Текст книги "Артистическая фотография. Санкт Петербург. 1912"

Неожиданно для всех Саня встал со своего стула. Рояль больше не мешал Наташе видеть его лицо. Она знала это выражение его лица. Лишь в крайне редких случаях он был разгневан так, как в тот день. Он сказал: «Убирайтесь отсюда оба! Чтоб мы вас больше не видели!» Они мгновенно умолкли, встали и ушли.

Фирочка разрыдалась: «Как они посмели так с нами разговаривать? Как посмели? Как будто меня можно купить. Когда тебя, Санек, не было дома, очень многие просили меня помочь поступить им в институт, и я ни с кого не брала ни копейки. А ведь бывали времена, когда не было денег на хорошее питание для детей. Даже не верится – Софочка была такая хорошая, наивная девочка, а сейчас она предлагает мне взятку».

Она плакала и плакала, а папа обнимал ее, говорил ей слова утешения и гладил ее по головке, как будто она была ровесницей Наташи. Вдруг он повернулся к Наташе и сказал: «Не ешь их шоколад. Я куплю тебе другой. Не надо ничего брать из их рук».

Мама больше не плакала. Она уже спокойно говорила: «А ты, как ты им сказал: «Убирайтесь отсюда! – Какой ты молодец!»

Наташа посмотрела на своих родителей и удивилась. Ее мама, ее героиня, которая вообще не плакала в отсутствие папы, вдруг стала слабой и уязвимой женщиной, и такой она любила ее еще больше. А папа, больной и слабый в глазах врачей, стал сильным и мужественным в минуту необходимости, и Наташа испытывала к нему особое уважение.

* * *

Такой принципиальной и неподкупной была Фирочка четверть века назад. Однако столько событий произошло за эти годы, что изменилась, хотя и с большим трудом, даже жизненная философия Фирочки. И теперь она с нетерпением ожидала результатов начатого ею с Валентином «дела». Тем не менее, одного телефонного разговора Валентина с проректором по хозяйственной работе института, в котором работала Наташа, оказалось вполне достаточно. Правда, Наташина «шефиня», узнав о грядущих штатных изменениях, долго шипела, как ей и было положено, что проректор, который ходатайствовал о прохождении Наташи по конкурсу, был новым, совсем недавно вступившим в должность: «А уже просит за такую мерзавку!» Но это ей не помогло. И когда одна из молоденьких преподавательниц кафедры вышла замуж за жителя Москвы и переехала жить в столицу, открылась свободная ставка, и Наташе, наконец-то, разрешили подать документы на конкурс.

Наташа запомнит до конца своих дней заседание ученого совета, на котором обсуждалась ее кандидатура, и проходило закрытое голосование. В сущности, ее присутствие на этом заседании не требовалось, даже воспрещалось, но она сама хотела испить эту чашу с ядом до дна. Она прокралась в зал заседаний, располагавшийся амфитеатром, устроилась в третьем ярусе так, чтобы никто ее не видел. Это место было удобно для наблюдения – оно располагалось как раз над сценой, над столом ректора. Надо сказать, что административный корпус их института занимал одно из зданий бывшего царского дворца, и мебель в нем была шикарной, хотя и изрядно потрепанной. Однако акустика в зале была великолепна. Поэтому сидя у себя на верхотуре, Наташа слышала каждое слово присутствующих внизу.

На повестке дня стояло несколько вопросов. Конкурсный вопрос был последним. Голосование было тайным. В избирательном бюллетене было написано только «Да» и «Нет». Запрещено было ставить вопросительные знаки или другие значки. Голосование за кандидатуры на другие кафедры прошло гладко и довольно быстро. Наступила очередь кафедры иностранных языков. На этой кафедре было две свободных ставки и две претендентки: молодая девушка, недавно пришедшая на работу, с хорошей фамилией, заканчивающейся на – ова, и Наташа – с фамилией, заканчивающейся на – ман. Нехорошее окончание. Наташа почувствовала легкое смятение в зале. Ректор остановил процедуру и сказал: «Я прошу вас голосовать так, как подсказывает вам совесть. Но обратите внимание, если большинство будет против, нам придется повторить голосование и сделать его открытым. Вам придется объяснить, почему вы так проголосовали».

«Значит, он знает о станках», подумала Наташа. – «Иначе не стал бы их уговаривать. Что же со мной будет?» Надежда покинула ее.

После голосования, все члены Ученого Совета вышли из зала, чтобы дать возможность счетной комиссии подсчитать голоса. Наташа не шелохнулась у себя наверху, так как боялась выдать свое присутствие на заседании. Счетная комиссия сидела у ректорского стола, как раз под тем креслом, в котором сидела Наташа, но не видела ее. Они подсчитали голоса за русскую девушку – за нее проголосовали единогласно. «А я – что со мной?» – волновалась Наташа. «Ой! 17 голосов против! Ее прокатили!» – сказал один. «Нет! Все в порядке! За нее две трети голосов – этого достаточно! Но какие сволочи!

Ведь они ее в глаза не видели! Все дело только в фамилии», – сказал второй.

Так Наташа вошла в штат. Не на коне, конечно, но вошла. И это была большая победа по тем временам. Это было воплощение в жизнь всех ее самых честолюбивых планов и мечтаний: она почти одновременно получила постоянную работу ассистента на кафедре иностранных языков и ученую степень кандидата филологических наук. Теперь она могла не трепетать при мысли, что злобная начальница с проклятиями, под улюлюканье своих приспешниц, выгонит ее за дверь, и ее дети будут голодать. Это произошло после десяти лет непрерывной борьбы за свое место в жизни. Наташе тогда было 34 года. Боже! Как жалки и убоги были ее мечты! Но у кого в те времена они были «возвышеннее»?

Сказать, что здоровье ее не пошатнулось за эти годы, значит, ничего не сказать. Невралгические головные боли, которые она приобрела во время поступления в Государственный университет, не ушли никуда, а лишь усилились. Появились и укоренились и другие заболевания, но, конечно, ничто не шло в сравнение с маминым инфарктом. Страдала Наташа и от того, что дети ее росли отчасти в ее отсутствии. В первой половине дня она обычно бывала дома, с Сашей, мамой и диссертацией, причем неизвестно, кто с кем и с чем больше. А Катюша в это время находилась в школе. Забрав девочку из школы, она кормила детей обедом и собиралась на работу, в свой вечерний институт – преподаватели так и называли свой труд «пять вечеров», а самих себя «ночничками». Поэтому у детей, несмотря на все ее усилия, все равно было впечатление, что они растут без мамы. Зато уж все субботы и воскресенья безраздельно отдавались им.

Однако теперь, после получения вожделенной штатной работы, самые страшные угрызения совести терзали совесть Наташи из-за способа получения своей ставки: она воспользовалась протекцией – а это противоречило всем нравственным принципам их семьи. И совсем неважно, что помощь ей оказал ее двоюродный брат Валентин, очень близкий родственник, который любил ее и всегда с удовольствием вспоминал эпизод из ее раннего младенчества.

Само собой разумеется, что уж если сестры, Фирочка и Риточка, умудрялись часто встречаться даже во время блокады и пешком преодолевать огромные расстояния, то и после войны они и их дети встречались по несколько раз в месяц. Однажды, когда Наташа была совсем младенцем, Валентин пришел к тете в гости, чтобы посмотреть на новорожденную. Фирочка была с ребенком дома одна, поэтому она решила воспользоваться моментом и быстренько сходить на Дерябкин рынок за свежими овощами. Она попросила Валентина выйти с Наташей на улицу и подождать ее у них под окнами. Наташу завернули в одеяльце, и Валентин с «кульком» в руках остался ждать свою тетушку. Парню было лет 18-19. Через некоторое время ребенок расплакался и распеленался. Бедный Валентин, не зная, что делать, начал ходить по Гатчинской улице взад и вперед, укачивая двоюродную сестру. Женщины, проходящие мимо, говорили с упреком: «Надо же, какой молодой папаша. Понаделают детей, а потом не знают, что с ними делать».

Однако реакция мамы на угрызения совести Наташи удивила ее. Всю жизнь Фирочка была человеком высоконравственным и принципиальным, она всегда учила дочь достигать любой цели в жизни безо всяких протекций, и сама не помогла никому поступить в свой институт с помощью взяток. И вдруг теперь, после того, как Валентин обеспечил Наташин институт станками для студенческой мастерской вне очереди взамен на то, что Наташу взяли на штатную работу, ее мама стала спокойна и весела. Фирочка даже сказала ей: «Теперь я могу умереть спокойно». Наташа была потрясена.

А Фирочка объяснила: «Теперь и у тебя, и у Илюши есть постоянная работа, и оба вы – кандидаты наук. Чего еще я могу желать для вас в этой стране? Я выполнила свой долг, и готова к своему часу. Папочка ваш давно ждет меня там», – и она вознесла глаза к небу, к своему Готт ин Химмель (богу в небесах – идиш).

Наташа посмотрела на нее снова, уже с тревогой. После тяжелой болезни, которая случилась с Фирочкой после двойной Наташиной защиты, мама очень изменилась. Ее всегда боевое настроение и уверенный взгляд вдруг стали грустными. «Как ты, такой сильный человек, говоришь со мной о смерти?» – спросила Наташа. – «Я уже не сильный человек», – ответила Фирочка. «И я старею. Я только хотела быть уверена, что вы без меня справитесь». Не только мамины слова о старости испугали Наташу, но и ее слова «в этой стране». Их смысл заключался в том, что мама взвешивала возможность жизни в другой стране для своих детей, и она ясно сказала: «без меня». Значит, она полностью разочаровалась в возможности для «умного и образованного еврея» строить свою жизнь в России. «Что ты смотришь на меня так?» – спросила Фирочка. «Я не сказала ничего нового, чего бы ты ни знала. Если ты должна отказаться от своих принципов, чтобы получить постоянную работу, это значит, что тебе косвенно говорят: «Не упрямься, тебя здесь не хотят. И это еще вежливая форма. Ты ведь сама жаловалась, что тебе не раз кричали и на улице, и в очереди, и в трамвае: «Убирайся в свой Израиль!». Ну, так чего ждать еще? Погромов?»

Мамины слова послужили толчком для размышлений. Наташа всю жизнь спешила. Она всегда торопилась на работу, быстро выполняла домашние дела, прыгала в отходящий трамвай, запыхавшись, входила в аудиторию. Все делалось бегом, некогда было даже задуматься о самой сути своего «я» – кем я стала за эти годы, кто я такая, дочь, жена, мать двоих детей, сестра, подруга. Еврейка я, или я обрусела, или лучше сказать обезличила настолько, что мне уже все равно, что меня называют жидовкой, только было бы, на что купить детям еду и одежду и свозить их летом, хотя бы на месяц, на море.

Впервые за последние годы, задумавшись о себе, Наташа вдруг поняла, что, хотя с самого раннего детства она страдала от антисемитизма, в ней самой было очень мало еврейского. Это было одно из «достижений» сталинского режима, который лишил евреев права говорить на идише или иврите, держать дома книги на этих языках, их нельзя было найти и в библиотеках, потому что они держались в спецхранах, а на самом деле, в сырых подвалах. Советский режим уничтожил сам дух иудаизма из жизни евреев. Поэтому Саня и Фирочка, сами выходцы из вполне традиционных еврейских семей, одной столичной, другой провинциальной, не сумели воспитать ни в сыне, ни в дочери даже заинтересованности в еврейской культуре. Да и где им было с ней ознакомиться?

Наташа родилась в Советской России в семье евреев, ассимилированных волею обстоятельств. У нее не было ни дедушки, ни бабушки, которые могли бы передать своей внучке, хотя бы устно, традиции предков. И Наташа, получившая хорошее образование по западноевропейской литературе, в жизни своей не видела и не слышала ни одного слова на иврите, кроме слов поминальной молитвы по папе и тете Катюше.

«В чем я еврейка?» – спрашивала себя Наташа. – «В имени?» Но у нее не было даже еврейского имени. Ее назвали Наташей, Натальей, не Нехамой. «И я сохраню это имя до конца своих дней в память о той страшной эпохе, когда родители побоялись дать своей дочке имя моей расстрелянной бабушки». Но ее папу звали Исаак, и в институтах, где она преподавала, студенты и коллеги называли ее Наталья Исааковна. Среди русских имен и отчеств на кафедрах иностранных языков это имя звучало, как явно еврейское, и было, само по себе, вызовом окружающим.

«В чем еще я еврейка?» – настойчиво спрашивала себя Наташа. – «В вечной памяти о родных, убитых во время войны. В действительности, я никогда не знала их, но они занимают такое важное место в моей жизни. Особенно мои младшие тети – Сонечка и Розочка, которые погибли подростками».

«В чем еще?» Конечно, во внешности. Сотни раз я спрашивала маму: «Мама, я похожа на еврейку?» Мама всегда отвечала: «Нет». Тогда я спрашивала ее более серьезно: «Я очень похожа на еврейку?» Она смеялась и говорила: «Нет, ты не похожа, только все евреи похожи на тебя».

«В чем же еще я еврейка?» – спрашивала себя Наташа уже с тревогой. В судьбе постоянно и повсюду беспричинно униженного еврея? Да, похоже, что так.

Во всем остальном она полностью сливалась со своей средой, которая не была ни русской, но не была она и православной. Русские люди, чисто русские по крови, стеснялись называть себя так – им намного легче было считать себя советскими, потому что режим во многом выхолостил из них национальное содержание. В их домах не были Нового Завета, точно так же, как в еврейских домах не было Старого Завета. Даже Наташины лучшие подруги, замечательные русские женщины, тоже считали, что у них что-то не в порядке с «пятым пунктом», потому что и у них были трудности при приеме на работу и во многих других областях. А сама Наташа никогда не чувствовала, что можно быть еврейкой и не стесняться этого и не приходить от этого в отчаяние.

«Нечего так уж отчаиваться», сказала Фирочка. «Просто у тебя каша в голове и совсем нет никаких знаний об иудаизме. Да и откуда им быть? Раньше хотя бы были разрешены концерты идишской певицы Нехамы Лифшицайте? Помнишь, мы ходили на ее концерты в Друскининкае?» Конечно, Наташа помнила выступления очаровательной маленькой женщины с карими глазами на пол-лица. Из каждой песни она делала небольшое театральное представление. Где она сейчас? Раньше в Ленинград приезжала Анна Гузик. Теперь запрещено все.

Да уж, запрещено было наглухо, но все же были способы что-то узнать, если очень захотеть. Так, Наташа знакомилась с иудаизмом и сионизмом от противного: однажды в витрине магазина «Научная книга» на Литейном проспекте она увидела книгу, на обложке которой было написано: «Борьба с сионистским врагом». «Подойдет!» – подумала она, и купила книгу. Познать основы иудаизма было непросто, но, все же, продираясь сквозь жестокую критику, ей удалось кое-что понять.

Со временем Наташа получила об Израиле более непосредственную информацию, хотя и в микроскопической дозе. Года два спустя после прохождения в штат, впервые за все годы работы, ее направили в Ленинградский университет на полугодичные курсы повышения квалификации. Штатные преподаватели пользовались этим правом каждые пять лет, как и все преподаватели высшей школы. Однако в статусе почасовика Наташа не могла претендовать на подобную роскошь. Теперь же она вновь встретила своих любимых, постаревших, но все еще работающих преподавателей и с удовольствием погрузилась в учебу.

Однажды по дороге домой она долго ждала автобуса на Университетской набережной. От скуки она начала читать объявления на столбе и неожиданно натолкнулась на листок из блокнота, исписанный от руки. Не меняя выражения лица, она несколько раз прочитала это объявление, которое ничем не отличалось от других, а потому, вероятно, и уцелело среди предложений обменять квартиру или найти сожителя по съемной квартире.

В этом объявлении сообщалось, что желающие приглашаются в определенный день на еврейское кладбище, чтобы почтить память жертв Катастрофы. Наташина вечная привычка скрывать на людях свои чувства помогла ей и на этот раз. Она сделала вид, что продолжает читать другие объявления, чтобы окружающие не заметили ее интереса и не сорвали это. Она с тревогой думала о том, сколько евреев успеют прочитать этот жалкий листок прежде, чем кто-нибудь в гневе не разорвет его в клочки.

В день митинга она поехала на кладбище с мужем. Он сказал ей: «Одна ты туда не пойдешь, кто знает, что сотворит КГБ с собравшимися». Как обычно, они доехали в метро до остановки 118 автобуса, который всегда довозил их до Преображенского еврейского кладбища. Автобус приходил часто, каждые 10 минут. Но на этот раз его не было больше часа, и они поняли, что там знают о предполагаемом митинге. Делать было нечего, пришлось идти пешком, хотя они и боялись опоздать. Но и другие участники тоже не могли прибыть вовремя, поэтому они пришли как раз к началу митинга.

Церемония была трогательной. На небольшой площади около старой, по прежнему полуразрушенной, синагоги собрались такие же, как они, люди, пришли активисты, которые боролись за право изучать иврит и за право евреев на выезд в Израиль. И впервые в жизни Наташа увидела несколько израильтян, очевидно, из Сохнута. Она с любопытством разглядывала их. Внешне они очень отличались от российских евреев: у них были совершенно другие лица, другие глаза, взгляд открытый, решительный, а наши – какие-то пришибленные, подавленные… Хотя, в принципе, это были те же евреи.

Организаторы произносили речи, и все внимательно слушали их, держа в руках горящие свечи. Потом все собравшиеся направились к символической могиле одной большой семьи, полностью уничтоженной нацистами в Катастрофе, и теперь некому было почтить их память. Но Наташа с мужем пошли к своим семейным могилам, потому что им показалась чуждой идея стоять в общей толпе, на чужой могиле, пусть даже и символической. Там они бы не чувствовали, что они увековечивают память своих родных, и приобщают их к общей памяти истребленных нацистами шести миллионов.

И все же тот митинг многому научил Наташу – намного большему, чем теоретизирования ненавистников «от противного» в книге о критике сионизма. Она поняла, что израильтяне, жители государства Израиль, загорелые люди с открытым взглядом, не оправдываются ни перед кем за свое существование, напротив – они чувствуют себя равноправными гражданами этого мира. А вот «бледнолицые» советские евреи, живущие при псевдосвободе, забиты и запуганы, и с этим надо кончать.

Но только намного позже, в 1995 году, в Израиле, когда Наташа участвовала в проекте Спилберга и интервьюировала людей, спасшихся в Катастрофе, чтобы дать им возможность высказать свою боль, она впервые почувствовала, что делает что-то настоящее и осмысленное. В течение долгих десятилетий эти люди жили с ужасом пережитого в душе и не делились этим ни с кем. Перед Наташей сидели старые люди, которые рассказывали о своих испытаниях, они словно снова возвращались в свое детство. Их свидетельства записывались на видеокамеру, и из каждого свидетельства монтировался фильм, копия которого передавалась семье этого человека, а другая – на вечное хранение в библиотеку Спилберга в Лос-Анджелесе. Самой важной в этом проекте была задача – дать возможность внукам узнать о прошлом их дедушек и бабушек еще при жизни этого поколения и сохранить их свидетельства для всего человечества, особенно из-за участившегося отрицания факта Катастрофы в разных странах.

В Негорелом расстреляли тридцать два человека, и, давая высказаться каждому новому свидетелю Катастрофы, Наташа представляла, что она высвобождает немые души своих расстрелянных родных. Только тогда она почувствовала, что поставила им духовный памятник, ведь и она сделала свой вклад в увековечение их памяти.

Однако, из-за вечной занятости и дома, и на работе, Наташа впервые так серьезно задумалась о значении своей борьбы за место в жизни. Она просто боролась и боролась за него с упрямством ослицы, потому что не умела отступать. А вот у ее мамы, Фирочки, которая уже несколько лет волею судьбы занималась домашним хозяйством и не утратила свой блестящий аналитический ум, было время разобраться в новой действительности и понять, чем грозит она ее детям и внукам. Фирочка видела опасные признаки, с которыми было не под силу справиться «умному и образованному еврею». Ее страх перед вседозволенностью нового режима рос. Однажды она обронила фразу, как бы невзначай: «Только бы вам не пришлось отсюда бежать», но категорически отказалась ее интерпретировать. «Смотрите сами, вы же всюду бываете – и на работе, и в метро, и на Невском проспекте, это я тут дальше скамеечки во дворе не хожу».

Антисемитизм 70-х годов с особой силой разбушевался в 80-е годы. Сначала он организованно концентрировался в отдельных залах по всей стране, а потом хлынул в парки и на улицы. И точно так же, как когда-то Саня и Фирочка боялись по ночам прихода представителей власти, так теперь, оставшись днем одна в квартире, Фирочка боялась прихода соседа Руслана.

Руслан жил на пятом этаже, как раз над их квартирой, с женой-алкоголичкой, которая была старше его лет на 20. Из-за запойного пьянства женщина страдала циррозом печени, Руслан жил с ней только ради площади и ждал ее смерти, чтобы завладеть ее комнатой в коммунальной квартире. Он не ждал этого события пассивно: каждый день он спаивал несчастную женщину и пил с ней сам, но ему это вовсе не вредило, а ее приближало к концу семимильными шагами.

Фирочка боялась Руслана, потому что он работал в столовой КГБ и был, в самом деле, опасен в связи с его близостью к карательным органам. Иногда Фирочка с Русланом встречались на лестничной площадке, когда она отдыхала там и урезонивала свое учащенное дыхание, а Руслан переползал с этажа на этаж, распространяя вокруг сильный водочный запах. И даже тогда он не упускал возможности напомнить своей престарелой соседке, где именно он работает. Раз или два в месяц он звонил в Фирочкину дверь и просил у нее денег в долг. Он был весь в долгах, но никто в доме не решался отказать ему в просьбе дать денег. Фирочка тоже всегда давала ему все, что он просил, ведь в большинстве случаев он выбирал время, когда она была дома одна.

Обычно она впускала незваного гостя в маленький тамбур, а дверь в коридор оставляла закрытой. Она охраняла частную жизнь своей семьи и не любила, чтобы люди, идущие по лестнице вверх или вниз, видели, что происходит внутри квартиры. Поэтому, открывая входную дверь, она автоматически закрывала дверь во внутренний коридор.

Однако однажды она забыла это сделать, и, по обыкновению, пьяный Руслан впервые увидел их коридор. К несчастью, семейная библиотека стояла в коридоре вдоль всей стены, как раз напротив двери. За истекшие годы библиотека значительно разбогатела, так как к тем книгам, которые приобрели после войны Санечка и Фирочка, добавилась масса книг, купленных Наташей и Мишей. Конечно, книги для повседневного использования стояли в комнатах, а в коридоре хранилась справочная литература и книги на всякий случай.

Руслан вперил свой наметанный взгляд в книги, увидел там старый учебник «Политэкономии» под редакцией Шепилова, который в семье уже давно перестали замечать и неизвестно почему не выбросили из дому. Шепилова осудили в 1957 году, как «примкнувшего к антипартийной группировке», но Фирочка не потрудилась тогда избавиться от компрометирующей ее книжки, поскольку при правлении Хрущева уже не обыскивали домашние библиотеки. Руслан мгновенно разглядел среди книг именно эту и с трудом ворочающимся языком выдавил: «Ага! Вы храните Шепилова! Берегитесь!» Фирочка поторопилась дать ему деньги, и он ушел.

Чтобы оправдать Фирочку, следует сказать, что она боялась не за себя, а за своих детей и внуков. Поэтому она всегда давала Руслану деньги, когда он просил, и даже покупала у него дешевую и безвкусную посуду, которую он воровал в своей столовой. Эти страшноватые сервизы она прятала под кроватью, потому что она приучила свою семью к красивой посуде.

После того, как Наташа стала кандидатом наук и получила постоянную работу, ее ненавистница – «женщина в цепях» – не могла вредить ей всерьез. Но она продолжала возглавлять английскую секцию еще несколько лет, и вполне была в состоянии отравлять жизнь многим подчиненным, пока ее не «ушли» на пенсию. К сожалению, в ее руках было слишком много рычагов власти для совершения мелких и крупных злодеяний. Дело в том, что их институт обучал не только ленинградских студентов, но и студентов крупных промышленных предприятий пригородов, включая учебные филиалы Колпино, Выборга, Сестрорецка, Тихвина, и т. д. Понятно, что Наташа беспрекословно ездила и в Сестрорецк, и в Колпино, и куда пошлют.

При этом «любимчики» начальницы работали в центре города, в удобных для транспорта учебных центрах. Когда наступал сессионный период, Наташу посылали по всему огромному Северо-Западу России: в плохо оборудованные центры Удомли, Костомукши, Кандалакши, и тому подобное. Условия жизни в этих центрах были тяжелые не только из-за климата, но и из-за высокого уровня преступности. Преподавательницы ездили туда парами: по одной от английской и немецкой секции, и неоднократно им приходилось по ночам держать оборону своей жалкой комнатушки в так называемой «гостинице» от других командировочных. Хорошо, что хотя бы после вечерних занятий их взрослые студенты толпой провожали своих учительниц до входной двери, иначе не вернуться бы им домой целыми и невредимыми.

У этих поездок было только одно преимущество: Наташа ездила в эти отдаленные и неудобные с бытовой точки зрения города с приятными ей людьми из немецкой секции – такими же изгоями, как она сама, и там они «охотились» за редкими книгами, которые было невозможно купить в Ленинграде. В этих городах, без привычной еды, в неудобных бытовых условиях заболевала то одна, то другая. Только взаимовыручка и вовремя данная таблетка или привезенная с собой маленькая электрогрелка помогали встать с постели к вечеру. Они с трудом собирали себя «по ложке» и проводили урок перед студентами, как ни в чем не бывало. По возвращении в «гостиницу» силы снова покидали больную, она валилась на постель и получала от напарницы чашку горячего чаю, приготовленного с помощью кипятильника – такая жизнь приводила к зарождению крепчайших дружб. Этого начальница, конечно, не планировала, это был «побочный продукт» ее затей.

Скорее всего, у «женщины с цепями» не было никаких серьезных оснований так ненавидеть Наташу. Логичнее предположить, что это была биологическая ненависть к евреям, смешанная со страхом потерять свою должность. Но она была плохим психологом – Наташа не была опасна для нее, она совершенно не стремилась к высоким должностям, больше всего ей нравилось преподавание и научная работа. Она хорошо работала в группе, была творческим, инициативным исполнителем, и не хотела никем руководить. Но только когда начальница ушла на пенсию, Наташа смогла спокойно вздохнуть и начать мирно работать. Она даже получила повышение по службе: через несколько лет ее кандидатуру выдвинули на должность старшего преподавателя, а еще через некоторое время – на должность доцента. Однако это произошло безо всяких усилий с ее стороны. Это было решение заведующего кафедрой, который тоже чувствовал себя намного свободнее в проведении кадровой политики.

И тогда произошло чудо – Наташу пригласили на ее предыдущее место работы – в тот институт, в котором она когда-то начинала свой преподавательский путь!

Это началось так: Наташе позвонила ее близкая подруга Галочка (теперь уже для всех Галина Никитична), которая продолжала все эти годы работать на старом месте и тоже значительно поднялась по карьерной лестнице, только во французской секции, и сообщила, что новая заведующая кафедрой ищет доцента с английским языком. Как водится, слухами полнится земля, и начальница слышала, что ее подчиненная дружит с Наташей и не откажется послужить парламентером в первоначальных переговорах. Наташа, которая с таким трудом получила свое штатное место, боялась всяческих перемен и не знала, как прореагировать на подобное предложение. А более всего она боялась уйти с одного, уже насиженного, места работы и не быть принятой на другое – все же она была дочерью своей матери и хорошо усвоила, что от добра добра не ищут.

Однако через некоторое время ей позвонила уже сама заведующая кафедрой и вполне серьезно предложила перейти с одной кафедры на другую даже без потери одного дня стажа. Тогда что-то сдвинулось в заторможенном сознании Наташи, и она стала думать о преимуществах работы на новом – старом месте. Оно находилось в получасе медленной ходьбы от дома по зеленому парку, не требовало командировок в опасные места, работа была утренняя, дневная, или вечерняя, а не только вечерняя, старые друзья в обоих местах работы оставались с ней. И что самое главное – хорошо зная заранее Наташины имя, отчество и фамилию, за ее прием на работу никто не требовал ни станков и никакого другого оборудования, ее приглашали как специалиста с двадцатилетним опытом работы. И она согласилась.

Ее шеф вполне искренне не хотел ее отпускать. За пятнадцать лет работы под его руководством Наташа показала себя не только как отличный сотрудник. Он ценил ее юмор, ее умение выступать со стихами «к случаю» на всех кафедральных вечерах. Когда кафедра отмечала его 60-летний юбилей, Наташа написала огромный сценарий в стихах в его честь (трудно поверить – по просьбе самой «шефини»!). Та подошла к ней тогда и, фальшиво улыбаясь, сказала: «Наталья Исааковна, у вас так хорошо стишки получаются. Напишите что-нибудь к юбилею шефа на час-полтора». В присутствии представителей вузов Ленинграда этот сценарий был разыгран и принят на «ура». Но начальник понимал, что Наташе будет намного лучше существовать на прежнем месте работы. Поэтому он подписал ее документы и подарил ей свой стихотворный сборник с посвящением: «Поэтической душе на память».

Старая кафедра стояла на прежнем месте: их лаборантская, кабинет заведующей, преподавательская – все было узнаваемо, как будто и не прошли эти годы. Тем не менее, все изменилось в корне. Эти изменения внесла новая заведующая. Женщина в годах, очень красивая, полная, она заряжала всех своей позитивной энергией. При первой встрече с Наташей, завершая интервью, она пригласила ее в институтский кафетерий и угостила кофе с сочнем. Когда Наташа привычно застеснялась, она сказала ей: «Наталья Исааковна, все преподаватели нашей кафедры хорошо питаются и хорошо работают». Обе засмеялись, и Наташе сразу стало с ней легко.

Состав «малого треугольника», и «большого треугольника» тоже полностью сменился за прошедшие годы. Да и сама Партия была уже не та. Люди сотнями покидали ее – шли годы «Перестройки». Брежнев, Черненко, Андропов ушли в прошлое. В стране царил дух изменений.