном складе Ильичевского морского порта существование такого источника можно считать доказанным…

Котов был готов услышать эту фразу, но чувство, испытанное им, когда она прозвучала, было трудно назвать приятным. Он жил с этим чувством уже не первый день, но сейчас оно достигло небывалой остроты. Подполковнику лишь с огромным трудом удалось сохранить на лице сосредоточенное и вместе с тем скучающее выражение – такое же, как у его коллег, сидевших бок о бок с ним за длинным столом в генеральском кабинете. Коллегам явно было невдомек, зачем товарищ генерал так многословно и нудно излагает прописные истины; Котов этого, кстати, тоже не понимал, но, поскольку упомянутые азбучные истины имели к нему самое прямое и непосредственное отношение, подполковнику было не до скуки.

Он снова, в который уже раз, попытался мысленно поставить себя на место Потапчука и с этой позиции трезво оценить шансы товарища генерала вычислить пресловутый источник утечки информации. Если бы все шло по разработанному Котовым сценарию, обнаружить и уличить его в связях с албанцами было бы очень трудно, если вообще возможно. Для этого нужно было в первую очередь заподозрить, что кто-то сливает противнику информацию, а подполковник продумал все так, чтобы ни у кого не возникло даже тени подобного подозрения. Но вот поди ж ты, с самого начала все пошло наперекосяк, а глупая бойня в порту вообще поставила на всей этой затее жирную точку.

Собственно, сама по себе данная затея Котова интересовала мало. Что его интересовало, так это предложенные албанскими друзьями большие деньги, которые он честно отработал. И ситуация, сложившаяся вокруг этого злосчастного грузовика с картинами, сейчас занимала его лишь постольку, поскольку она напрямую затрагивала его личные интересы, угрожала его безопасности. Напрасно, ах напрасно он перестраховался, введя в игру этого недоумка Паречина! Но кто же мог предположить, что ему посчастливится выжить? Это было решительно невозможно, и то, что водитель до сих пор продолжал дышать, служило лишним подтверждением старой истины, гласящей, что дуракам везет.

Вообще, поначалу эта операция здорово смахивала на игру в шахматы с самим собой, когда ты точно знаешь, какая именно сторона – черные или белые – должна выиграть партию. Потапчук с самого первого дня привлек Котова к разработке операции как специалиста, хорошо знакомого с потенциальным противником – албанцами. Петр Сергеевич действительно провел немало времени в том регионе и на самом деле близко познакомился с его обитателями – насколько близко, знал только он сам да его албанский партнер, Золтан. Разумеется, Котов настаивал на отправке груза сушей, но Потапчук уперся как баран: картины поплывут морем, и точка. И подполковник отступил, решив не перегибать палку.

Зато водителя он подобрал – супер, экстра, люкс! Опытный, на хорошем счету у начальства и при этом дурак набитый да еще и мелкий воришка в придачу. Завербовать его было легче легкого, и так же просто оказалось организовать ему эту загранкомандировку, поскольку руководство хваленого «Спецтранса», как выяснилось, тоже имело за душой кое-какие грешки, по сравнению с которыми проделки Паречина с бензобаком вверенного ему «мерседеса» выглядели невинными детскими шалостями.

Конечно, можно было повести себя чуточку скромнее и не украшать простого, в сущности, дела излишними деталями, этакими милыми финтифлюшками, вроде установления личного контакта с водителем под видом – кого бы вы думали? – самого генерала Потапчука. Ни к чему это было, как всегда оказываются ненужными и даже вредными любые излишества. Но там, где кончался творческий подход к делу, для подполковника Котова кончалось и удовольствие от любимой работы. В душе он был артист, художник в самом широком понимании этого слова, и, как правило, его художества получали полное одобрение начальства, поскольку всегда давали положительный результат. Но на этот раз он, кажется, перегнул палку, да и генерал неожиданно оказался на высоте. Котов почему-то был уверен, что Федор Филиппович полностью свалил всю работу по подготовке и проведению этой операции на его широкие плечи, а теперь вдруг оказалось, что все это время господин генерал водил за нос всех: и подполковника, и весь свой отдел, и начальство, и албанцев, и бог знает кого еще.

Во-первых, напарник Паречина на поверку оказался никаким не водителем, а опытным, тренированным бойцом и отличным стрелком. Когда Паречин сообщил, как ловко этот тип разделался с людьми, высланными Золтаном навстречу грузовику, у Котова даже возникло подозрение, что речь идет о легендарном Слепом – агенте-невидимке, которого Потапчук якобы использовал для особо важных и секретных поручений. В общем-то, в существование этого Слепого Котов не очень верил, но теоретически это было возможно.

И эта перестрелка в порту… Откуда там взялись какие-то вооруженные бандиты? И почему им взбрело в голову грабить таможенный склад именно этой ночью? Кто первый открыл стрельбу и зачем, если ни одной из воюющих сторон это не было нужно? И откуда там с такой воистину волшебной скоростью появился одесский ОМОН? Уж не проделки ли это товарища генерала?

– Я связался с нашими людьми в посольстве, – продолжая разглядывать ногти так внимательно, словно на них были записаны тезисы его выступления, продолжал Потапчук. – Имеется в виду, естественно, российское посольство в Риме. И они твердо пообещали мне вдумчиво и осторожно побеседовать с этим водителем, как его… – генерал пощелкал пальцами и бросил быстрый вопросительный взгляд на Котова.

Этот взгляд не выражал ничего особенного. Не было в нем ни угрозы, ни намека – ничего, кроме вполне понятной и простительной просьбы помочь вспомнить выскочившую из памяти фамилию какого-то несчастного водителя, который, по идее, должен быть счастлив и горд – а может, наоборот, до смерти напуган – тем обстоятельством, что о его существовании знает генерал с Лубянки. К тому же кто, как не Котов, номинально игравший в этой операции первую скрипку, мог дать товарищу генералу необходимую подсказку?

Тем не менее под этим вопросительным взглядом Петр Сергеевич похолодел. Почудилось ему вдруг, что Потапчук давным-давно знает все до мельчайших деталей и теперь просто играет с ним, как кошка с мышью. Но охватившее подполковника, близкое к настоящей панике чувство никак не отразилось на его сосредоточенном и одновременно скучающем лице.

– Паречин, – коротко напомнил он, набрасывая в блокноте очередной сверхчеловеческий профиль.

– Спасибо, – буркнул Потапчук, возвращаясь к разглядыванию своих ногтей. Это, однако, ничуть не успокоило Котова: было замечено, и не раз, что, притворяясь погруженным в изучение роговых отростков на кончиках собственных пальцев, старый лис на самом деле внимательно наблюдает за окружающими, все подмечает, запоминает, раскладывает по полочкам, а потом, когда приходит срок, вставляет всякое лыко в строго определенную строку. – Да, Паречин. Так вот, им придется заняться вплотную. В Италии с ним, конечно, побеседуют, но главный разговор, естественно, будет здесь. – Он легонько похлопал ладонью по краешку своего широкого стола. – Что?

Последний вопрос был обращен непосредственно к Котову. Он мог бы поклясться, что ни на одно мгновение не утратил контроля над выражением своего лица, и все же Потапчук ухитрился что-то заметить. Впрочем, этот вопрос мог объясняться тем, что старый хрыч сам не был уверен в правильности принятого решения и решил выслушать возможные возражения.

– Я не думаю, что это даст какой-то эффект, – задумчиво произнес Котов. – Я лично проверял этого Паречина перед отправкой в рейс, и он показался мне в высшей степени недалеким и благонадежным. Ни ума, ни фантазии, ни склонности к авантюрам… Он наверняка ничего не знает.

– В принципе, я тоже так думаю, – согласился Потапчук. – Однако часто бывает, что человек может что-то знать, сам не подозревая, что располагает ценной информацией. Для него это пустяк, случайная встреча, странный разговор, подоплеки которого он не понял…

Несколько человек согласно кивнули головами. Котов в данный момент с огромным удовольствием подошел бы к каждому из этих кивальщиков сзади и, положив ладонь на затылок, помог продолжить кивок – так, чтоб дубовая столешница треснула и развалилась на куски, не говоря уж о башке, такой же дубовой, как она.

– Воля ваша, Федор Филиппович, – сказал Котов, – но я почти уверен, что мы только зря потратим время. Надо искать того, второго, который сбежал по дороге.

– Вы имеете в виду второго водителя? – заломив густую бровь, уточнил Потапчук. – Что считаю это направление работы важным и даже необходимым, но отнюдь не приоритетным. Ведь это же все равно что искать иголку в стоге сена. Такой поиск может длиться годами и десятилетиями, и вы, Петр Сергеевич, наверняка прекрасно отдаете себе в этом отчет.

– Иголку в сене найти несложно, если иметь при себе магнит, – упрямо проворчал Котов.

– Это верно, как любая прописная истина, – не упустил случая съязвить генерал Потапчук. – И что же вы предлагаете использовать в качестве магнита? Я, например, сколько ни пытался найти ответ, не придумал ничего лучшего, чем все тот же Паречин и все тот же грузовик с картинами из Третьяковской галереи. Если человек, о котором мы говорим, действительно что-то замышлял, он, во-первых, должен незаметно следовать за грузовиком, надеясь улучить удобный момент для осуществления своих планов, а во-вторых, должен, по идее, хотеть поквитаться с Паречиным за попытку выдать его украинской милиции. Что?

Не шевельнув ни единым мускулом лица, Котов в зародыше задавил мальчишеское желание грубо огрызнуться. С логикой у Потапчука был полный порядок, и возразить по существу подполковник ничего не мог. Не отрываясь от разглядывания ногтей, генерал мастерски загнал его в готовую захлопнуться ловушку. Возможно, он и сам пока не знал, для какого именно зверя вырыл эту волчью яму, зато подполковник знал это превосходно. Он ясно видел разверзшуюся впереди яму и даже заостренный кол на ее дне, но сворачивать было некуда, и оставался последний путь к спасению – попытаться с разбега перемахнуть ловушку. Вот только дадут ли ему хорошенько разбежаться?

Как только Паречина возьмут и станут допрашивать, правда вылезет из этого дурака, как шило из худого мешка. Он начнет колотить себя в грудь и кричать, что действовал по заданию генерала ФСБ Потапчука. Узнав об этом, старый хрен рассвирепеет, но это, в принципе, уже ничего не изменит: так или иначе, Котову крышка.

Спасти его могла только смерть водителя. Одна жизнь в обмен на другую – именно так стоял вопрос. В этой ситуации не было ничего нового, вот только Котов в данный момент находился в Москве, на Лубянке, а Паречин, чтоб ему пусто было, путешествовал морем, приближаясь к проливу Дарданеллы. Завтра утром посудина, на которой он плывет, выйдет в Эгейское море, затем обогнет Пелопоннес и окажется в Средиземном море, на расстоянии примерно четырехсот километров от самой южной точки Албании. Если убедить Золтана, что еще не все потеряно, тогда… Тогда, черт возьми, и впрямь еще не все потеряно! При желании пройти полтысячи километров морем – пара пустяков. Времени у албанцев достаточно, они вполне могут выйти в море заранее и подождать «Донецк» в уютной бухточке одного из бесчисленных греческих островков. И это, между прочим, ничуть не более рискованно, чем идиотская перестрелка на портовом таможенном складе. Это же надо было до такого додуматься! Нет, не напрасно представители многих национальностей на Балканском полуострове воспринимают слова «албанец» и «дебил» как синонимы…

– Словом, вот что, Петр Сергеевич, – продолжал Потапчук. Тон у него теперь был сухой и деловитый – тон приказа, несмотря на почти домашнее обращение по имени-отчеству. И смотрел он теперь не на ногти, а прямо Котову в лицо, сев в кресле ровно и распрямив плечи. Под этим взглядом подполковник машинально встал и опустил руки по швам. – Вы в этом деле с самого начала, с первого дня, вам и карты в руки. Тем более что вы так хорошо понимаете роль магнита в поисках иголки… – Он сделал небольшую паузу, давая отшелестеть и смолкнуть сдержанным смешкам, за которые Котов готов был растерзать своих не ко времени развеселившихся коллег. – Так что поезжайте-ка вы, голубчик в Италию. Вылетите прямо завтра, утренним рейсом на Рим, и встретите там нашего подопечного. А то мне что-то беспокойно: как бы с ним чего не случилось, все-таки заграница…

– Империализм, – продолжая веселиться, подсказал кто-то.

Эта шутливая реплика прозвучала не без зависти, поскольку шутнику, в отличие от Котова, загранкомандировки никто не предлагал. Сам же подполковник стоял, не веря собственному счастью, и был озабочен только одним: как бы неуместная радость не отобразилась на его физиономии в виде глупой, до ушей, улыбки преступника, помилованного, оправданного и отпущенного на волю в последний миг перед казнью.

– Империализм не империализм, – сдержанно улыбнувшись, сказал Потапчук, – а чует мое сердце, что этот сбежавший водитель вполне может обнаружиться в Риме. Уж очень он, по отзывам, шустрый мужчина. Поэтому, Петр Сергеевич, я вас очень прошу проявить максимальную осмотрительность. С Паречиным потолкуйте, но главная ваша задача – живым и невредимым доставить его домой, в Москву.

Котов коротко, деловито кивнул, думая, что это как раз тот случай, когда волка настоятельно просят позаботиться об овце.

– Торопить его с возвращением не надо, – продолжал говорить Потапчук. – Зачем пугать человека и будоражить общественное мнение? Пусть сам ведет свой геройский грузовик домой, а вы его сопроводите.

Подполковник снова кивнул. Перспектива трястись по жарким украинским дорогам в кабине какого-то грузовика его не прельщала, но он-то, в отличие от Потапчука, точно знал, что никакой обратной дороги не будет, а значит, мог согласиться с чем угодно, вплоть до предложения проделать путь от Рима до Одессы вплавь, а из Одессы до Москвы – на четвереньках или по-пластунски.

Кабинет генерала он покинул, как на крыльях. Мало того, что ему улыбнулась неслыханная, небывалая удача, она, эта удача, была воспринята Котовым как явное и неоспоримое свидетельство того, что старый лис Потапчук действительно пошел стремительно стареть, глупеть и вскоре окончательно выйдет в тираж. Он не смог бы толком ответить, почему это его так радует, но факт оставался фактом: явные признаки интеллектуальной деградации дорогого шефа поселили в душе Петра Сергеевича спокойную уверенность в том, что все будет хорошо.

Что же до самого старого лиса с признаками интеллектуальной деградации, то он, едва за последним из участников совещания закрылась дверь, с силой потер обеими ладонями лицо, разминая затекшие от напряжения мимические мышцы, и громко, неизвестно кого имея в виду, произнес в пространство:

– Вот ведь сволочь какая!

* * *

Глеб сидел на крыше грузовика, по-турецки поджав под себя ноги, и смотрел туда, где над неправдоподобно синим, прямо как на картинке в детской книжке, ласковым южным морем виднелась похожая издали на низкое облако полоска суши, обозначавшая греческий остров Китира.

В последние дни это место и эта поза стали для него излюбленными. После того как «Донецк» миновал Дарданеллы, Сиверов буквально поселился на крыше «мерседеса». Не считая капитанского мостика, это была самая возвышенная точка на всем корабле, а на мостике на Глеба все время неприязненно косился капитан, который, хоть и был «более или менее в курсе», сразу заявил, что терпеть не может «всякие шпионские штучки» и не допустит, чтобы на его судне распоряжались какие-то «сухопутные агенты 007». При этом человеком он был, в сущности, очень неплохим и вполне добродушным, особенно за столом в кают-компании. Именно там после второго бокала сухого вина Глеб выпросил у него мощный морской бинокль, в который теперь и обозревал горизонт.

Погода по-прежнему стояла великолепная, море было спокойное, гладкое как стекло. Слегка закругленный форштевень «Донецка» резал эту стеклянную, неправдоподобно прозрачную толщу пополам, вспарывал ее, как ржавый крестьянский плуг, разваливал надвое и гнал вправо и влево от себя мелкую пологую волну, которая, затухая по дороге, катилась к овеянным древними мифами берегам Крита и Пелопоннеса. Всеволод Витальевич, несмотря на практически полный штиль, жестоко страдал от морской болезни, в результате чего Глеб получил дополнительный стимул подольше торчать наверху. Когда Паречин выбирался на палубу, чтобы по-братски разделить только что съеденную пищу с обитателями прозрачных средиземноморских глубин, Сиверов старался смотреть в другую сторону.

Вот и сейчас, заметив Всеволода Витальевича, на нетвердых ногах переступившего высокий комингс двери, Глеб оторвал пятки от горячего гладкого железа и, крутнувшись на пятой точке, развернулся на сто восемьдесят градусов, лицом к невидимому отсюда Криту. При этом он не преминул вспомнить царя Миноса, Тезея и того рогатого парня, что некогда бродил по знаменитому критскому лабиринту. Ему подумалось, что деятельность героев всегда разрушительна, а те, кто толкает их на подвиги, вообще, как правило, суть просто кровожадные болваны. Вольно же было царю Крита кормить Минотавра греческой молодежью! Мог бы и баранами обойтись, и тогда Тезею не пришлось бы делать то, что он сделал с несчастным, проведшим всю жизнь в одиночном заключении человекобыком. А что в итоге? Минотавра больше нет, лабиринт лежит в руинах, и все, что осталось от былого величия Крита, – детские сказки… А вот если бы вместо безоружного Минотавра в том неравном бою пал задавака Тезей, парень с бычьей головой, возможно, до сих пор бродил бы по каменным коридорам, а туристы со всего мира валом валили бы на Крит и отстегивали бешеные деньги только за то, чтобы издалека послушать отголоски его голодного рева.

«Надо бы поделиться идеей с греками, – подумал Глеб, обводя биноклем линию горизонта. – Попросить Федора Филипповича, чтобы как-нибудь через МИД посоветовал им запустить в развалины хорошего племенного быка. Как он замычит да как выставит из-за камня рогатую башку! То-то будет сенсация! А еще можно устроить небольшую племенную ферму где-нибудь поближе к четвертому реактору Чернобыльской атомной станции и разводить там телят. Лет пять поэкспериментировать – глядишь, хоть один Минотавр да получится. И продать его грекам… ну, скажем, за миллиард евро. Да их конкуренты по туристическому бизнесу даже разориться до конца не успеют – раньше от зависти удавятся!»

С правого борта доносились утробные звуки, кашель, харканье и плеск, временами перекрывавшие даже шум судовой машины, – там Всеволод Витальевич кормил рыбок макаронами по-флотски и компотом из сухофруктов. Тошнило его регулярно, но он не менее регулярно съедал все, что клал ему в тарелку судовой кок Женя, – съедал, немедленно зеленел, покрывался холодной испариной и, обеими руками рот, с раздутыми до предела щеками и выпученными, красными, как у кролика, глазами пулей вылетал из-за стола. Команда «Донецка» к исходу вторых суток пути признала Всеволода Витальевича глубоко принципиальным человеком и с живым интересом наблюдала за его поединком с собственным желудком, заключая по ходу дела небольшие пари. Пока счет был ничейный, но ни один из противников не думал сдаваться: водитель упорно приучал свой строптивый пищеварительный тракт к морской качке, а тот не менее упорно отказывался к ней привыкать.

Но была в этой неизбывной сухопутности Всеволода Витальевича и хорошая сторона: оказалось, что его нежный организм в условиях морского путешествия столь же бурно и отрицательно реагирует на никотин. И теперь, закончив свои дела у борта (почему-то неизменно у правого) и вытирая тыльной стороной ладони красные, слезящиеся глаза, Паречин неизменно провозглашал: «Зато теперь, может, курить брошу. Это ж какая экономия!» При том что всем существующим в мире сортам сигарет Всеволод Витальевич предпочитал широко известную марку «чужие», Глеб сильно сомневался, что экономия, о которой шла речь, получится достойной упоминания.

Когда Всеволод Витальевич не блевал, не отходил после этого мучительного процесса, не ел и не спал, он лежал на своей койке в каюте и монотонно поносил кретинов, которые придумали отправить выставку морем, игнорируя факт существования прекрасных европейских дорог. Что до Глеба Сиверова, то он все эти дни просидел на крыше «мерседеса» с превосходным морским биноклем в руках, озирая горизонт и ожидая событий, которых, по его мнению, было не миновать.

Услышав знакомую реплику насчет отказа от курения и последовавшую сразу же, неизвестно к кому обращенную просьбу угостить сигареткой, Глеб понял, что очередная схватка с желудком и собственной жадностью завершилась полным поражением Всеволода Витальевича, и снова развернулся на сто восемьдесят градусов. Крит – слишком крупный и густонаселенный остров, расположенный к тому же на добрых пятьдесят километров дальше от побережья, чем Китира. А при том что от самой южной точки албанского побережья до той же Китиры будет километров четыреста пятьдесят по прямой, лишние полста верст для легкого катера – тоже расстояние…

Увидев вдали, у самого горизонта, две темные точки, Глеб покрутил колесико бинокля, настраивая резкость, а затем встал на крыше грузовика во весь рост, как будто это могло улучшить и без того прекрасную видимость.

Критское море – водоем достаточно оживленный. Его акваторию бороздит множество морских паромов, связывающих Крит с материком и другими островами Греческого архипелага; о яхтах же и прочих мелких суденышках говорить и вовсе не приходится. Но вид двух быстро увеличивающихся в размерах темных точек у северного горизонта почему-то вызвал у Глеба острое желание принять кое-какие подготовительные меры. Сиверов не привык противиться подобным желаниям: как правило, они возникали в результате проделанной огромной аналитической работы и практически всегда приходились как нельзя более кстати.

Посему он поспешно опустил бинокль, стал на колени и, нашарив в кармане полоску ключа, вставил ее в неприметное отверстие в металлической крыше полуприцепа. Запыленный лист выкрашенной в белый цвет жести, подбитый изнутри толстым, пористым слоем изолирующего вещества, легко вышел из пазов. Глеб отложил его в сторону и осмотрел содержимое мелкого, но достаточно вместительного тайника, выбирая нужный инструмент.

Снайперская винтовка Драгунова лежала третьей слева. Глеб взял ее, быстро проверил магазин, снял защитный колпачок с оптического прицела и передернул затвор. Прежде чем посмотреть в прицел, он скользнул взглядом по палубной надстройке и увидел наверху, в одном из задних окон мостика, бледное, с темным пятном открытого рта лицо капитана. Какого дьявола старому морскому волку понадобилось смотреть не прямо по курсу, а назад, на корму, Сиверов не знал. Можно было предположить, что виновата тут была частичная информированность Антона Митрофановича о характере данного рейса да еще не вполне обычные обстоятельства, при которых Глеб появился на судне. Похоже, капитан всю дорогу ждал неприятностей, и теперь, когда родные берега оказались дальше, чем цель путешествия, его дурные предчувствия достигли своего пика – как и предчувствия Сиверова. Сообразив это и кое-что еще, Глеб улегся на живот и только после этого припал глазом к окуляру оптического прицела.

Нагретое средиземноморским солнцем железо кузова ощутимо припекало сквозь ткань тельняшки и брезентовых штанов, как будто стрелок разлегся посреди стоящей на медленном огне сковородки. Через оптический прицел видимость была лучше, чем в бинокль, да и расстояние, надо полагать, изрядно сократилось. Теперь Глеб видел, что катеров не два, а целых три – легкие быстроходные машины, вроде тех, что таскают за собой надувные бананы на пляжах, разве что чуть более мощные и вместительные, шли прямо на «Донецк», постепенно расходясь широким веером, чтобы взять старую посудину в клещи. Противопоставить этому маневру было нечего – бывший рыболовный траулер даже в свои лучшие деньки не был рассчитан на участие в скоростных регатах.

Катера приближались, волоча за собой длинные пенные усы. Они непривычно низко сидели в воде и как-то очень уж слабо для такой скорости задирали нос. Когда расстояние сократилось еще немного, Глеб понял, в чем дело: кто-то не поленился, как умел, кустарным способом и явно второпях, бронировать их подручными материалами. Защищены были стеклянные ветровые щитки, прикрытые установленными снаружи листами металла с кое-как прорезанными в них смотровыми щелями. Глеб видел какие-то куски проволоки и даже веревки, которыми эта «броня» крепилась к корпусу. Выглядело все это не ахти, но от пули, особенно автоматной, могло защитить. Такие меры предосторожности не только прямо и недвусмысленно указывали на серьезность намерений, но и говорили о некотором уважении, которое охотники в катерах испытывали к своей потенциальной жертве.

– …Твою мать, затеял?! – внезапно коснулся его слуха металлический, явно усиленный мегафоном, яростный рев, в котором лишь с огромным трудом можно было узнать голос милейшего капитана Антона Митрофановича.

Повернув голову, он увидел капитана, который по пояс высунулся из рубки и грозил ему кулаком, сжимая в другой руке мегафон. Глеб издали показал ему бинокль, потыкав им в сторону моря. Капитан заметно удивился, оставил мегафон и тоже взялся за бинокль. Убедившись в этом, Глеб снова заглянул в прицел.

Он увидел человека, который, стоя в переднем катере, тоже смотрел в бинокль. Окуляры, лось, были направлены прямо на Глеба, но он тут же сообразил, что иначе и быть не может: в конце концов, главной целью нападения был грузовик, на крыше которого он сейчас лежал. Человек с биноклем был по грудь прикрыт железным щитом, который походил на снятую с какого-то догнивающего в затоне рыбацкого суденышка дверь. Так оно скорее всего и было; в двери имелся даже круглый иллюминатор, через который, судя по всему, рулевой смотрел на белый свет. Позади наблюдателя с биноклем смутно виднелась фигура еще одного человека, который держал поперек груди некий продолговатый предмет мучительно знакомых очертаний. Приглядевшись, Глеб сообразил, что видит не что иное, как «тип 56» – широко распространенную в странах третьего мира китайскую копию старикашки «Дегтярева».

– Вторчермет ограбили, – проворчал он.

Впрочем, он знал, что не прав: при своем весьма почтенном возрасте данный пулемет мог доставить команде «Донецка» массу неприятностей.

Он снова посмотрел на мостик и встретился взглядом с капитаном. Антон Митрофанович вопросительно мотнул подбородком в сторону приближающихся катеров: дескать, что это еще за диво? Похоже, он уже успел разглядеть и импровизированную броню, и ручной пулемет; на вооружение греческих пограничных катеров все это походило очень мало, и добрейший капитан, кажется, начал понимать, что «шпионские игры» довели-таки его до настоящих неприятностей.

Чтобы капитан поскорее перестал недоумевать и начал действовать, Глеб провел ладонью наискосок ото лба к виску через левый глаз, изобразив черную повязку – непременный атрибут пирата из детской книжки. Вопросительно подняв брови, капитан скрестил под подбородком руки со сжатыми кулаками и оскалился, очень похоже изобразив «Веселого Роджера». Глеб утвердительно кивнул и махнул рукой, приглашающим жестом указав на свой тайник.

После этого он временно забыл о капитане и прочих посторонних предметах, полностью сосредоточив свое внимание на приближающихся катерах. Теперь было видно, что там полно людей и стрелкового оружия. Намерения этих людей были ясны, а дальность боя «драгуновки» позволяла открыть огонь уже сейчас, что немного остудило бы их пыл, однако Глеб медлил до тех пор, пока не узнал в одном из пассажиров переднего катера – том самом, что смотрел на «Донецк» в бинокль, – знакомое лицо, примеченное еще во время ночной перестрелки на таможенном складе Ильичевского порта. Вот теперь ситуация не стала бы понятнее, даже если бы ребята в катерах потрудились перед началом атаки переправить на «Донецк» официальный документ с подробным перечислением запланированных действий – так сказать, протокол о намерениях.