Текст книги "Артистическая фотография. Санкт Петербург. 1912"

Они возвращаются домой, и видят там Илюшу. Сегодня их класс отпустили домой раньше обычного. Илюша сидит на своем диване и молчит. Наташе очень хочется разговорить его, и она спрашивает: «Илюша, а ты знаешь, что Сталин умер?» Она-то думала, что он расплачется. Но он только ответил: «Да, нам рассказали в школе». И все. Илюша продолжал молчать. А ее разбирало любопытство посмотреть, как Илюша плачет. Но он не плакал. Для себя она истолковала это так, что ему, юному пионеру в красном галстуке, не годится плакать. И действительно, с той самой ночи, как папу арестовали, Наташа ни разу не видела плачущего Илюшу. Даже когда дети во дворе школы сломали ему нос.

Тетя Катюша и мама тоже вернулись домой относительно рано. У обеих на работе проводились особые собрания по случаю смерти Сталина. «Может быть, сейчас поплачем все вместе, как положено?» – думает Наташа. Она придирчиво рассматривает лица мамы и тети – ищет на них следы слез, но не находит. Однако они обе очень сочувствуют Зине, которая плачет с самого утра, и все лицо ее залито слезами. Она немного успокаивается и выходит на кухню. После ее ухода, сестры некоторое время молчат. Да, как обычно, когда речь идет о Сталине или о политике, они молчат. Но на этот раз в их молчании Наташа чувствует что-то новое. И это «что-то новое» удивляет ее так, что она не верит тому, что она поняла из их поведения – они не скорбят! Они даже радуются! Они смотрят друг на дружку с пониманием и обмениваются словом-двумя:

– Ты думаешь?

– Да. Я надеюсь.

И они переходят на идиш и на шёпот, потому что «дети понимают». Илюша действительно немножко понимает идиш, хотя его школьный немецкий пока весьма слабый, а Наташа совершенно «безопасна» в этом смысле, она понимает лишь ласковые прозвища на идиш, которые вряд ли понадобятся маме и тете в разговоре о Сталине. Но в ходе их непонятной беседы девочка вдруг явственно слышит знакомое имя «Санечка», которое на всех языках звучит одинаково. Папа. Они связывают то, что случилось сегодня, с папой. И, судя по их интонации, Наташа понимает, что это может повлиять на папу хорошо. Да, даже очень хорошо, потому что мама с тетей вдруг сдержанно смеются и обнимаются! Оба ребенка, не сговариваясь, бегут к ним, чтобы присоединиться к всеобщей радости, хотя и не понимают пока, чем она вызвана. Но это и не важно, ведь они так жаждут радости!

Но мама и тетя Катюша быстро приходят в себя, они предостерегающе кладут палец на губы – смысл этого движения знаком детям: «Никому не рассказывайте!». Но и без их просьб они не рассказывают чужим о том, что происходит дома. Но чтобы они рассказали кому-нибудь, что в день смерти Сталина в их доме смеялись?! Конечно, этого никогда не произойдет. Входит Зина с чайником, и все пьют чай. Последняя мысль Наташи перед сном: «Может быть, я и не такая уж плохая девочка? Ведь и мама, и тетя Катюша, и даже Илюша не плакали. Я думаю, что и папа тоже не плакал. Из всей нашей семьи плакала только Зина. Но тетя Катюша иногда говорит, глядя на Зину: «Зиночка, какая ты простодушная! Тебя всякий обмануть может». Может быть, плакали только простодушные люди? А вот Агнюша не плакала и не притворялась, как я, целый день. И Наташе становится стыдно.

* * *

Наташа не помнила, как это началось: то ли письмо пришло, то ли они получили открытку. Вероятно, по почте пришла открытка – ведь Зина ни за что не открыла бы конверт без разрешения мамы. А открытка на то она и открытка, что ее каждый может прочитать. Так или иначе, но пока утром Наташа училась в школе, пришло известие, что папа возвращается домой. Да, Наташа уже школьница, и маме стоило немало сил найти для нее самую лучшую школу в микрорайоне (это бывшая женская гимназия 47, ныне школа имени Д.С. Лихачева). Здесь учатся одни девочки, они относятся к Наташе хорошо, а учительница, Вера Карловна, всегда хвалит ее за хорошее чтение стихов или решение задач.

Но вот тут – в реальной жизни, Наташа вдруг поглупела, она даже не поняла смысл слов: «папа возвращается домой». Как обычно, они с Зиной пообедали, уже без Илюши. Теперь у него бывало и пять, и шесть уроков, все же он был на шесть лет старше сестры, поэтому он возвращался из школы позже Наташи и обедал самостоятельно.

После обеда, Наташа с Зиной вышли на свою обычную прогулку на Большой проспект. И вот, чинно прогуливаясь по площади Льва Толстого, они встретили тетю Розу Дойч, старинную подругу Наташиной мамы. Тетя Роза – человек живо на все реагирующий и очень активный. Она сразу чувствует что-то загадочное в поведении обычно довольно флегматичных няни Зины и ее воспитанницы Наташи. Как только она узнает их новость, она сразу спрашивает, знает ли о ней сама Фирочка. Нет, она пока не знает, потому что им строго-настрого запрещено звонить ей на работу. Она так боится внезапных звонков, что у нее может начаться сердечный приступ. Но тетя Роза предлагает им другой способ – пойти к маме на работу и сказать ей лично. Причем сразу, тут же. От волнения она забывает все свои дела, хватает Наташу за руку и они бегут к Фирочкиному институту.

Бегать быстро Наташу не приучили, ведь все ее дошкольное детство прошло под увещевания: «Наташенька, не бегай! Наташенька, не простудись!» И сейчас на уроках физкультуры девочки над ней смеются, особенно когда она пытается прыгать через «козла». Но где-то там, под толстой шкурой ребенка с неправильным обменом веществ, кроется, вероятно, стремление к быстрым, легким движениям, к освобождающему бегу. На этот раз Наташа бежит очень быстро, и пот катится с нее градом. Чтобы она бежала еще быстрее, обе женщины держат ее за руки с обеих сторон. Они бегут быстрее, чем она может, она уже боится упасть и смотрит под ноги на мелькающие плитки тротуара. «Быстрее, еще быстрее!» – подбадривают ее тетя Роза и Зина. У обеих красные лица, они залиты потом, обе очень взволнованы.

Их волнение передается Наташе. Теперь она ступает куда попало и бежит, как ей кажется, со скоростью света: «Я бегу! Я, в самом деле, бегу!» – с восторгом думает она. И во время этого никем не сдерживаемого бега в ней начинает закипать и бурлить радость – только теперь до ее несчастного сознания начинает доходить мысль, что ведь это ее папа возвращается домой, ведь это его она так долго ждала и по нему так горько плакала втихомолку. Теперь все будет по-другому. Никто во дворе больше не обидит ее, не нападет на нее. Ей кажется, что она уже не бежит, а летит по воздуху в состоянии, близком к экстазу.

А вот и Фирочкин институт. Вахтерша звонит ей по телефону на третий этаж – там находится кафедра физической и коллоидной химии. Через несколько минут Фирочка появляется на лестничной площадке в черном халате. Это означает, что она проводит лабораторный опыт, связанный с ее научной работой. Хорошо, что в этот час она не читает лекцию студентам – пришлось бы ждать ее до самого звонка! Мама стоит на лестничной площадке, как в крупной раме. В том приподнятом состоянии, в котором находится Наташа, ей кажется, что мама ее похожа на королеву в трауре. Наташе редко удается видеть ее при свете дня. Две черные косы, как всегда, обвивают мамину голову. Но в тот далекий день Фирочка выглядела особенно усталой и похудевшей. Наташа увидела страх в скорбных маминых глазах. Она хотела броситься к ней, обнять ее, но чужие люди обходили Эсфирь Ильиничну и почтительно здоровались с ней, и это удержало ее на месте.

Фирочка начала спускаться к ним в вестибюль. Они стояли там, около памятника Кирову и физически ощущали, что она вот-вот упадет. Но новость у них была такая, что выкрикнуть ее громко и радостно они не смели. Даже Наташа, прошедшая школу молчания, понимала это. Наконец, мама подошла к ним и спросила прерывающимся голосом: «Что случилось?» И тетя Роза, тоже тихо, ответила: «Фирочка, Саня возвращается». И Фирочка, стойкая Фирочка, которая не плакала с той самой страшной ночи, когда арестовали папу, начинает сдавленно рыдать, не обращая внимания на проходящих мимо студентов и преподавателей. А тетя Роза, Зина и Наташа пытаются, как могут, заслонить ее от чужих глаз.

* * *

Наступил день возвращения папы. В Наташиной памяти запечатлелись некоторые сцены этого дня. Вот первая из этих сцен: мама, Илюша и Наташа стояли на перроне Московского вокзала. Подошел поезд. Какой-то незнакомый мужчина, который сидел у окна вагона, остановившегося прямо перед ними, вдруг помахал им рукой. Мама позвала его: «Санечка, родной!» В следующее мгновение мужчина поднял Наташу на руки и заглянул ей в глаза. Она не знает, испытывала ли она в жизни еще раз такое острое, слепящее ощущение счастья. Все происходило как в замедленной съемке. Она не слышала произносимых слов, она словно оглохла и ослепла. До нее дошли обрывки фраз, что папа ехал на третьей полке, и по дороге у него украли часы. Она слышала слова, но не понимала их смысла.

Ей даже не показалось странным, что у папы на каторжных работах были часы. Лишь потом ей объяснили, что из места папиного нахождения не было прямого поезда в Ленинград, поэтому он возвращался домой через Москву. В столице его встречали «наши москвичи» – папины родные сестры, старшая Фаня и младшая Люся. Когда они увидели Саню, едущего из «мест отдаленных», заросшего щетиной и в поношенной одежде, они подарили ему часы и одели его с ног до головы, чтобы он не напугал Фирочку своим видом. И тот страшный деревянный чемодан, который выдавали всем освобождающимся из лагерей, они тоже забрали у него и выбросили на помойку, чтобы ничто в его облике не напоминало о каторге. И только от затравленного взгляда, и пошатнувшегося здоровья, они не смогли его избавить.

В поезде у папы украли и часы, и другие подарки сестер. Однако не все их старания пропали даром: следы этих стараний были заметны и сейчас – на папе красовалась фетровая шляпа с большими полями и темно-синий мантель (плащ) из хорошей ткани. В нем он и спал, не раздеваясь, а ткань почти не помялась. Все это доходило до Наташи случайными волнами, преодолевая ее внутренний гул. Она держала папу за руку и не отпускала ее до самого дома.

Когда Наташа начала приходить в себя, выяснилось, что ощущение счастья шло изнутри нее, а реальность не слишком подкрепляла его. Начать с того, что она совершенно не узнала папу. До ареста у него было белое лицо, щеки круглые и румяные, как у нее самой. Прежде, когда Наташа сидела рядом с ним на диване, ей очень нравилось трогать его гладкие щеки, особенно после бритья, гладить их и продавливать палец вглубь мягкой щеки. Он не был полным и тогда, был среднего роста, но мышцы у него всегда были очень сильными и крепкими из-за регулярных спортивных тренировок. Таким она его и помнила: кудрявым, улыбающимся, излучающим радость. И очень сильным – ведь он с легкостью подбрасывал вверх свою толстенькую хохотушку-дочку. И не только ее, но и старшего сына Илюшу, и даже их маму Фирочку – так он выплескивал свою бурлящую энергию, возвращаясь из своих довольно частых командировок. В такие моменты счастья от встречи с семьей, он кружил жену по комнате, приговаривая: «Что, забыли, что все мужчины у нас в роду были кузнецами? Я всех вас могу поднять без усилий!»

Из этой «командировки» он вернулся постаревшим до неузнаваемости. Лицо у него стало серым, щеки ввалились, голова была побрита. Больше всего изменился его взгляд. Его глаза смотрели на Наташу с прежней, а может быть, и большей любовью. Но когда на него никто не смотрел, его взгляд мгновенно менялся и становился страдальческим, как у человека, вернувшегося из ада. Со временем многое к нему вернулось: отросли его роскошные волосы, округлились щеки, но взгляд изменился навсегда.

А вот другая сцена, которая запечатлелась в памяти Наташи, когда они вошли вместе с папой, мамой и Илюшей в их комнату, где их ждали тетя Катюша и Зина с праздничным обедом. В комнате, как всегда со времен блокады, было включено радио, и при звуках музыки папа вдруг затрясся, губы у него задрожали, и Наташа с ужасом поняла, что ее папа плачет. Он пытается совладать с собой, но не может. Первая спонтанная реакция ее была – глубокой жалости, стремление защитить его охватило все ее существо. Она и думать забыла о своих мелких обидах перед громадой его обид. Но мама просигнализировала ей привычным способом, положив палец на губы: не задавай вопросов и никак не реагируй. А тетя Катюша, стоящая к ней ближе, шепнула: «Не обращай внимания. Папа волнуется. Это скоро пройдет». Но «это» не прошло никогда.

Пятая глава. Ночной рассказ

Сильный или слабый, старый или молодой, но он был ее папой. Поэтому с момента его возвращения домой, Наташа снова училась быть девочкой, у которой дома есть папа и мама. К их общему счастью, в нем осталась искра детскости, он не утратил способности играть с ней и быстро вспомнил, а скорее всего, никогда и не забывал, ее детские прозвища: «тохтарке», «маленькая гусенька» и другие. Душевная связь между ними сохранилась, хотя оба они изменились. Когда он не смотрел на нее, морщины на его лице и седина на висках пугали ее. Но его любящая улыбка была прежней – той улыбкой, которую сохранила ее память с той ночи, когда он обещал ей «скоро вернуться».

Поэтому она постаралась поскорее забыть свое первое разочарование от того, что ее папа не похож на всесильного сказочного героя. Другие папы походили на героев еще меньше, хотя и не прошли через «каторгу». Слово было завораживающим и страшным, и ей непременно хотелось выяснить его значение. Но пока Наташа поняла, что надо ценить изо всех сил то, что имеешь: и папу, и маму, а папу надо еще и защищать от всякой беды, большой и малой. Поэтому с первого дня после папиного возвращения, пока он еще не устроился на работу, а провожал ее в школу и встречал ее из школы после уроков, она до самого вечера ходила за ним хвостиком. А мама? А мама, после короткого счастливого перерыва, связанного со встречей мужа, продолжала работать с утра до позднего вечера.

Если погода была пасмурной, то после школы Наташа с папой усаживались на Илюшин диванчик друг напротив друга и, как прежде, подолгу «толковали». Содержания этих бесед она не запомнила. Однако, сама их спокойная атмосфера, его серьезный взгляд, уважительное отношение к ее словам, его умение критически и бескомпромиссно отвергнуть неприемлемые для него высказывания, не унижая ее, запомнились ей на всю жизнь.

Когда погода была ясной, они выходили на длинные прогулки, и теперь она вела его по своим любимым местам. Благодаря тете Катюше, она неплохо знала центр города и некоторые другие районы. Он истосковался по этим видам, по ленинградским мостам, по Неве. Стояла весна, светило яркое солнце, и вместе они ощущали острую радость от созерцания любимых мест. Подобную разделенную радость Наташе довелось испытать еще три раза в жизни: много лет спустя – с любимым человеком, потом – с маленькой дочкой, а спустя еще несколько лет – с маленьким сыном. Подобные совместные открытия возможны только на взлете чувств, а они случаются не так уж и часто.

Спустя некоторое время, папу вызвали в какое-то важное учреждение. Конечно, и туда Наташа отправилась вместе с ним. Там они постояли в очереди, а потом она увязалась за папой в кабинет главного начальника. Начальник что-то написал на официальной бумаге и протянул ее папе. Папа спросил: «А что теперь?» Начальник улыбнулся папе и сказал: «А теперь пойдете работать, Исаак Семенович. Можете искать работу», – и крепко пожал ему руку.

Папа нашел работу очень быстро и перестал водить Наташу в школу и встречать ее из школы. Его приняли на тот же завод, где он работал до войны, во время войны и до самой ссылки – на огромный номерной завод без названия из-за его секретности. Когда Наташа спрашивала: «Папа, где ты работаешь?» Он отвечал: «Я работаю в номере», щурил один глаз, делал важное и загадочное лицо, а потом всегда улыбался ей. И никогда – ни тогда, ни после – не рассказывал ей, что изготавливали на его заводе.

И мама тоже, до самой папиной смерти, и даже после нее, не раскрыла ей его секрет. И лишь после смерти самой мамы, среди папиных документов Наташа обнаружила некоторые сведения о продукции его завода: они изготавливали детали для боевых самолетов, поэтому во время блокады их завод и был настоящим фронтом. Тот факт, что папу приняли на работу на секретный завод, казалось бы, говорит о том, что ему доверяли, хотя документ о реабилитации он получил лишь в 1956 году. Тем не менее, приняли его не на его прежнюю должность главного инженера завода, а на должность рабочего.

Это был незаслуженный удар, к тому же он был двойным: и моральным, и материальным, он бил и по Фирочке, и по Санечке. Зарплата рабочего была низкой, несмотря на Санино образование, поэтому Фирочке пришлось работать почти так же много, как и в отсутствии мужа. Хотя, конечно, ей стало намного легче, и она уже не проводила целые дни и долгие вечера на работе. А мужу ее предстояло пройти свой профессиональный путь заново: сначала простым рабочим, потом конструктором, потом, уже до выхода на пенсию в 1970 году, начальником конструкторского бюро. Но до предыдущей должности главного инженера завода он так и не «дорос».

Поэтому, когда однажды в юности, в возрасте лет примерно 16 лет, Наташа услышала песню о тюрьме «Центральная» в исполнении писательницы Руфи Зерновой «Погибли юность и талант в стенах твоих», у нее захватило дыхание, и она точно поняла: это о моем папе. Она сидела тогда в гостях у своей любимой учительницы литературы и друга на всю жизнь – Лии Евсеевны Ковалевой, ее мужа, профессора литературы, и их дочери, ее подруги. В этот теплый, интеллигентный дом, в котором царил добрый дух – бабушка, ее приглашали часто. Но в тот раз она была приглашена специально «посмотреть» на необыкновенных людей: на семейную пару, двух писателей, проведших в лагерях не менее десяти лет. В их исполнении и в их присутствии песня наполнилась истинным смыслом, и Наташе впервые захотелось восстать против безымянного режима и отомстить за все его жертвы. Но прежде всего – за папу. Очевидно, детство с ней тогда еще не рассталось…

После папиного возвращения домой все члены семьи старались вернуться к прежней жизни, к своим предыдущим ролям: мама – к роли матери семейства, хотя и работающей, но уже не единственной кормилице, загруженной по горло, словно «лошадь, запряженная в телегу», как она сама себя в шутку называла. Теперь она отказалась от нескольких студенческих групп, и семья стала чаще видеть ее дома. Тетя Катюша вернулась к себе домой. Благодаря усилиям всей семьи, здоровье ее укрепилось. Острая форма болезни перешла в хроническую гипертонию, с которой можно было жить под наблюдением врачей. Она снова могла самостоятельно жить и даже работать в школе. Теперь она поселилась по соседству, на Лахтинской улице, и родные виделись по несколько раз в неделю.

Илюша с Наташей тоже постепенно вернулись к состоянию обычных детей из нормальной семьи. Их материальное положение несколько улучшилось, и дети уже не видели конец света в потере варежек или галош. Общее настроение их всех значительно улучшилось. Они стали чаще общаться с родными и друзьями. Все были счастливы за них, за воссоединение их семьи. И постоянное ощущение катастрофы, которое преследовало их долгие годы, постепенно начало отступать.

* * *

С возвращением Сани домой Фирочка стала намного более спокойной, веселой и ласковой. Она и раньше, без Сани, была спокойной, но ее покой был искусственным, ради детей, чтобы они не чувствовали исключительности своего положения. После продолжительной невольной разлуки супругам было трудно вновь сблизиться друг с другом. Они уже не были прежними Фирочкой и Санечкой, которые влюбились друг в друга почти двадцать лет назад. Он превратился в больного чувствительного человека, а она приобрела сильный и самостоятельный характер, как всякая женщина, которой приходилось становиться главой семьи. Но этот мужчина с бритой головой и взглядом преследуемого животного был он, ее любимый Санечка. И эта бледная женщина с сединой в проборе была его родная Фирочка. После пережитых страданий, они пробуждали друг в друге новую любовь, более сильную, чем та, которая соединяла их даже после войны. К счастью для них обоих, жизнь по обе стороны колючей проволоки не прервала душевную связь между ними, возможно, напротив – она усилила их взаимное притяжение друг к другу и взаимное сострадание. И постепенно к мужу и жене вернулись их обычные природные характеры – они снова обрели и юмор и оптимизм. И любовь – глубокую и зрелую.

Наташины проблемы во дворе тоже сгладились, словно их и не было совсем. Присутствие в семье отца делало чудеса. Дети как будто забыли обо всех Наташиных «недостатках», а ведь она не перестала быть ни толстой, ни еврейкой. Девочка понимала причины этих изменений. Во-первых, она могла теперь дать сдачи так, что не обрадуешься. К тому же в доме у нее был папа, и дети даже стали подлизываться к ней, как будто хотели сказать: ну, был у тебя грех, но сейчас ты его искупила, и мы тебя простили. От этого ей было еще противнее выходить во двор.

И в школе многие одноклассники относились к ней с виду хорошо, но не искренне, просто лицемерили. Дело в том, что она была отличницей, и им частенько приходилось списывать с нее домашние задания. Так или иначе, но их словесные уколы больше не причиняли ей прежней боли, потому что она привыкла к ним и перестала быть излишне чувствительной. Постепенно, возможно, не сознавая этого, она строила свой мир. Ее интересовало все – она училась в школе с постоянным интересом, увлекалась чтением, училась играть на пианино, писала стихи, даже немножко рисовала. Неверно было бы сказать, что она обросла толстой защитной шкурой или стала бесчувственной, просто обращала меньше внимания на язвительные замечания окружающих. И понятно, что не искала защиты у папы.

И, возможно, в этом была ее ошибка. Может быть, ей как раз надо было обращаться к нему за помощью, чтобы вытаскивать его самого из болота тех мрачных мыслей, в которых временами утопал он сам. Иногда она видела своего папу, сидящим на диване и читающим газету или книгу. И вдруг он словно отключался от действительности, лицо страдальчески искажалось, и она старалась вернуть его обратно, порадовать его чем-нибудь. «Что с ним делали там, в лагере?» – спрашивала себя Наташа и не смела задать этот вопрос ему самому. Даже Фирочке он не рассказывал ничего. Очевидно, не хотел приводить в ужас своих родных. И она не спрашивала его, потому что не хотела бередить его душевные раны. Он и так страдал от высокого кровяного давления и головных болей. Он жил то в реальном мире, то в мире воспоминаний. И лишь один раз он прервал свое молчание.

Наташе было тогда лет десять или одиннадцать. Стояла холодная зима. Мороз достигал минус 25 градусов и больше, поэтому Илюша и Наташа сидели дома. Из-за плохого климата в Ленинграде дети тогда проводили много учебных дней дома. Осенью и весной – из-за наводнений, когда Нева выходила из берегов и заливала Чкаловский проспект, который надо было переходить по дороге в школу. Зимой – из-за трескучих морозов. В такие дни школы закрывались, но легкомысленные детки совсем не жалели об этом. Ведь улица оставалась открытой, и при первой же возможности они ходили гулять, играли в снежки, катались на коньках, или лыжах. Наташа, когда никто не видел, любила попробовать на язык чистый снег и прозрачные, как хрусталь, сосульки.

Итак, Илюша и Наташа сидели дома. За окном было особенно морозно, поэтому от скуки они слегка задирали друг дружку, цитируя вечно любимого ими обоими Маршака: «Паршивый кот» – «Плешивый пес» – «Молокосос». Когда это надоедало им, они переключались на свою нянюшку Зину, а она лениво отвечала, что у нее уши вянут от их болтовни. Вдруг кто-то постучал в дверь их комнаты. Любопытная Наташа открыла дверь, не спросив «Кто там?» Она слегка испугалась – на пороге стоял незнакомый мужчина в изношенном пальто с деревянным чемоданом и приветливо улыбался ей: «Не бойся меня, Наташенька, я друг твоих родителей».

Она пригласила его войти, помогла снять пальто, покрытое снегом, дала ему домашние тапочки папы. Так она пыталась хоть как-то исправить первоначальную неловкость и проявить себя, как хорошая дочь своих родителей, которая знает, как надо принимать гостей. Но мужчина, и в самом деле, выглядел странным. Вид у него был не молодой и не старый, примерно как у их родителей. Удивляли лишь седые волосы и черная борода. А взгляд был такой, как будто он уже умер и воскрес. Наташа вспомнила, что и у папы был такой же взгляд, когда он вернулся из лагеря. Очевидно, гость приехал прямо оттуда, догадалась она. На улицах она замечала таких людей непонятного возраста с деревянными чемоданами.

Когда родители вернулись домой каждый со своей работы, они очень обрадовались, увидев Евгения Давидовича, старого друга папы. Выяснилось, что он, в самом деле, ехал из «мест отдаленных» и по дороге в свой город заехал к ним на одну ночь. Друзья обнялись и расцеловались, мама начала накрывать праздничный стол – постелила белую скатерть, достала льняные салфетки, вино. К обычной еде добавили консервы, это был уже праздник для детей – они очень любили гостей и вкусную еду. Все сидели около круглого стола, взрослые подняли рюмочку «за возвращение мужчин домой». После ужина мужчины остались у стола, а остальные закончили свои дела и легли спать.

Наташа, как обычно, быстро уснула. Но в этот раз что-то внутри мешало ей, как будто в ней работал приборчик, пробуждающий тревогу. Посреди ночи она проснулась от тихих голосов папы и Евгения Давидовича. Они говорили по очереди, но рассказ гостя совершенно изгладился из памяти Наташи. Она только запомнила, что он сидел в Мордовских лагерях в районе средней Волги.

Зато она с жадностью ловила каждое слово из рассказа папы.

Папино заключение началось с карцера в «Большом Доме» на Литейном проспекте в центре города. В карцере ему не давали спать несколько дней. Яркая лампа горела под потолком, и запрещалось лежать. Можно было стоять или сидеть на низком табурете. Как только папа падал на пол от невыносимой усталости, надзиратель, который следил за ним в дверной глазок, громко орал: «Встать! Лежать запрещено!» И в таком полуживом состоянии по ночам его допрашивали часами.

На допросах из него пытались вытянуть имена присутствующих на том, уже забытом им, комсомольском собрании 1927 года, когда он сказал, что Сталин «диктатор». «Встречались ли потом члены организации? Поддерживали ли связь друг с другом? Была ли это оппозиционная группа?» Они хотели замешать его в дело о массовой контрреволюционной пропаганде, которое грозило расстрелом. Но он молчал. Следователи сказали папе: «Получишь срок в любом случае, так что лучше признай вину. Будешь молчать, потеряешь здоровье. Признаешь вину, поедешь в хороший лагерь. Иначе зашлем тебя в северные лагеря».

Иногда обращались к нему вежливо – по имени и отчеству, а потом вдруг орали: «Убьем твою жену, гнида, а детей отправим в детдом для врагов народа». И это не было пустой угрозой – они могли это сделать.

Обращались к нему и с грязной руганью, пришлось перетерпеть и пытки. И все же папа не признался в групповой агитации. Ему было вполне достаточно того, что он сделал в самом деле. Вряд ли он сожалел о содеянном. Слишком прямым человеком он был, чтобы сожалеть о том, что он сказал двадцать лет назад. Только мысль о семье причиняла ему боль. Не добившись от него ничего условиями карцера, его перевели в густонаселенную камеру. Оттуда его брали на допрос в любой момент, когда им приходило в голову, будь то день или ночь. Однако и тут на каждом допросе он придерживался все той же линии: то высказывание на комсомольском собрании было его единоличным бунтом, и сообщников у него не было. Папино счастье состояло в том, что следователи не сумели найти протокол присутствующих на том давнем собрании, иначе весь его героизм на допросах в карцере пропал бы даром.

Однако, неудача следователей «пришить» папе групповую агитацию не остановила их. Они начали копаться в его армейском прошлом во время войны: «Почему ты не был на фронте?» Но к папиному делу были приложены документы о его безупречной службе на военном заводе в блокадном Ленинграде. К тому же, к делу были приобщены несколько медалей защитника города, полученных папой за участие в Великой Отечественной Войне. Тут уж придраться было не к чему.

Когда следствие закончилось, заключенному Каплану дали почитать его дело. Из чтения стало ясно, что приговор ему вынесен по статье 58, пункт 10, а это означало десять лет каторжных работ. Очевидно, во время следствия не нашли отягощающих обстоятельств в том преступлении, которое он, якобы, совершил. Тем не менее, за упрямое папино поведение на допросах его отправили в северный лагерь в Автономную республику Коми, за полярным кругом. При получении приговора папа должен был дать расписку в том, что он обязуется не распространять детали ведения следствия.

Наташа напряженно слушала папин рассказ и боялась что-нибудь пропустить. И было у нее опасение, что вся семья, включая Зину, в ту ночь не сомкнула глаз. А папа продолжал.

«Когда закончилось следствие, мы ожидали, что нас отправят в одну из ближайших ночей. Но точную дату отправки мы не знали. Один из охранников, бывший студент Фирочки, обещал ей сообщить дату немедленно, как только она станет ему известна, так как Фирочка хотела проводить меня в ссылку и даже перекинуться несколькими словами. Но я не был уверен, что его дежурство совпадет по времени с ее приходом в «Большой Дом». А ведь он мог передать ей что-то только лично, потому что телефоны прослушивались.

И вот однажды в полной темноте нас посадили в грузовик и повезли на вокзал. В кузов грузовика погрузили так много заключенных, что мы все стояли и даже дышали с трудом. Разговаривать было запрещено. Мероприятие было секретным и осуществлялось ночью, чтобы никто нас не увидел. Мы прибыли на вокзал, и нас бегом перегнали на отдаленную железнодорожную ветку. Я был уверен, что Фирочка меня здесь не найдет. Ведь даже, если все совпало: она пришла в «Большой Дом» во время дежурства знакомого охранника, он благополучно ей все передал, она сумела добраться до Московского вокзала, то, как она догадается пойти сюда, где стоят только товарные поезда и вагоны для спецгрузов? Но я был уверен, что она придет проводить меня. Несмотря на ночь, на разведенные мосты, на детей, работу и усталость – такая, как она, придет пешком. Я это знал.