Текст книги "Артистическая фотография. Санкт Петербург. 1912"

Благодаря спортивному образу жизни, Наташа очень окрепла и еще немного похудела. Нервы ее успокоились. И внешние, и внутренние изменения пошли ей на пользу. В то лето она значительно выросла, расцвела и стала привлекать внимание мальчиков. Она всегда была веселой и остроумной, но у нее была склонность к частой смене настроений – то она бывала грустной и безутешной, то вдруг хохотала, шутила и веселилась. Но в то лето она в основном была веселой, и ничто не могло омрачить ее хорошее настроение. Заинтересованные взгляды старших мальчиков, первые комплименты, танцы по вечерам, страх встретиться взглядами, волнение. И все лишь в воображении, без прикосновений. Как сказала их молодая вожатая в начале лета: «Не переступать границы романтики…»

В родительский день папа с мамой приехали в Красное Село навестить свою дочь. Приехали – и не узнали ее. По полю навстречу им бежала подросшая и похудевшая девочка и смеялась, как прежняя Наташа. Движение явно доставляло ей удовольствие. Она обняла и расцеловала родителей. Наташа вдруг почувствовала, как соскучилась по дому. «Ты так быстро растешь, что нам придется купить большой кусок ткани и обмотать тебя, как Индиру Ганди», – засмеялся папа. Они привезли ей много фруктов, и она с жадностью поглощала их, хотя в лагере кормили хорошо. «А почему тетя Катюша ко мне не приехала?», – спросила Наташа, отвлекаясь от еды. – «Она не может, она плохо себя чувствует. У нее опять высокое давление. Но она обещает встретить тебя из лагеря в конце августа. Она шлет тебе горячий привет и поцелуй».

Наташа спокойно приняла это известие. Она привыкла к болезни тети Катюши. Вместе со своим отрядом она приняла участие в показательном концерте для родителей и вечером, прощаясь с папой и мамой, передала привет тете Катюше и пожелала ей поскорее выздороветь. Говорят, что сердце вещун, но Наташино сердце тогда ничего ей не подсказало. А спросить у мамы, как протекает тети Катюшина беременность, она постеснялась, ведь тогда бы выяснилось, что она подслушала их разговор в спальне…

В конце августа дети вернулись в Ленинград на автобусе, который выделил им генерал военного городка. Наташа вышла из автобуса со своим рюкзаком и искала тетю Катюшу среди встречающих. Она соскучилась по ней и хотела поделиться с ней впечатлениями, которые переполняли ее. К тому же она, наконец-то, созрела, чтобы попросить прощения у своего любимого «петушка», которого она так несправедливо и так долго обижала. Ей так хотелось снова стать с ней такой же близкой, как раньше, в детстве. Она чувствовала, что лагерь помог ей повзрослеть, вернуться к себе прежней. Как она могла так долго не видеть свою Катеньку, не разговаривать с ней, даже не написать ей письма? Нетерпение сжигало ее изнутри. «Где же она, «петушок» мой дорогой?»

Все ребята из Наташиного отряда уже давно разъехались по домам вместе с родителями. Только она со своим рюкзаком стояла на остановке, и безумный страх овладевал ею. Через несколько минут она увидела Зину. Зина приближалась к ней своей неловкой походкой. Лицо у нее было мрачным. Наташа бросилась к ней, обняла ее и поцеловала:

– «Зиночка, что случилось? Где тетя Катюша?» – десять раз спросила Наташа, прежде чем Зина ответила ей.

– «Катюша больна. Она в больнице. Папа, мама и Модест были у нее всю ночь, а к утру и Илюша поехал туда».

Потом Наташа догадалась, что Зина воспроизводила заученный текст, который велела ей сказать Фирочка, чтобы подготовить Наташу к страшному известию. С этим и была связана задержка ответа.

– «А что с ней?»

– «Высокое давление».

Они поехали домой тихие и грустные. Тревога не покидала Наташу. «Зина, может быть, поедем сразу в больницу?» – «Нет, родители велели отвезти тебя домой. Поешь, отдохнешь с дороги, а потом они приедут и все расскажут сами». Дом выглядел по-другому. Комнаты казались меньше, тишина в квартире пугала Наташу. Тем летом ей исполнилось тринадцать лет, и себе самой она представлялась чуть ли не девушкой, но она вдруг почувствовала, что она еще совсем не взрослая, и что ей очень страшно, и она не готова к тому ужасному, что может произойти. Они сидели с Зиной в столовой и ждали прихода родителей и Илюши из больницы.

Они вернулись ближе к вечеру. Наташа поняла все по их лицам. После ссылки папа был тяжелым гипертоником, его нервная система была непоправимо подорвана. Однако в трудные моменты он всегда забывал о себе, о своем здоровье, и вел себя как истинный мужчина. Фирочка знала, что на него можно опереться. В тот страшный день их жизни папа вел маму. А она, бедная, тяжело облокачиваясь на его руку, еле передвигалась и беззвучно рыдала. Когда они вошли в дом, она упала на стул и больше не сдерживалась. Впервые в жизни мама утратила контроль над собой. Она рыдала в голос и отчаянно причитала: «Как мы положим в землю твое белое личико? Как мы опустим туда твои девичьи грудки?» И тогда Наташа бросилась к маме, упала перед ней на колени, прижалась к ней, и они заплакали и запричитали вместе: «Я не успела!» – плакала Наташа, – «Я не успела попросить у нее прощения!»

Ночью они сидели, разговаривали и плакали. Наташе рассказали, что за последние недели состояние тети Катюши ухудшилось, давление у нее опасно подскочило, и врачи требовали срочно прервать беременность. Но она не соглашалась на это ни за что. Как в свое время ее старшая сестра, она не отказывалась от мысли родить ребенка. Она так мечтала о нем. Конечно, она называла Наташу «майн кинд», что на идише означало «мое дитя», но Наташа была ее племянницей, не ее родной дочкой. Ей не хватило здоровья выносить своего ребенка до конца беременности. Ей не удалось доносить его даже до середины срока. Она сделала все от нее зависящее, чтобы сохранить ребенка, но сильнейший приступ гипертонии прошлой ночью, как раз накануне возвращения Наташи из лагеря, привел к тому, что тетю Катюшу срочно отвезли в Первый Медицинский институт.

Хорошо, что Модест, в связи с состоянием здоровья жены, отказался на это время от всех гастролей и был дома. Он вызвал неотложную помощь, но и в больнице ей не стало лучше, несмотря на уколы и капельницы, и тогда, с его согласия, ей сделали аборт, потому что сама она была без сознания и не могла больше сопротивляться. Из нее извлекли ту, которой уже не суждено было стать Олечкой. Но было слишком поздно. К утру тетя Катюша умерла.

Модест был полностью потерян. Он и в обычной жизни был человеком чувствительным, как струны его скрипки. Но сейчас, после смерти любимой жены, он рыдал как ребенок, и его старшая сестра Геня опекала его. Фирочка страдала от того, что не успела сказать своей младшей сестре, которая пережила с ней вместе и блокаду, и потерю матери, и эвакуацию, и арест мужа, какую важную роль она играла в ее жизни, как она любила ее всегда. Ведь вся короткая Катюшина жизнь от беспомощного, не умеющего плакать младенца, до маленькой мужественной женщины, всегда готовой поддержать свою старшую сестру, прошла на глазах у Фирочки и оборвалась так нелепо, в борьбе за новую жизнь, которую она не имела сил создать.

С тех пор Наташа запомнила мамины слова: «Надо говорить человеку, пока он жив, как его любят и ценят. Каждый имеет право знать, что он единственный в своем роде, что другого такого нет. Слишком поздно говорить об этом в надгробном слове».

Похороны тети Катюши были назначены на следующий день на утро. Наташа была так убита горем, что не видела ничего вокруг себя. Тем не менее, какие-то вещи неосознанно вошли в поле ее зрения: разваливающиеся ворота еврейского кладбища, серая, почти черная синагога…

Когда они пришли к месту, которое должно было стать последним прибежищем ее любимой тети, Наташа не могла больше сдерживаться. Как можно положить в землю тело такого дорогого человека? С ее смехом, с ее улыбкой, с ее кукареканьем… Она услышала рыдания мамы, и она должна была, она обязана была обуздать себя ради нее, потому что между ними возникла новая эмоциональная связь в ту первую ночь после смерти тети Катюши.

Седьмая глава. Внутренняя эмиграция

После смерти тети Катюши не произошло никакого чуда, и Наташа не повзрослела в одно мгновение. Но она училась относиться к окружающим более внимательно. И прежде всего к папе и маме. В сущности, мама всегда была близка к Наташе, но она была так занята на работе, что дочь старалась не отвлекать ее по мелочам. Фирочка была теплой и ласковой мамой, но по правде говоря, она была слишком сильным и уравновешенным человеком для Наташи. Ее самообладание было настолько безукоризненным, что Наташа утратила дар речи, когда увидела свою маму, полностью утратившей контроль над собой после смерти младшей сестры. И тогда она больше не думала, как принято, а как не принято себя вести – она просто бросилась к маме, обняла ее, и они рыдали и причитали вместе.

Так, как Наташа плакала тогда с мамой, она не плакала никогда в жизни. Только с мамой можно так плакать. И сблизиться с ней навсегда. С тех пор вместе с мамой она училась защищать папу, подбадривать его, и Наташа больше не размышляла, по-мужски это или не по-мужски оплакивать расстрелянную фашистами семью. Жизненные ценности мамы стали для нее главными. И теперь, когда Наташа уже много лет живет без мамы, она часто цитирует ее высказывания, и прежде, чем сделать что-то, думает, как мама поступила бы в той или иной ситуации.

Понятно, что и тогда, после смерти тети Катюши, Наташа продолжала учиться в школе на «отлично». Но она перестала относиться к отметкам с прежним трепетом, теперь она воспринимала их, как нечто само собою разумеющееся. Зато особую значимость приобрели для нее «оценки» мамы. Ее похвалы порождали в ней стимул быть лучше. Фирочка частенько хвалила Наташу в шутливой форме, обращаясь к ней, как преподаватель института обращается к студентке в конце экзамена: «Вашу зачетную книжку, пожалуйста. Ставлю вам «отлично». И обе смеялись. Наташа отказалась бы тогда от многого только бы заслужить высокую оценку мамы. А сама мама в глазах дочери всегда была отличницей.

Но в ласковые моменты мама могла быть мягкой и сентиментальной. Она обнимала и целовала свою дочку, гладила ее по головке, любовалась ее внешностью. Глядя на нее, она любила цитировать Вертинского: «Я люблю вас, моя сероглазочка, / Золотая ошибка моя! / Вы вся – словно весенняя сказочка, / Вы вся – словно видение сна». Она сознательно изменяла слова оригинала, потому что, в отличие от Вертинского, она обращала эти стихи к своему ребенку. Иногда папа с мамой вместе любовались своей дочкой. Наташу, конечно, радовала похвала родителей, особенно их замечания о ее сходстве с бабушкой Нехамой.

Однако повседневная жизнь Фирочки была нелегкой. Через некоторое время после смерти Катюши, когда она так нуждалась в любой поддержке, она осталась безо всякой помощи по дому, потому что Зина ушла от них окончательно. В сущности, она уходила от них уже несколько раз, в основном летом. Обычно она говорила при этом: «Надоело мне у вас, поищу себе другое место». В одно лето она продавала мороженое, в другое – газированную воду, но каждый раз возвращалась к ним обратно, потому что такая работа была сезонной, а своего жилья у нее не было. Зина была застенчивой, боялась мужчин, поэтому не смогла выйти замуж. В семье Фирочки она была защищена от всех опасностей. Работа по дому была необременительной, и она давно уже стала членом семьи.

Тем не менее, работа в их доме была дорогой в никуда, потому что жилищное законодательство не изменилось со времен войны, и, работая домработницей, Зина не получала прав ни на пенсию, ни на личное жилье. Поэтому с благословения Фирочки и Сани, 35-летняя Зина была отпущена в «свободное плавание» и пошла учиться на курсы маляров. Хотя прошло уже так много времени с окончания Великой Отечественной Войны, жилищная проблема все еще очень остро стояла перед ленинградцами, ведь население города теперь превышало четыре миллиона человек. Многие продолжали ютиться в коммунальных квартирах и подвалах, городская очередь на получение жилья была безразмерной. Но Зина рассудила правильно, что строительные рабочие, по причине тяжелых условий труда, получают жилье намного быстрее других – почти без очереди. И в самом деле, через некоторое время она получила однокомнатную квартиру, в хорошем районе и в новом доме.

Большая часть домашних дел легла на Фирочку. Саня всегда был ей хорошим помощником, однако, сама она сейчас была занята на работе больше обычного. Дело было в том, что период «оттепели» пробудил в ней дремавшую доселе надежду на защиту ее диссертации о лекарственных свойствах мхов и лишайников. Диссертация лежала в забвении уже больше десятилетия и ждала своего часа, чтобы принести пользу отечественной фармакологии. Однако отечество по-прежнему предпочитало дорогие импортные лекарства натуральным, своим, только бы не допустить Фирочку до защиты.

Конечно, за эти годы диссертация слегка устарела, но все равно осталась важной для медицинской промышленности. Поэтому даже такому масштабному человеку, как Фирочка, было нелегко справляться со всеми делами на уровне ее собственных требований. Ей приходилось теперь заниматься и домашним хозяйством, и преподавательской деятельностью, и научной работой – доведением диссертации до современного уровня, и проведением дополнительных опытов, и чтением новой литературы, и написанием новых статей.

Наташа тоже помогала маме по дому. Она не была ленивой девочкой. Но и ее жизнь была заполнена до предела. Учеба привлекала ее все больше и больше – главным образом, литература и языки. Она занималась литературным творчеством и с жадностью читала книги. Поэтому мама всегда думала, попросить ли ее о чем-нибудь, или обойтись собственными силами. Фирочка осталась верной своему характеру – она с юности считалась с другими, всегда была человеком крайне ответственным, она и сейчас предпочитала взвалить всю ношу на себя. Каждое утро она готовила Наташе горячий завтрак: что-нибудь простое – кашу или яичницу, но никогда не кормила ее бутербродами, потому что считала, что еда всухомятку вредна для здоровья. А Наташа любила поспать до последнего момента и, несмотря на звонок будильника, продолжала спать, поэтому маме приходилось будить ее по несколько раз. Наконец, Наташа выскакивала из кровати, кое-как делала зарядку, быстро мылась под душем и заглатывала завтрак, иногда уже надевая пальто. Мама при этом и сердилась, и смеялась одновременно: «Ты глотаешь пищу, как удав – не жуя».

Когда девочка выскакивала из квартиры и летела по лестнице вниз с их четвертого этажа, мама всегда выходила на лестничную площадку и кричала ей вдогонку: «Будь здорова, учись отлично!» А когда Наташа бежала по двору по направлению к большим воротам, ведущим на Второй Муринский проспект, Фирочка спускалась на несколько ступенек, открывала окно на лестничной площадке и кричала: «Осторожно переходи через дорогу!» И до тех пор, пока дочь не скрывалась из виду, мать продолжала махать ей рукой. И хотя Наташа ужасно торопилась, она несколько раз поворачивалась назад и ответно махала маме рукой. И только когда Наташа выбегала на Второй Муринский проспект, утренняя церемония прощания с мамой завершалась.

Эта привычка помахать рукой членам семьи при прощании сохранилась до сих пор. Так, они всегда махали рукой Илюше, когда он куда-нибудь уходил или уезжал, а потом, спустя годы – Илюше и его жене, а потом, еще позже – Илюше, его жене и их маленькому сыну, Олегу, названному так, как догадывалась Наташа, в честь бабушки Ольги. Мама всегда махала рукой папе, когда он уходил на работу. Он предпочитал добираться туда пешком и потому проходил через наружный дворик дома, в котором они жили. Эта простая привычка создавала хорошее настроение, ощущение семейного тепла. Но это не было жестом человека праздного, располагающего уймой свободного времени – через мгновение Фирочка сама начинала бегать по дому, «как сумасшедшая», и собираться на работу. Туда она всегда приходила при полном параде – с аккуратной прической, в скромном, но всегда тщательно отглаженном костюме. И никто никогда не догадывался, что, на самом деле, творится у нее на душе.

Надо отдать ей справедливость – со своими проблемами Фирочка в подавляющем большинстве случаев справлялась сама. Однако проблемы ее близких всегда воспринимались ею, как ее собственные. А особенно, конечно, сложности в жизни «слабого звена» семейства – Наташи. Себе самой она, несомненно, представлялась «сильным звеном» в семье. На протяжении всей жизни Фирочки разные члены ее семьи по очереди бывали «слабыми звеньями», о которых она неизменно заботилась. Сначала это была ее новорожденная сестричка Катюша, потом ее новорожденный сыночек Илюша, потом их умирающая в блокаду мама, потом новорожденная Наташа, потом тяжелобольная Катюша, потом заключенный Саня… Для нее было важно не только самой поддержать более слабого, но чтобы и вся «цепочка» – вся семья, поддержала его. А в данный момент «слабым звеном» в семье, по мнению мамы, была Наташа. Почему?

Фирочка видела, что девочка находится в замешательстве. С одной стороны она одержима непрерывной тягой к литературе и к литературному творчеству. Но то, что выходит из-под ее пера, не выдерживает никакой критики – сплошной ура-патриотизм. А критиковать начинающего автора нельзя, тем более матери – так можно загубить «юное дарование». Ведь Наташа совсем ребенок, ей нужно внутренне созреть, а для этого необходим настоящий учитель жизни. С другой стороны, Наташа с не меньшей преданностью относится и к общественной работе – ее чуть не назначили председателем совета пионерского отряда в классе. Но как урезонить ее, не нанеся ей вреда? Фирочка долго размышляла, вспоминала свой подростковый возраст, свои трудности взросления и нашла выход.

Однажды мама дала Наташе старенькую, потертую тетрадь, на которой ее собственным, Фирочкиным, еще не взрослым, почерком было написано «Важное. Стихи. 1926 год». Это была обычная тетрадь в клеточку, в которую Фирочка переписывала от руки свои любимые стихи. Странички тетрадки выцвели, уголки оборвались, но стихи сохранены полностью. С тех пор эта тетрадь всегда с Наташей среди самых важных документов. В сущности, она сама по себе документ эпохи. Но для Наташи это личный документ, это словно сама мама, ее духовная жизнь ранней поры.

Фирочка начала переписывать стихи своих любимых поэтов в эту тетрадь в возрасте четырнадцати лет. И продолжала заполнять ее страницы на протяжении всех лет своего отрочества. Там были стихи Есенина, Цветаевой, Ахматовой, Пастернака, Блока, Мандельштама, Апухтина, Бальмонта и других замечательных поэтов. Бывали периоды, когда их стихи запрещались к печати, и тогда держать такую тетрадочку дома было опасно. Чудо, что при аресте Сани она скромно лежала среди лекционных материалов Фирочки по химии и не попались на глаза обыскивающей дом троице, иначе исход дела был бы совсем иным.

Давая дочери тетрадь со стихами, Фирочка не стала ничего ей объяснять. Без лишних слов, как знак абсолютного доверия, она вручила ей свое духовное достояние, которое помогало ей, тете Катюше и бабушке Ольге пережить тяжелые моменты в годы ленинградской блокады, а также и потом, им двоим, уже без бабушки, и даже теперь ей одной, уже без Катюши. Наташа была потрясена, когда открыла тетрадь. Большую часть стихов она уже слышала от сестер – они читали их по вечерам, когда папа был «в командировке». Тогда она была маленькая и не понимала всех стихов, но она хорошо помнила их, потому что они повторялись не раз и не два в разные годы и при разных обстоятельствах. Сестры читали их и улыбались друг другу грустной и понимающей улыбкой.

А сейчас мама заглянула Наташе прямо в глаза с такой же улыбкой и просто сказала: «Только никому не рассказывай». Возможно, так же сестры доверялись друг дружке в детстве и в юности. Вероятно, так они прошли по жизни, не обнажая перед чужими людьми свои боль и отверженность. Так они поддерживали друг друга в трудные моменты. И теперь, год спустя после смерти Катюши, Фирочка понимала, что и сама она, и ее дочка Наташа потеряли своего самого близкого друга. Тетрадь со стихами была чем-то вроде соединительной ткани между ними троими.

Этим актом полного доверия взрослого человека к подрастающему, мама изменила Наташу, она повела ее за собой в ту тайную жизнь, в которой ее семья существовала на протяжении двух поколений, Наташа стала третьим. Тысячи людей, способных задумываться и анализировать происходящее, делали то же самое. Были и такие, которые активно сопротивлялись режиму. Однако Фирочка к ним не принадлежала. Судьбы двух старших братьев и мужа научили ее скрывать свое несогласие внутри, или, как писал всегда любимый ею французский писатель Ромен Роллан, быть «над схваткой».

Но у себя дома, в своей семье она не могла оставаться сторонним наблюдателем. Тем более что дочь надо было просто спасать от ее безудержного увлечения общественной работой. И было похоже, что она успела вовремя со своей тетрадью – девочка впервые задумалась о том, как пусты и надуманы были лозунги юных пионеров – всегда быть готовыми к «делу Ленина и Сталина». Их сборы и линейки, которые заканчивались торжественными обещаниями учиться на отлично, улучшать дисциплину на уроках и переменах, собирать макулатуру и металлолом.

Единственное полезное дело, которым они занимались, была помощь старикам, но и она осуществлялась формально и бездушно, только для «галочки». Каждый раз к одинокому пенсионеру приходили разные пионеры по списку, покупали продукты и делали кое-что по дому. И все же это была помощь и развлечение для старого человека. Все остальное было бессмысленно и делалось, чтобы подготовить их, юных ленинцев, потомков Ильича, к тому, чтобы стать достойными гражданами советской страны.

Наташа и сама не понимала, как произошел с ней этот внутренний переворот, но она отказалась стать председателем совета отряда в своем классе. Это стало известно директору школы, и возникла угроза исключения ее из пионеров. Произойди это еще год назад, она бы запаниковала, пошла бы на попятный, стала бы просить прощения, даже прилюдно. Но сейчас она знала, что унижаться не будет, надо было лишь обосновать свой отказ по-умному. По совету родителей, она объяснила своей вожатой, что она не пренебрегает доверием отряда, но считает себя не достойной такого высокого поста. Эта девочка стала хитроумной – еще не зная этого, она выбрала самую распространенную в таких случаях формулировку для более взрослых людей. Только значительно позже ей стало известно, что даже противники режима пользовались ею, отказываясь от неприемлемых, с их точки зрения, должностей или вступления в Партию. Понятно, что она была слишком юна для понимания этого – по верному пути ее повели родители, и об ее «аполитичном» поступке забыли.

Мамина тетрадь послужила для Наташи сильнейшим стимулом для размышлений. Она училась смотреть на окружающее не только глазами девочки, полной радости жизни, хотя эта радость продолжала бить в ней ключом: она начала замечать лицемерие и обман, пронизывающие все области жизни. И самое главное, пожалуй, было то, что с тех пор она смогла говорить с родителями на любую тему о происходящем в стране. В этом плане между ними не было стены, отделяющей детей от родителей. Саня и Фирочка были настолько умны и деликатны с ней, так ценили ее как личность, что больше не было нужды бунтовать против них.

Страсть к чтению была в ней неукротима. Все стихи из маминой тетради она уже знала наизусть и начала искать книги авторов этих стихов – и не нашла! Ни в библиотеке, ни в магазинах. Тогда Наташа поехала в центр города, а самую большую библиотеку – в Публичную библиотеку имени писателя-сатирика Салтыкова-Щедрина. Ее отделение для старших школьников располагалось тогда недалеко от Аничкова моста. Но и там названий книг, которые искала Наташа, не оказалось на полках. Пожилая библиотекарь посмотрела на нее с любопытством и спросила: «А откуда ты знаешь имена этих поэтов?» Наташа была уже умудрена некоторым опытом и ответила дипломатично: «Слышала». – «Но они почти все под запретом» – тихим голосом сказала библиотекарь.

«Они находятся в спецхране. Их только начинают потихоньку выпускать оттуда. Может быть, в будущем…»

Поэтому пришлось Наташе удовлетвориться тем, что было доступно. Она жадно читала газеты, исторические и философские книги и, конечно, художественную литературу. Однако она все еще не готова была прочитать философский роман Федора Достоевского «Бесы» – наследство Агнюши, Агнии Алексеевны Яковлевой.

Вместе с переходом в девятый класс Наташа перешла и в новую школу – трехлетку. Эта школа была экспериментальной. В ней собрали ребят со всего Выборгского района, успешно закончивших восьмой класс, с целью дать им разностороннее образование, включая и профессиональное. Это означало, что два дня в неделю школьники должны были работать на заводе «Светлана» и к концу одиннадцатого класса приобрести рабочую специальность. Менее всего Наташа ожидала получить в этой школе хорошее литературное образование, но она знала, что преподавательский состав здесь будет самый лучший в районе, а значит, была надежда встретить и хорошего учителя по литературе.

Лия Евсеевна вошла в класс легкой походкой, оглядела их всех, слегка улыбнулась и сказала: «Садитесь, ребята». С тех пор прошло много десятилетий, но каждая деталь того, первого урока литературы Лии Евсеевны, впечаталась в Наташину память. Учительница была загорелая, кудрявая, рыжеватая, с ярко голубыми широко распахнутыми глазами. Наташа запомнила даже, что она была тогда в свитерке розового цвета и серой юбке. Она несколько раз повторила свое имя и подчеркнула, что зовут ее Лия, не Лилия, и не Лидия, а Лия Евсеевна Ковалева. Потом она читала их имена по списку и внимательно изучала каждого. После ритуала знакомства, Лия Евсеевна не стала задавать им традиционный вопрос о том, как они провели лето. Вместо этого она рассказала им новый материал по изучаемой теме и попросила их изложить услышанное в письменном виде дома и подать ей в следующий раз для проверки.

После первого урока Наташа подошла к ней и попросила ее открыть кружок литературы для девятых классов. Просьба Наташи запомнилась Лии Евсеевне на долгие десятилетия. Она с удовольствием пересказывала ее многочисленным последующим поколениям своих учеников: «После первого урока подошла ко мне темноволосая девочка в очках с косичками и попросила открыть литературный кружок». В течение нескольких недель учительница сомневалась, но Наташа проявила настойчивость, вероятно, интуиция подсказывала ей, что Лия Евсеевна и будет тем самым мэтром в ее жизни, в котором она так нуждалась. Она искала желающих вступить в литературный кружок среди учеников двенадцати параллельных девятых классов и нашла многих. Она составила список этих ребят и подала его Лии Евсеевне. И учительница сдалась. Ребята написали красивое объявление об открытии литературного кружка для учеников девятых классов и повесили его на стену в коридоре на видном месте.

В течение трех лет существования этого кружка, до самого окончания школы его участниками, Наташа не пропустила ни одного заседания – и как много она получила! Там, на заседаниях кружка она слышала стихи поэтов из маминой тетрадочки, уже знакомые ей. Но Лия Евсеевна бесстрашно читала им и другие стихи, тех же поэтов, но уже совершенно запрещенные. И теперь наступала уже очередь Наташи «просвещать» маму. Лия Евсеевна понимала, что рискует, но она доверяла своим кружковцам и не допускала даже мысли, что они ее подведут. К тому же шла так называемая «оттепель», и потихоньку книги любимых поэтов, в самом деле, начали выпускать из спецхранов.

Но и на официальных уроках Лии Евсеевны в классе, при обсуждении русских романов XIX века, разрешенных и рекомендованных к изучению школьной программой, учительница умудрялась подчеркнуть такие вещи, на которые обычный читатель и внимания бы не обратил. Даже бдительная цензура ничего не заметила в таком, например, эпизоде. Когда в классе изучали роман «Отцы и дети» Тургенева, Лия Евсеевна прочитала вслух сцену ужасных видений, которые посетили Базарова перед смертью: «Пока я лежал, мне все казалось, что вокруг меня красные собаки бегали…» – здесь она приостановила чтение и посмотрела на Наташу с мимолетной улыбкой. «Боже мой!» – подумала Наташа. – «Как все просто. Но Тургенев просто не мог иметь в виду «красных», воюющих против «белых», не могло же у него быть воображения такой силы, чтобы предвидеть почти за семьдесят лет, что после революции, которой еще не было и в помине, разгорится гражданская война. Возможно, это было гениальное предвидение…»

Так, Лия Евсеевна побуждала своих учеников к размышлениям, но не делала при этом собственных умозаключений. Этим она притягивала ребят к себе – им постоянно хотелось с ней посоветоваться. Если заседания кружка проходили в актовом зале, то кружковцы не отпускали ее допоздна, тем более что она, ко всем ее талантам педагога, чтеца и друга, обладала и удивительным голосом и умением играть на пианино. Ее пение романсов в собственном сопровождении было удивительным завершением заседаний кружка. Их возвращения домой после заседаний кружка тоже превратились в праздники. Они шли по Костромскому проспекту, сворачивали на Скобелевский, ждали трамвая на остановке, говорили и хохотали без конца. Потом вся компания шумной стайкой врывалась в трамвай, занимала весь вагон, не обращая внимания на усталых пассажиров, эгоистично превышая все допустимые децибелы.

Иногда, сразу после окончания заседаний кружка, девочки жаловались на голод. Тогда Лия Евсеевна вела их в булочную-кондитерскую рядом с трамвайной остановкой и там угощала их кофе с горячими пышками. Это было настоящее пиршество и повод для очередного веселья, тем более безудержного, чем серьезнее и трагичнее была тема заседания их литературного кружка. По своему возрасту, они еще не знали середины в настроениях: либо впадали в немыслимую печаль по поводу пороков окружающего, либо веселились, как безумные, не ведая границ.

Справедливости ради, следует сказать, что Лия Евсеевна любила своих кружковцев не только за красивые глазки. Все они были одержимы литературой и много читали, хотя не все из них впоследствии выбрали литературу своей будущей специальностью. Это были замечательные думающие девушки и немногочисленные юноши, среди которых особенно выделялись несколько человек: Дина Бинунская, Лена Львович, Лида Баранчикова, Марина Егорова, Наташа Баград, Таня Смирнова, Таня Корнилова, Наташа Ковалева, Володя Щитинский, Наташа Каплан, Аня Кильфина, Сеня Садовский, Ира Меньшутина, Ира Майорова, Женя Лемешева, Таня Бычкова. Среди них завязывались дружеские отношения на всю жизнь.