Текст книги "Слепой. Обратной дороги нет"

Он лежал не шевелясь, чувствуя, как по развороченному метким выстрелом боку обильно струится, уходя в принадлежащую старому подонку землю, теплая, густая кровь. Двигался только большой палец его правой руки: незаметно снял пистолет с предохранителя, незаметно взвел курок…

Он услышал металлический щелчок, с которым стали на место стволы ружья, и пустой картонный стук отброшенной в сторону и ударившейся обо что-то стреляной гильзы. Солнце еще не взошло, но уже вполне ощутимо пригревало; бок почти не болел, а от усталости и потери крови захотелось спать. Лещ даже удивился: он бы никогда не подумал, что человек, только что получивший заряд крупной сечки и лежащий на земле в ожидании контрольного выстрела, может просто-напросто уснуть, пригревшись на солнышке.

В траве зашуршали медленные, осторожные шаги, и Лещ прикрыл глаза, оставив между веками маленькие щелочки. Сразу стало совсем уютно, захотелось сомкнуть веки окончательно, а там будь что будет. «Не заснуть бы, в самом деле, – подумал он. – А то ведь так можно и не проснуться».

– Что, гаденыш, денег моих захотелось? – услышал он за мгновение до того, как в поле его зрения на фоне утреннего неба появилась весело поблескивающая в лучах встающего солнышка лысина Льва Борисовича. – Бежать решил, крыса, с моими деньгами? А старого Шпильмана тут оставить? Не вышло, крысеныш!

Лещ заставил себя открыть глаза, потому что знал, что в острых ситуациях Борисыч не любит долгих речей. Вообще, уча молодых уму-разуму (а это дело он, как все пожилые люди, любил даже больше, чем выпить и закусить), Лев Борисович всегда говорил: «Если собрался мочить, мочи без разговоров. Потому что чем дольше ты треплешься, объясняя своей жертве, какое она дерьмо и что ты с ней сейчас сделаешь, тем больше у нее шансов спастись от смерти, которая была бы верной, если бы ты поменьше молол языком». «Все равно ведь, – добавлял он обычно, – ничего умного ты ему в такой момент не скажешь».

Но одно дело – учить других и совсем другое – самому промолчать, когда так хочется сказать распростертому на спине, беспомощному человеку какую-нибудь пакость. Чтоб эта пакость была последним, что он услышит в своей жизни.

И ведь прав был старый козел на сто процентов! Действительно, держа человека на мушке, ничего особо нового и оригинального ему не скажешь. И его, Борисыча, собственные слова служили наилучшим тому подтверждением. Вот что он сам, умник, пожилой, опытный человек, только что отрыгнул? Ей-богу, слушать стыдно…

– Ку-ку, – хрипло произнес Лещ и, с трудом оторвав от земли будто приросшую к ней, непривычно тяжелую и непослушную руку, три раза подряд спустил курок.

Он чувствовал, что его собственная реплика прозвучала не слишком умно, но, с другой стороны, прав тот, за кем осталось последнее слово. А Борисыч, по всему видать, был уже не спорщик…

Лещ еще немного полежал на спине, прислушиваясь к своим ощущениям. А они были поганые. Надо было срочно что-то делать, пока он не помер тут к такой-то матери от обыкновенной потери крови. Хорошо еще, что выстрел прошел вскользь, по ребрам, не то Борисыч сейчас стоял бы над свеженьким трупом и хихикал, потирая руки. Старая сволочь…

Полещук заставил себя перевернуться на живот и с трудом поднялся на колени. Борисыч лежал рядом, раскинув ноги в модных городских штиблетах, и, не мигая, смотрел в небо мутными старческими гляделками. Дорогая охотничья двустволка с прикладом из красного дерева, с резьбой, гравировкой и прочими причиндалами валялась в траве, как дрючок, каким погоняют свиней. Судя по виду, она одна стоила очень неплохих денег, но Лещ решил не мелочиться. Что он, в самом деле, – мародер?

Стоя на коленях, он содрал с себя рубашку – вернее, то, что от нее осталось после того, как дохлый старый хрен так удачно воспользовался своей коллекционной гаубицей. Бок выглядел скверно – так, словно побывал в мясорубке. Лещ скомкал драную, окровавленную рубаху, стиснув зубы, приложил ее к этому месиву и, повозившись, кое-как стянул поверху вынутым из джинсов ремнем. Получилось не ахти, повязка так и норовила съехать, и ее приходилось придерживать рукой, но Лещ решил, что пока сойдет и так. Потом тряпка присохнет и кровь, даст бог, остановится. А там уже и до больницы недалеко…

Чтобы встать с колен, ему пришлось-таки взять ружье Борисыча. Опираясь на заряженную двустволку, как на костыль, Лещ проковылял к дому и, пригнувшись в низком дверном проеме, вошел в прохладный, попахивающий старой печной гарью полумрак.

В неосвещенных сенях, как и следовало ожидать, не обнаружилось ничего интересного. Зато на кухне, через окно которой его подстрелил старый негодяй Борисыч, Лещ сразу увидел кое-что, отчего на время даже забыл о своей ране.

Люк подпола был открыт настежь. На самом краю квадратной ямы в полу стоял пухлый старомодный саквояж из коричневого, уже начавшего трескаться от старости дерматина; внизу, в подвале, оказавшемся неожиданно глубоким, горела керосиновая лампа. Тяжело постукивая по массивным некрашеным половицам прикладом двустволки, Лещ дохромал до люка и, с кряхтеньем опустившись на одно колено, заглянул в саквояж. Там были деньги, аккуратно расфасованные в полиэтиленовые пакеты, – отдельно доллары, евро, украинские гривны и даже, черт возьми, российские рубли.

– Хе, – сказал Лещ. – Это я удачно зашел!

Он застегнул саквояж и, налегая на ружье, с трудом встал на ноги. Ему пришло в голову, что, услышав звук подъезжающей машины и спешно покидая подпол, Борисыч, по идее, должен был захватить с собой керосиновую лампу. Разумеется, второпях он мог просто о ней забыть, но могли ведь быть и другие причины! Да и денег в саквояже было маловато. Конечно, сумма там лежала огромная, но не похоже, что это все, что старый подонок скопил на черный день. А где золото? Камешки?

Да ясно же где. Там они, в подполе. Этот хрен просто не успел их оттуда достать.

Лещ прислонил двустволку к краю кухонного стола и, морщась от боли в изуродованном боку, полез в подпол. Нащупывая ногой первую ступеньку лестницы, он обратил внимание, какая массивная у этого люка крышка – ей-богу, как дверца банковского сейфа, только не железная, а деревянная. Так ведь это в некотором роде и есть сейф… Ну, Борисыч! Ей-богу, удивил. Взрослый человек, а ведет себя, как дитя малое. Деньги он, видите ли, в подполе на хуторе хранит, как будто в Одессе банков с депозитными ячейками мало. Психология! Старый одесский еврей – и ничего ты с ним не поделаешь. Одной рукой будет руководить огромной преступной группировкой, а другой – засовывать деньги под стельки башмаков, чтоб гои не отобрали. Крестный отец в пейсах…

Спустившись на пару ступенек, он увидел примерно то, что ожидал. Керосиновая лампа, стоявшая на полке, освещала разрытую землю в углу и прислоненную к стене лопату. Рядом с лопатой стояли какие-то испачканные сырой землей, заметно подгнившие доски; на краю ямы имел место еще один саквояж – открытый, а в яме виднелся здоровенный цинковый ящик с поднятой крышкой – этакий осовремененный вариант пиратского сундука, в котором Борисыч хранил свои сокровища. С того места, где стоял Лещ, ему были хорошо видны лежавшие в ящике аккуратные, туго набитые полиэтиленовые пакеты и какие-то стеклянные банки с герметичными завинчивающимися крышками. Да, в чем-то Борисыч, несомненно, был прав: этакую прорву ценностей не вместила бы, пожалуй, ни одна депозитная ячейка. «Как же я все это перетаскаю, с моим-то боком?» – весело подумал Лещ и стал спускаться дальше.

Предпоследняя ступенька как-то странно подалась под ногой. Раздался отчетливый щелчок, а в следующее мгновение тяжеленная крышка люка захлопнулась с пушечным грохотом, обдав стриженую макушку Леща тугим ветерком. За шиворот посыпался какой-то мелкий мусор. «Твою мать!» – выругался Лещ и, предчувствуя недоброе, толкнул крышку.

Она даже не шелохнулась.

Фокус был старый, про него даже в газетах писали. Какой-то российский умелец превратил подвал у себя на даче в мышеловку для воров, которые регулярно таскали оттуда всякие соленья-варенья и прочие маринады. И вот, значит, является он на дачу за маринованными помидорчиками и солеными груздями, открывает подвал, а там – здрасьте вам! – сидит его сосед. Четвертую неделю сидит, между прочим – жрет в потемках эти самые маринады и гадит, сволочь такая, в пустые банки, чтобы в собственном дерьме не спать.

Газеты, конечно, такую новость пропустить не могли и раструбили про это дело по всему свету. А одна, Лещ своими глазами видел, опубликовала даже чертеж нехитрого устройства, с помощью которого хозяин дачи изловил воришку. А снизу эти умники подписали, что за такие фокусы законом предусмотрена уголовная ответственность. Ну вроде как на сигаретных пачках пишут, что курение может вызвать рак легких…

Суки!

Журналистов Лещ недолюбливал всегда, а теперь готов был растерзать любого голыми руками. Пишут в своих газетенках всякую ерунду, а людям потом из-за этого сплошные неприятности…

Сообразив, какого рода неприятности его ждут, Лещ с матерным воплем ударил в крышку плечом. Разорванный бок ответил на это неразумное действие вспышкой острой боли; не обращая на это внимания, Лещ ударил в крышку еще раз. Ступенька, на которой он стоял, с гнилым треском переломилась пополам, и Лещ с болезненным стоном приземлился на спину, чувствительно ударившись затылком о твердый земляной пол. Ему пришло в голову, что было бы лучше, если б пол оказался кирпичным: расколол бы башку, и дело с концом. А так…

Он сел, прислонившись спиной к лестнице, и огляделся. Никаких солений-варений в подполе Борисычева хутора не наблюдалось. Золотишко, камешки, валюта – этого сколько хочешь, а вот жратвы ни крошки. И воды ни капли. И огромная рваная рана в боку, продолжавшая обильно кровоточить. Немного керосина в лампе, шесть патронов в пистолете – на крыс охотиться, если они тут водятся. И хозяин не придет, чтобы его отсюда вытащить, – нет его, хозяина. Был, да весь вышел…

И никто ничего не знает ни про этот хутор в степи, ни про то, что Лещ сюда поехал. И крышку люка поднять нереально, потому что такие вещи для того и делаются, чтобы изнутри их никто не смог открыть.

И что в итоге?

Скрипя зубами, Лещ заставил себя подняться. Здесь была лопата, а это означало, что еще не все потеряно. Можно попытаться нащупать кончиком штыка защелку, которая удерживает люк; можно, в конце-то концов, сделать подкоп, или поднять половицу, или придумать что-то еще…

Первый же удар лопатой показал, что в своем теперешнем состоянии Лещ для такой работы не годится. Однако он продолжал бить, ковырять и поддевать, пока, окончательно обессилев, не свалился на пол.

Встать Лещу уже не удалось. Через час он впал в забытье, а к исходу дня тихо скончался от потери крови.

* * *

Всеволод Витальевич Паречин придирчиво следил за тем, как портовые грузчики с помощью матросов закрепляли грузовик на палубе. По ходу этого сложного, ответственного дела водитель первого класса отпустил ряд полезных и справедливых, с его точки зрения, замечаний, которые, увы, не были приняты во внимание. Напротив, грубияны в грязных робах посоветовали ему пойти куда-нибудь и заняться делом – например, поплевать с борта на причал или погонять чаек. Слегка обидевшись, Всеволод Витальевич отошел в сторонку, поймал за рукав наблюдавшего за погрузкой толстомордого таможенника, стрельнул у него сигаретку и, азартно дымя, принялся пересказывать ему события минувшей ночи.

Таможенник был далеко не первым слушателем, вниманию которого водитель предлагал свое драматическое повествование. По ходу многочисленных пересказов оно успело обрасти множеством новых захватывающих деталей, поскольку Паречин, как уже упоминалось выше, был человеком творческим. Сам того не замечая, он наврал с три короба, а главное, сам совершенно искренне уверовал в это вранье. Правда, рассказывать про то, как он направо и налево мочил вооруженных бандитов, Всеволод Витальевич не стал. Это было единственное, от чего он воздержался, расписывая свои подвиги, и скромность тут была ни при чем. Просто у него хватило ума сообразить, что убийство, пусть даже совершенное в пределах необходимой самообороны, – дело подсудное. Именно суд, а не первый попавшийся мент определяет, остался ты в этих пресловутых пределах или все-таки их переступил. А сидеть в Ильичевске до второго пришествия, ожидая, пока неторопливые украинские блюстители законности (да они повсюду неторопливые, если только речь не идет о получении взятки) распутают этот кровавый клубок, ему совсем не улыбалось.

Поэтому, хоть язык у него и чесался, Всеволод Витальевич был вынужден ограничить перечень своих подвигов парочкой блистательно примененных приемов карате да геройским выводом вверенного ему казенного автомобиля с особо ценным грузом из-под плотного автоматного огня. «Ты посмотри, что гады с машиной сделали!» – то и дело восклицал он в подтверждение своих слов, указывая на грузовик.

Вид у грузовика и впрямь был аховый. Всеволод Витальевич даже и не знал, разрешат ли ему итальянские власти вести изуродованную до такой степени машину по своим итальянским дорогам. А в Риме-то, в Риме! Вот с какими, спрашивается, глазами он поедет на этом корыте мимо Колизея?

Переднего бампера, считай, нет, морда помята, как будто ею стены таранили, мерседесовский значок накрылся медным тазом – осталась от него половинка с двумя лучами, вроде буквы «Л», словно это и не «мерседес» вовсе, а львовский автобус.

Левая дверь тоже помята, стекла в ней как не бывало, и по всей левой стороне кабины, от передка до самого спальника, наискосок – след автоматной очереди. Шесть дырок, можешь не пересчитывать, и все на одной линии, как после швейной машинки…

Кузову тоже досталось, а он, между прочим, герметичный, с искусственным климатом, потому что картинам это необходимо. А они по нему – из автоматов! Ну, не сволочи?.. Двенадцать дырок! Правда, ни одной сквозной, это Всеволод Витальевич лично проверил, потыкав в каждую пробоину шариковой ручкой. А если бы насквозь? Там же не картошка – картины! Из самой Третьяковки, чтоб вы знали… И так, понимаешь, неизвестно, удастся ли сохранить внутри нужную температуру и влажность. Немцы ведь машину строили и никак не рассчитывали, что по ней всякая шваль из автоматов пулять станет.

Таможенник, которому некуда было сбежать от этого потока информации, слушал Всеволода Витальевича с хмурым и озабоченным выражением лица. О ночной заварухе в порту он знал предостаточно – как, впрочем, и все население Ильичевска. Одним из убитых возле таможенного склада был его двоюродный брат, которого таможенник сто раз предупреждал, что дружба с Лысым до добра не доведет. Разбежавшихся налетчиков ловили весь остаток ночи и продолжали ловить до сих пор; на таможенном складе все еще творился ад кромешный, по напряженности сравнимый, пожалуй, с ночной перестрелкой, а кое в чем ее и превосходящий. Разбираться с этим делом уже примчалась следственная группа из самого Киева, а это в перспективе сулило всем, кто так или иначе был связан с портом (а кто в Ильичевске с ним не связан?), разнообразные неприятности и огромный расход нервных клеток.

Поэтому красочные и не слишком правдоподобные байки Всеволода Витальевича вызывали у его слушателя не восторг и восхищение, а совсем другие эмоции; сам того не подозревая, Паречин сыпал соль на свежую рану. Если бы не форма с погонами и не боязнь новых неприятностей, таможенник с удовольствием заткнул бы болтливого водителя кулаком. Проклятый москаль. Мало того, что безумно ему надоел, так еще и отправлялся после проведенной на таможенном складе веселенькой ночки не в следственный изолятор, не в больницу и даже не в свою поганую Москву, а в морской, понимаете ли, круиз – по ласковым морям, мимо турецких и греческих берегов, в солнечную Италию. А таможенник, который не имел к ночному безобразию на складе ровным счетом никакого отношения (если не считать двоюродного брата, за которого, он чувствовал, предстояло ответить по полной программе), оставался тут – преть на солнцепеке в дурацкой форме и отвечать на бесконечные вопросы столичных следователей – тоже, разумеется, дурацкие и от этого еще более неприятные.

Еще его, как любого сотрудника таможенной службы, попавшего в аналогичную ситуацию, бесила невозможность нормально, обстоятельно, без суеты и спешки досмотреть москальский грузовик. Кузов был опечатан, а предъявленная водителем официальная бумага, хоть и приобрела после ночных событий совершенно непотребный вид, не потеряла, увы, своего официального статуса. Она была подписана представителями украинской таможенной службы в Москве и украинского же МИДа; вообще, вопрос об этом транзите решался на самом верху, и таможенник ничего не мог с этим поделать – руки были коротки. Поэтому, когда погрузка проклятого драндулета закончилась, таможенник испытал некоторое облегчение: теперь, по крайней мере, он мог уйти от болтливого москаля подальше и заняться другими делами.

– Нет, ты прикинь, земляк, – продолжал болтать Паречин, – что было бы, если б я оттуда машину не увел? Погубили бы картины, сволочи, а им цены нет…

– Какой я тебе земляк? – хмуро спросил таможенник. Спросил на чистом украинском языке, хотя с детства разговаривал исключительно на русском, и с такой интонацией, что даже до Паречина дошло: собеседник не питает к нему нежных чувств и не расположен к дружеской беседе.

Немного отведя таким образом душу, таможенник шлепнул штамп в таможенную декларацию, которая после ночных приключений больше смахивала на грязную солдатскую портянку, и отправился утрясать последние формальности с капитаном посудины. Слегка обиженный Всеволод Витальевич вполголоса обозвал таможенника козлом (после того, естественно, как тот удалился на приличное расстояние), еще пару раз обошел, горестно вздыхая, вокруг установленного на корме грузовика, а затем отошел в сторонку и стал любоваться причалом. Вид был так себе, но, с другой стороны, не на море же ему смотреть! Чего он там не видел? Вода как вода, за время пути он так на нее насмотрится, что хватит на всю оставшуюся жизнь…

Сигарета, выпрошенная у таможенника, давно догорела и была выброшена за борт. Всеволод Витальевич закурил свою и машинально огляделся в поисках нового собеседника. Такового в пределах прямой видимости не наблюдалось, и это было скверно: стоило только закрыть рот, как в голову опять полезли мысли, среди которых, увы, не было ни одной приятной. Жуткие картинки минувшей ночи – да и предыдущей тоже, если уж на то пошло, – опять начали сменять друг друга на экране памяти, и не было никакой возможности остановить это мелькание. Пока Паречин молол языком, он, как тетерев на току, ничего не замечал не только вокруг, но даже и внутри себя. Любое вранье в момент произнесения казалось ему чистой правдой – ну, разве что чуточку приукрашенной, – но цветные слайды, которые в тишине показывала предательница память, не поддавались ретушированию. Стоя в одиночестве у борта и невидящими глазами глядя на портовую суету, Всеволод Витальевич четко осознавал, что прошедшей ночью обгадился по полной программе и что уцелеть ему посчастливилось только чудом.

Да-да, чудом! Он до сих пор не мог понять, кто и зачем затолкал его в кабину грузовика и вывез из этого ада. Честно говоря, этот момент ему запомнился плохо: он был так парализован ужасом, что вообще не понимал, где находится и что с ним происходит. Помнилось, что его все время волоком таскали взад-вперед за шиворот, как мешок с мусором, били по чем попало, швыряли и дергали под бесконечные матерные вопли, дикий грохот и противный лязг, с которым автоматные пули клевали железо. Потом все это как-то вдруг кончилось: вокруг стало относительно тихо, отвратная вонь слезоточивого газа сменилась свежим ночным ветерком, и, открыв наконец глаза, Всеволод Витальевич обнаружил, что сидит в кабине своего грузовика. Машина почему-то стояла уже не возле таможенного склада, а прямо на причале. Обе дверцы были распахнуты настежь, где-то рядом плескала и чмокала вода, целуя равнодушный бетон причальной стенки, и было решительно непонятно, каким ветром Паречина сюда занесло. Машинально, даже не осознавая, что делает, он пересел за руль – не с какой-то конкретной целью, а просто потому, что это было его законное, привычное место. Руки ходили ходуном, внутри дрожала каждая жилка, а в ушах до сих пор эхом отдавался грохот пальбы. Неужели он, ничего не соображая, бессознательно, на автопилоте, каким-то чудом добрался до машины и вывел ее из-под огня? При всей фантастичности такого объяснения ничего другого Всеволод Витальевич просто не мог придумать. А потому, когда в проеме открытой двери показалась трикотажная морда в пятнистом милицейском камуфляже и стала, тыкая в него автоматом, выкрикивать вопросы, водитель дрожащим, ломающимся голосом изложил именно эту версию. Поскольку, пребывая в шоке, он оказался не в состоянии расцветить свой рассказ красочными подробностями, тот прозвучал вполне правдоподобно, и ему поверили. Его даже не особенно мучили на последовавшем вскоре допросе: у ментов, слава богу, хватало работы и без Паречина.

Сейчас, стоя у борта, покуривая и время от времени сплевывая в плескавшуюся между причальной стенкой и бортом корабля грязную, в радужных разводах, портовую водицу, Всеволод Витальевич опять усомнился в правдивости этого объяснения. Вспоминались какие-то голоса, звучавшие сквозь рев мотора и звуки затухающей перестрелки прямо у него над головой, вспоминалась увесистая затрещина… Но все эти воспоминания представляли собой какие-то обрывки, похожие на те, что иногда застревают в памяти после особенно яркого и реалистичного ночного кошмара. Они никак не связывались в единое, непротиворечивое целое, а связать их было просто необходимо, потому что в Москве ждали его отчета.

Только сейчас, подумав об отчете, Паречин сообразил, что с этим делом следует поторопиться. Посудина вот-вот отвалит от стенки и выйдет в открытое море, где, к сожалению, нет ни одной ретрансляционной вышки. Хрен ты тогда кому-нибудь дозвонишься! Придется либо ждать, пока судно войдет в какую-нибудь зону приема (что вряд ли, поскольку это все-таки не круиз вдоль побережья с заходом чуть ли не в каждый порт, а прямой спецрейс из точки А в точку Б), либо бежать к корабельному радисту. А чего к нему бежать-то? Чем он поможет Всеволоду Витальевичу? То-то, что ничем. Дело ответственное, секретное, и трубить о нем на весь эфир открытым текстом, мягко говоря, не рекомендуется…

«А, чего там, – подумал он, мысленно махнув рукой. – Главное, что картины уцелели. Главное, что я их все-таки доставил на корабль, а подробности никому не нужны и не интересны. А мне, между прочим, за такое дело должно что-нибудь обломиться. Это ж национальное достояние! И я его, можно сказать, спас. Ладно, не надо орден в Кремле вручать, я не гордый, да и что мне за радость от этой бляхи? Но вы хотя бы деньжат подбросьте, совесть-то надо иметь…»

Вдохновленный этими рассуждениями, он вынул из кармана грязных, лопнувших по шву брюк мобильный телефон. Во всей этой заварухе аппарат ни капельки не пострадал, что тоже было сродни чуду. В последний раз прикинув, что и, главное, как он будет говорить, Паречин набрал номер.

Ответили ему довольно быстро.

– Слушаю, – отрывисто произнес в трубке хрипловатый начальственный баритон. Обладатель этого голоса всегда разговаривал по телефону так, словно звонок оторвал его от каких-то спешных, государственной важности дел.

– Здравствуйте, – привычно робея, сказал водитель. – Это вас Паречин беспокоит.

– Паречин?

Вопрос был традиционный; собеседник Всеволода Витальевича всегда повторял его фамилию с таким выражением, словно старался припомнить, кто он такой, этот Паречин, и что ему могло понадобиться. Но сегодня этот привычный вопрос прозвучал как-то иначе: вместо обычного легкого неудовольствия в нем сквозило недоумение, как будто задавший его человек меньше всего на свете ожидал услышать голос Всеволода Витальевича. Это было странно, поскольку именно он настаивал на том, чтобы Паречин давал ему подробный отчет в каждом сделанном шаге.

– Паречин, – повторил Всеволод Витальевич, слегка растерявшись от такого необычного приветствия. Можно было подумать, что его звонок застал собеседника врасплох и что тот очень этим обстоятельством недоволен. Это были неприятные мысли, и водитель, сам того не осознавая, уже начал уговаривать себя, что прозвучавшие в голосе собеседника нотки неудовольствия и изумления ему просто померещились на почве усталости и стресса. – Вы просили сообщать, если что, вот я и…

– Ну, – с начальственным раздражением перебил его собеседник, – и какое у тебя на этот раз «если что»? Ты, вообще, где находишься?

– В порту, – сказал Паречин. – Понимаете, тут такое дело… Ночью было нападение на таможенный склад. Перестрелка, заваруха…

– Перестрелка?

– Ну да! Ей-богу, целая война. Тут никто ничего не понимает, а я меньше всех. Сошлись какие-то две банды, а меня занесло в самую гущу…

– Две банды? – переспросил собеседник, почему-то сильно выделив голосом слово «две».

– Ну, я же вам говорю! Человек сорок, если не больше, и давай друг в дружку палить! Из автоматов, представляете?

– Честно говоря, с трудом, – с искренней озадаченностью признался собеседник.

– Вот и тут никто ничего не понимает. Главное, передрались из-за машины крахмала…

– Что за бред?!

– За что купил, за то и продаю, – немного обидевшись, строго ответил Всеволод Витальевич. Почему-то, когда он сочинял небылицы, ему верили или хотя бы делали вид, что верят. А стоило сказать чистую правду, как ее немедленно и без стеснения обозвали бредом! – Вроде они думали, что в мешках наркотики, а оказалось – крахмал…

– Бред собачий, – убежденно повторил собеседник. – Ну и к чему ты клонишь? Что, эти любители крахмала грузовик твой сожгли?

– Что вы, – испугался Паречин, – как можно?! Могли, конечно, и очень даже запросто, но я как-нибудь не первый год замужем. Увел я его, прямо из-под пуль увел. Чуть не пристрелили, вся кабина в дырках, но картины я спас. И с местными договорился, чтоб не задерживали, потому что картинам это вредно. Короче, мы уже погрузились, через час-другой отчалим, так что не волнуйтесь, все уже хорошо.

Он, конечно, не ждал, что собеседник станет петь ему дифирамбы – не такой это был человек, – но на какое-то признание своих несомненных заслуг перед Отечеством все-таки рассчитывал. Поэтому короткое словечко, с большим чувством произнесенное собеседником перед тем, как тот бросил трубку, произвело на Всеволода Витальевича эффект неожиданной и совершенно незаслуженной пощечины.

– Сам ты мудак, – растерянно сказал он замолчавшему телефону и спрятал его в карман, заметив, что рука опять дрожит – на этот раз не от усталости или испуга, а от обыкновенной человеческой обиды.

Вот она, награда за все его старания! Послужил, называется, родине, заработал, как говорится, благодарность с занесением в грудную клетку… Обложили матом и трубку швырнули, вот тебе и вся благодарность. А он, между прочим, всю дорогу жизнью рисковал из-за этих проклятущих картин. Нужны они ему, эти картины, чтоб из-за них такое терпеть…

– Ну и пошел ты в жопу, – добавил он к вышесказанному и побрел к своему изувеченному грузовику.

Забравшись в кабину, Всеволод Витальевич порылся в спальнике и вытащил оттуда дорожную сумку с чистой одеждой, бельем и туалетными принадлежностями. Спать ему, несмотря на обиду и все прочие волнения, хотелось прямо-таки до смерти; есть хотелось тоже, и тоже очень сильно, но он сомневался, что сумеет хоть чем-нибудь разжиться на камбузе до того, как эта ржавая лохань выйдет в море. Поэтому за отсутствием каких бы то ни было иных дел он решил пойти в отведенную ему каюту и вздремнуть, сколько получится. А к тому времени, когда он проснется, корабельный кок, надо полагать, уже успеет что-нибудь такое сварганить – борщ какой-нибудь, а может, макароны по-флотски…

Он почувствовал, что размышления на кулинарную тему лучше пока оставить, и решил подумать о чем-нибудь другом. Например, о том, как он проведет целый месяц в солнечной Италии, покуда эти дураки, итальянцы, будут бродить по душным музейным залам и благоговейно пялиться на привезенные им картины. Сам он на выставку не пойдет: он этим искусством уже сыт по горло, хватит с него живописи. Зато теперь все его неприятности позади, а после душа, нескольких часов сна и сытного обеда жизнь опять заиграет всеми красками…

Он спустился по гремящему железному трапу и оказался в узком, отделанном старомодным пластиком «под дерево», скудно освещенном коридоре – не в коридоре даже, а в коридорчике, поскольку посудина, на которой ему предстояло плыть до самой Италии, была невелика. Таблички с номерами на дверях отсутствовали – все-таки это был не круизный лайнер, а малотоннажное грузовое судно, – но найти свою каюту оказалось несложно. Третья справа – чего тут особенно искать? Всеволод Витальевич подошел к нужной двери, без стука повернул ручку и шагнул через порог.

Каюта напоминала самое обыкновенное железнодорожное купе, разве что коек тут было не четыре, а две, как в спальном вагоне, да вместо большого квадратного окна напротив двери виднелся круглый иллюминатор размером где-то с футбольный мяч. Иллюминатор этот в данный момент был приоткрыт, но вместо прохлады через него в каюту просачивались только портовые шумы да неприятный запах грязной воды. Зато выходил он прямо в причальную стенку, из-за чего в каюте царил приятный полумрак, очень располагающий к тому, чтобы завалиться в койку и вздремнуть минуток шестьсот.

На верхней койке, как оказалось, уже лежал какой-то человек – босой, в линялой тельняшке и бесформенных парусиновых штанах, тоже далеко не новых, с коричневыми следами неотстиранного мазута, но чистых, явно надетых не далее как сегодня утром. Лицо его было прикрыто локтем; судя по всему, это был член судовой команды, который сачковал, валяясь в каюте, в то время как его товарищи работали.

Сачков Всеволод Витальевич не жаловал, а потому, закрывая за собой дверь, не стал особо осторожничать. Человек на верхней койке шевельнулся, убрал закрывавший лицо локоть, повернулся на бок лицом к проходу и, свесив вниз взлохмаченную со сна голову, весело сказал:

– Привет, коллега!

Помертвевшие пальцы Всеволода Витальевича разжались, выпустив сумку, которая с глухим стуком упала на пол. Он узнал соседа по каюте, а узнав, понял, что ночной кошмар даже и не думал заканчиваться. Наоборот, он продолжался, ширился и рос, потому что лежавший на верхней койке человек был тот самый опасный тип, которого водитель пытался сдать украинским ментам еще под Черниговом.