Текст книги "Артистическая фотография. Санкт Петербург. 1912"

Одни из них дружили парами, другие тройками, но были и более многочисленные неразлучные «созвездия». У Наташи сразу сложились близкие отношения с несколькими девочками из литературного кружка. Обычно, как это водится у подростков, «предательство» в дружбе не поощрялось, хотя Наташа посматривала с большой симпатией и на других девочек, с которыми ей хотелось бы дружить поближе. Однако, когда они схватывались в диспутах о романах Аксенова «Коллеги», «Звездный билет», или «Апельсины из Марокко», или обсуждали фильм «Девять дней одного года», они могли высекать друг из друга искры, больше заботясь о личной правоте, чем об истине. Но все почтительно умолкали, когда сама Лия Евсеевна начинала подводить итоги их дискуссий.

Очень скоро Лия Евсеевна стала кумиром всего литературного кружка. Не сознавая этого, все девочки боролись за первое место в сердце своего мэтра (или, как они говорили, Матери и Учительницы, с юмором перефразируя известное выражение, Отец и Учитель). При этом понимали, что первое место безраздельно принадлежит ее дочери – тоненькой, легонькой и тоже кудрявой Наташе Ковалевой, ученице одного из девятых классов. И все же они нашли окольный способ дать ей понять, что они тоже считают себя ее детьми – они отыскали в «Литературной газете», в разделе «Рога и копыта», фельетончик о периоде матриархата, героиней которого была Главная Матерь. Фельетончик был написан с большим юмором, они постоянно цитировали его, и, в конце концов, начали называть Лию Евсеевну сначала Главной Матерью, потом Матерью, а потом просто Главной.

А еще они любили цитировать одну из пьес Евгения Шварца и называли свою учительницу «Вы наша птичка, Генерал!». А она подыгрывала им и отвечала: «Я люблю правду, даже если она неприятна». Ну и, конечно, она была для них «Демократичный Монарх» – на первый взгляд, им все позволялось, но были известные границы, за которые ни одна не переступала. Так эти имена: Главная Мать, Наша Птичка, Демократичный Монарх за ней и закрепились до самого конца ее жизни, уже здесь, в Израиле, в Иерусалиме, 1 октября 2014 года, в возрасте 93 лет. Светлая ей память!

Однажды на заседании кружка Лия Евсеевна читала поэму Бориса Пастернака «Лейтенант Шмидт». Когда она прочитала слова, произнесенные Шмидтом на суде:

 
«Я знаю, что столб, у которого
Я стану, будет гранью
Двух разных эпох истории,
И радуюсь избранью» –
 

ее голос дрогнул, она заплакала и выбежала из класса. После подобных заседаний, Наташа возвращалась домой с горящими щеками, переполненная впечатлениями и новыми мыслями.

Однако сама Лия Евсеевна, окруженная обожающими ее девчонками, которых Наташа в своем фельетоне об их кружке в шутку назвала «литературными душечками», была весьма самокритична. Ей не было достаточно себя самой и того духовного материала, которым она владела, поэтому она приглашала на заседания кружка молодых поэтов и писателей – Александра Кушнера, Андрея Битова, переводчика Марка Донского, недавно приехавшего в Ленинград режиссёра нового Театра Юного Зрителя, Зиновия Корогодского…

Она была известна в городе. Передачи с ее участием нередко показывали по ленинградскому телевидению. Возможно, поэтому перед ней были открыты все двери интереснейших литературных и культурных учреждений в городе. Она водила своих учеников на встречи с замечательными людьми – с режиссерами Николаем Акимовым и Зиновием Корогодским. Однажды их любимая учительница привела свой литературный кружок – все той же зимой 1961/ 62 годов – в литературный клуб «Дерзание» в Ленинградском Дворце Пионеров на Невском проспекте.

Лия Евсеевна познакомила их с руководителями этого клуба – Натальей Иосифовной Грудининой, Алексеем Михайловичем Адмиральским, Израилем Савельевичем Фридляндом и их талантливыми учениками. Особенно им запомнился поэт Миша Гурвич, худенький, кудрявый юноша, и его удивительно музыкальные стихи: «ах, как банально – ально – ально – ально, /ах, как наивно – ивно – ивно – ивно». Или другое стихотворение этого поэта, про Гамлета, имя которого преобразовывалось в «гам лет». Запомнился еще один поэт, Виктор Топоров, который в возрасте лет пятнадцати – шестнадцати задумчиво читал свои стихи про «пожилую сумасшедшую, в сорок лет поверившую в секс». Лия Евсеевна неоднократно приводила своих кружковцев на заседания клуба «Дерзание» и на лекции Галины Васильевны Рубцовой по зарубежной литературе.

Лия Евсеевна старалась всеми средствами расширить горизонты своих учеников, научить их критически относиться к действительности. Создавалось впечатление, что она торопится использовать все шлюзы, даже самые узкие, которые приоткрывала «оттепель». Она стремилась впустить саму эпоху в рамки своего кружка. Несмотря на то, что многие упрекали ее в излишнем оптимизме и в ношении «розовых очков», она, вероятно, лучше многих чувствовала, что «оттепель» это не навсегда.

Дворец Пионеров вовлек кружковцев Лии Евсеевны в свою деятельность и тем, что в том же году пригласил их участвовать в городской олимпиаде по литературе и прислал им темы на выбор. Наташа долго размышляла, принимать ли ей участие в столь серьезном конкурсе. Ведь сочинение надо было подготовить и написать в течение нескольких месяцев и только после этого представить его на суд членов комиссии. Предстоял настоящий литературоведческий труд, требующий затрат времени и энергии. И была тема, которая долго созревала в ней, и очень долго откладывалась. Но сейчас эта тема, которая, в общем виде, зрела внутри нее, и предложенная Дворцом Пионеров, вполне конкретная, «Антифашистская тема в творчестве Лиона Фейхтвангера на примере романа «Семья Оппенгейм», вдруг встретились. Ради этого стоило отложить все дела и посвятить всю себя чтению документов и другой научной литературы, чтобы как можно лучше понять и раскрыть ее в своем будущем сочинении. Если она, вообще, сможет с ним справиться.

Процесс работы над сочинением был трудоемким. Впервые Наташа читала исторические документы и поражалась ограниченности доступа к ним. Но и доступные документы потрясли ее широтой и систематичностью замысла нацистов. Ну и, конечно, она прочитала много романов, написанных немецкими писателями во время прихода нацистов к власти. Сам роман Лиона Фейхтвангера «Семья Оппенгейм» она уже знала почти наизусть. Пытаясь понять психологию людей, допустивших нацизм, она прочитала и другие романы этого автора. Потом она дотошно искала истоки способности человека повиноваться чужой воле в романах других немецких писателей и нашла возможный ответ в романе Генриха Манна «Учитель Гнус». Лия Евсеевна курировала работу своих питомцев, осторожно направляя их исследования, но не подсказывала и не исправляла их выводы. Прошло несколько месяцев, сочинения были написаны и представлены в конкурсную комиссию.

Прошло еще месяца два, после чего несколько членов литературного кружка были приглашены во Дворец Пионеров для участия во втором туре Олимпиады. Второе сочинение было полной импровизацией и писалось на месте, в огромных залах Дворца. Наташа писала на тему из творчества Твардовского: «Я жил, я был, за все на свете я отвечаю головой». Не было спасительной справочной литературы, на помощь могла прийти только своя, полная цитатной «мешанины» голова. Наташа запомнила, как Алексей Михайлович ходил между рядами с кажущимся бесстрастным лицом. Но когда он приближался к каждому, было видно, как он переживает за них.

В мае участников Олимпиады из литературного кружка вместе с Лией Евсеевной пригласили во Дворец Пионеров. У Наташи было впечатление, что все уже что-то знали, но ей не говорили. Это вызывало у нее ощущение некоторой нервозности. Они сидели в огромном актовом зале, погас свет, какие-то важные партийные и комсомольские представители города сообщили им, что в этом году в литературной Олимпиаде приняли участие пять тысяч старшеклассников, что на столько-то больше, чем в предыдущем году. Они еще долго говорили что-то в этом роде. Ну, а после них на сцену вышли знакомые и уже почти родные руководители клуба «Дерзание» и начали вручать дипломы победителям Олимпиады по литературе.

Перед вручением, Алексей Михайлович объяснил, что олимпиаду проводил Дворец Пионеров, а курировал ее филологический факультет Ленинградского университета. После этого он неожиданно сказал, что решением конкурсной комиссии впервые было принято решение выделить среди победителей Олимпиады одного человека – победителя победителей, а именно Наташу Каплан, и выдать ей особый диплом и ценный подарок в виде книги. Она не поверила своим ушам, но девочки начали ее поднимать с места, толкать на сцену, целовать и обнимать, тут уж они все «раскололись», а Наташа едва не потеряла сознание от застенчивости, но до сцены дошла. Она получила свой диплом и подарок – чудную книгу того времени: роман Галины Николаевой «Битва в пути». Алексей Михайлович очень искренне и тепло ее поздравил, но она, конечно, все еще пребывала в состоянии сомнамбулы даже на сцене.

Многомесячная работа Наташи над олимпиадным сочинением и неожиданный успех расшевелили в ее душе некие силы, дремавшие в ней до той поры. Она начала думать о вещах, о которых запрещала себе думать раньше усилием воли, а теперь – тем же усилием воли – разрешала. Более того, тогда же Наташа впервые начала писать серьезные стихи о внутренней трагедии советского человека, скованного постоянными запретами, о таких людях, как ее папа. Она осмыслила папин ночной рассказ, подслушанный ею ребенком, и поняла его по-новому. Если заключенный после перенесенных репрессий оставался жив, он не имел права разглашать тайну следствия и должен был благодарить режим за то, что его не расстреляли. В течение всех лет его отсутствия дома его жена и дети были обездолены и унижены, но они были обречены на молчание и клеймо позора, потому что боялись усугубить и без того тяжелое положение родного человека, находящегося на каторге.

Его здоровье было загублено, но он должен был молчать о причинах своего нездоровья, чтобы его вновь не сочли изменником родины, тем более что со временем его реабилитировали. Папа и представить себе не мог, что он являлся героем некоторых из ее очерков. Она писала и о своем собственном горьком опыте обид от детского и взрослого антисемитизма, обрушенного на нее в раннем детстве, когда они жили в старой квартире. Для себя она перефразировала слова из старого стихотворения Ильи Эренбурга: «Не слышать, не помнить, что с нами в жизни случилось». Для нее это звучало так: «Все слышать, все помнить, что с нами в жизни случилось».

Она писала только «в ящик», тщательно скрывая от всех самый факт своего писательства. Она обожала толстые блокноты в клеточку и аккуратно записывала туда свои наблюдения. Даже Лия Евсеевна и самые близкие подруги знали лишь о ее «стихах к случаю» – ко дню рождения самой «Главной Матери» или кого-нибудь из членов кружка. Тем не менее, она, вероятно, не сознавая этого, хотела, чтобы ее тайное творчество стало достоянием хотя бы избранных читателей. Поэтому она нашла себе шутливый псевдоним «Задумчивый Кенгуру», взятый из одного из романов Ремарка, и стала ежедневно писать короткие очерки. Она так и назвала их «Очерки Задумчивого Кенгуру». Привычка записывать свои повседневные впечатления закрепилась даже летом на отдыхе.

В июне, после окончания девятого класса, Лия Евсеевна повезла свой литературный кружок в Пушкинские Горы. Там Наташины записи прервались: жизнь была такой яркой и насыщенной, что с трудом находилось время на сон. Девчонки ездили по пушкинским местам, читали стихи поэта, сидели на памятных скамеечках, любовались знаменитым прудом и мечтали без конца. В Лии Евсеевне обнаружились новые таланты – руководителя и «интенданта»: она без устали пересчитывала своих шестнадцать шестнадцатилетних подопечных, чтобы никого не потерять, и при этом умудрялась безбедно содержать их на протяжении всего срока их поездки. Она умело распоряжалась выделенными им денежными средствами, раскладывала их по конвертикам и пересчитывала по вечерам, пока девочки читали стихи перед сном.

После возвращения из Пушкинских Гор, родители с Наташей поехали в Литву, в Друскининкай. Красота холодного Немана, быстрой речушки Ратничанки, литовских лесов развивали в девушке созерцательность, побуждали к литературному творчеству. Однако она настолько была полна впечатлениями и воспоминаниями о Пушкинских Горах, что не успокоилась, пока не написала подробный дневник поездки и, вернувшись осенью с родителями из Литвы, не подарила его своей любимой учительнице. Сохранился и Литовский дневник, через год к нему добавился второй, и так продолжалось до самого замужества Наташи, пока не прекратились ее безмятежные путешествия с родителями в чудесный город Друскининкай.

Эти путешествия в Литву были примечательны еще и тем, что все время пребывания в Друскининкае Наташа переписывалась со своей лучшей подругой, Наташей Ковалевой. Девушки подружились внезапно, перед самым окончанием девятого класса, когда Лия Евсеевна пригласила весь литературный кружок к себе домой, на 16-летие своей дочери. До этого события две Наташи встречались на заседаниях кружка, всегда приветливо улыбались друг другу, о чем-то разговаривали, но героине нашего повествования не хотелось выделять дочку учительницы, чтобы ее не заподозрили в подхалимаже. Тем более что та близко дружила с девочкой из своего класса – красавицей и умницей Леной Львович. Однако день рождения Наташи Ковалевой внес изменения в их отношения.

Все сидели за большим круглым столом, что-то ели, пили чай и отвечали на поставленный Главной Матерью вопрос: что каждый ценит в себе больше всего. Обстановка была такой доверительной, а ответы такими искренними, что заставили многих посмотреть друг на друга иными глазами. Вот тогда-то две Наташи и подружились. Одновременно был создан и «пятиугольник»: Дина, Лида, Лена и две Наташи. Этому «созвездию» подруг были присвоены имя и фамилия – Налидин Ковальвович. Имя – по первым слогам имен Наташи, Лиды и Дины, а фамилия – из составных частей двух фамилий: Ковалева и Львович.

Однако внутри этого «пятиугольника» девочки дружили и парами. Две Наташи, по образу и подобию своих мам, готовясь в долгий жизненный путь, словно подрастающие птенцы, учились вставать на крыло: они переписывали любимые стихи в симпатичные блокнотики, разыскивали новые стихи, передавали их друг другу, читали их вслух, радовались их звучанию. Они словно предвидели, что их путь тоже будет трудным, и заготавливали заранее духовный материал, который будет поддерживать их в жизни. Долгие часы девочки проводили вместе, разговаривали, удивлялись редкому взаимопониманию. Вскоре после дня рождения в доме Лии Евсеевны, наступили летние каникулы, освободилось время для прогулок по любимым паркам: Лесотехническому парку и Сосновке. Две Наташи проводили длинные, светлые июньские дни на свежем воздухе и не могли наговориться.

Их радовали одни и те же книги. Так, они долго «обхаживали» в книжном магазине «Историю импрессионизма» Джона Ревалда – как когда-то в детстве маленькая Наташа «обхаживала» книжку Маршака. На этот раз книга, в самом деле, была дорогая, но они наскребли денег на одну книгу на двоих. И потом держали ее у себя дома по очереди, с удовольствием читали ее и рассматривали иллюстрации. Обе они обожали роман Эльзы Триоле «Анна-Мария», но он почему-то мистическим образом пропадал у них из дому. Обе плакали над романом «Убить пересмешника» Харпер Ли, и до сих пор этот роман не оставляет их равнодушными. Обе по много раз перечитывали «Любимую улицу» Фриды Вигдоровой.

Однажды они поехали погулять по Невскому проспекту, потом зашли в кафе «Лакомка», которое располагалось тогда на Садовой улице. Там они заказали крошечные пирожные, птифуры, и попробовали горячий шоколад. Когда они возвращались домой из центра города на свою Выборгскую сторону, их мысли достигли такого созвучия, что, выходя из трамвая, они хором запели: «Умер птифурчик и больше нет его,/ умер птифурчик, не оставив ничего…» – на мелодию «Траурного марша» Шопена. Они ездили на Кировские острова и катались там на лодке. Все было впервые, и они удивлялись, как же так случилось, что прошел целый год прежде, чем они увидели, как духовно близки они и интересны друг другу.

Однако в июле судьба в образе родителей разлучила двух подруг: Наташу Ковалеву папа с мамой увезли отдыхать в Эстонию, в город Эльва, а нашу Наташу – в Литву, в город Друскининкай. Вот тут-то и началась их переписка, сравнимая с романом в письмах. Девушки отдыхали в своей любимой Прибалтике, но каждый день писали друг дружке длиннейшие письма, подробно описывая в них все детали своей жизни. Стоило одной из них забыться и не послать письмо, как тут же из дружественной республики приходила телеграмма с выразительным текстом: «Беспокоюсь молчанием. Глазастик». Так одна Наташа называла другую, позаимствовав это имя из романа Харпер Ли.

Их обеих тревожили не только умозрительные проблемы. Как раз в то самое первое лето их дружбы им исполнилось по 16 лет – это был возраст получения паспорта. А, значит, им следовало решить, какую национальность записать в паспорте. Для Наташи Каплан подобной дилеммы не существовало, а вот Наташе Ковалевой стоило подумать, чью национальность предпочесть: папину или мамину? Конечно, из благородства она хотела записать в пятой графе «еврейка», но все ее отговаривали, включая, конечно, и вторую Наташу. Они подолгу обсуждали все «отягчающие обстоятельства» подобного выбора. Наконец, Наташа Ковалева сдалась с очень любопытной формулировкой: «Хорошо, я запишусь русской. Но только для того, чтобы было кому носить тебе в тюрьму передачи». Настолько обе они в юности были уверены, что судьба каждого еврея рано или поздно сидеть в тюрьме.

Эта всепоглощающая дружба продолжалась до окончания одиннадцатого класса. Счастлив человек, который познает в юном возрасте, на пороге трудной жизни, подобную юношескую дружбу. Дружба такого накала не может быть вечной, потому что она требует всего времени, всего человека. После окончания школы судьба, уже в собственном образе, несколько развела подруг, но воспоминания об этой юношеской дружбе в течение долгих десятилетий грели их души. На закате лет эта дружба свела их вновь, в Израиле.

Десятый и одиннадцатый классы были продолжением счастливого существования Наташи в литературном кружке. Общение с преподавателями других гуманитарных наук – английского языка и истории было тоже великолепным. Особенно много радостных впечатлений приносила Регина Павловна, которая преподавал историю намного глубже, чем полагалось в школах, а ребята ценили этот факт весьма поверхностно и бесились на ее уроках, как и на всех остальных. Тогда она садилась на стул около учительского стола, бессильно зажимала уши руками и в ужасе говорила: «Ну, что это такое? С вами же совершенно нельзя общаться». После этого всем становилось стыдно, ведь она их, разбойников, уважала, называла на «Вы», и лишь в личных разговорах, в знак доверия, переходила на «ты». На самом деле, они ее очень любили и дальше сидели тихо, не проронив не звука.

Однако они не могли терпеть учителя обществоведения, Михаила Исааковича, который свято верил в сообщаемые им истины и при этом брызгал слюной так, что она долетала до третьей парты. Наташе с ее подругой Таней Фридман приходилось пересаживаться со своей второй парты на Камчатку, а там невозможно было не болтать. Михаил Исаакович требовал у них дневники и на каждом уроке записывал туда дисциплинарные замечания, а в конце полугодий ставил каждой не выше удовлетворительной оценки. Зная об их литературных успехах, он старался уязвить любимую всеми Лию Евсеевну: «А ваши-то, кружковцы, у меня в хулиганках и троечницах ходят!»

Как ни удивительно это покажется, но Наташе удалось достичь довольно гармоничного сосуществования с учителями математики. Ситуация стала особенно приятной после прихода в их школу Ирины Карловны Шур, которая увидела сразу, что Наташа понимает ее объяснения и в классе работает хорошо, но математиком ни при каких обстоятельствах не станет. Поэтому, обходя каждого ученика при проверке домашних заданий, Ирина Карловна была удивительно либеральна к пустотам в ее тетрадках. И оказалась права: впоследствии Наташа вполне благополучно справилась с выпускными экзаменами по алгебре и геометрии.

А вот достичь подобной гармонии с учителями химии, электротехники, астрономии и физкультуры Наташе не удавалось. С учителями этих предметов постоянно возникали какие-либо эксцессы. Особенно серьёзными были конфликты с учителем электротехники, Владимиром Абрамовичем, или, как они с Таней называли его, рыжим физиком. Чисто внешне он был вполне симпатичным мужчиной и не вызывал антипатии, но совершенно не умел объяснять свой предмет. От этого Наташа тупела, тыкала наконечниками цепей куда попало и всегда не туда. Они оставались с Таней после уроков и старательно, но безуспешно, тренировались. Тем не менее, школьные проблемы не омрачали Наташину внутреннюю жизнь. Она продолжала с упоением посещать литературный кружок, готовить для него доклады и сообщения, участвовать в диспутах и олимпиадах. И, конечно, писать ежедневные очерки.

Настал момент, когда ей захотелось узнать мнение знающего человека о своих писаниях. И однажды такая возможность ей представилась. Дело в том, что периодически Лия Евсеевна приглашала ее в гости для знакомства с интересными людьми, посещавшими их дом. В тот раз к ним пришли супруги – Руфь Александровна Зернова, известная писательница, Илья Захарович Серман, литературовед, исследователь русской литературы, и их дочь Ниночка. Лия Евсеевна дружила с Руфью Александровной и называла ее ласково Руней, поэтому Наташа, не ломаясь, протянула ей свой толстый блокнот, а Лия Евсеевна попросила ее оценить Наташины очерки с профессиональной точки зрения. Через некоторое время Лия Евсеевна вернула Наташин блокнот с запиской от Руфи Александровны. В записке было написано: «Милая Наташка, мне кажется, что ты похожа на Анну Франк, хотя ты чуть старше ее. Так раз уж ты осталась жива – работай. Раз уж тебе так повезло, что ты осталась жива. Р.»

Наташу не удивило, что хотя Руфь Александровна знала, что она родилась после войны, она писала о ней так, как будто она, как и Анна Франк, пережила Катастрофу. Сама она тоже всегда жила с тем же ощущением. Вероятно, это ощущение ей удалось передать в своих очерках Задумчивого Кенгуру.

По совету писательницы, Наташа продолжала писать, но всегда «в ящик». Она показывала свой блокнот только самым «проверенным» людям. Однако невозможно вечно прятаться – человеку пишущему нужен читатель. Поэтому со временем она стала писать все меньше и направила свою творческую энергию в иное русло, в литературоведение – исследование английской литературы. Оно не требовало обнажения ее политических взглядов, поэтому было прекрасной заменой собственного творчества – конечно, до поры до времени, особенно пока подрастали дети. Однако в какой-то момент желание писать свое сдавило горло с такой силой, что никакое литературоведение не могло его больше заменить. Это случилось в Израиле, спустя несколько десятилетий, но до этого еще надо было дожить.

А тогда, в шестидесятых, семидесятых и даже восьмидесятых годах Наташа жила во «внутренней эмиграции». Это звучит намного приятнее, чем сказать, что ее семья и друзья были двуличными – просто они скрывали свои истинные взгляды, не были откровенны с окружающими по квартире, по дому, по школе, по работе. Они были откровенны и открыты только с родными в семье и самыми близкими друзьями. Для Наташиной семьи это был образ жизни в течение нескольких поколений.

Когда росла Фирочка, она тоже должна была скрывать свои истинные взгляды. Она никогда не участвовала в молодежных организациях, не была комсомолкой. И тут причина была не только в ее «буржуазном происхождении». Если бы она захотела, то своим активным участием в субботниках и других общественных мероприятиях, она добилась бы «почетного» права вступить в комсомол. Когда Наташа дотошно спрашивала ее о причинах, мама коротко отвечала ей: «Не хотела».

Сане было труднее, чем Фирочке, скрывать свои взгляды от друзей по работе, поскольку он был человеком более эмоциональным, прямым, а временами и импульсивным. Однако с возрастом он изменился, стал более молчаливым. Ему помогало и то, что специфика его работы требовала сосредоточенности исключительно на рабочих темах. Поэтому все они: включая Илюшу и Наташу, жили по лозунгу своей семьи: «Говорить на работе только о работе, говорить в школе только о школе, говорить в институте только об институте». Это выглядело естественно в глазах других людей, возможно, они считали их скучными или карьеристами, но, по крайней мере, ни у кого не возникало подозрений, что они, не приведи господь, антисоветчики.

* * *

Антисоветчиками они, конечно, не были и ни в каких акциях не участвовали. Более того, обоим детям было строго-настрого запрещено рассказывать политические анекдоты и в институте, и в школе. «Детки» были уже взрослые, Илюша, вообще, уже был близок к окончанию института, так что родительские увещания влияли на него не слишком сильно. Однако урезонить разговорчивую Наташу было не менее сложно – она полюбила ежедневные встречи на большой перемене с несколькими подругами из литературного кружка, как раз рядом с «дворянским гнездом» – с учительской. Там девчонки обменивались последними анекдотами про Хрущева и хохотали до упаду. Анекдоты обычно приносила «на кончике хвоста» своей шикарной толстой косы веселая красавица черноокая Лена Львович. Учителя ходили мимо кружковцев и недовольно морщились, когда раскаты хохота превосходили все пределы дозволенного шума. Тогда они жаловались Лии Евсеевне, та выходила из учительской, спрашивала своих любимых болтушек, о чем шла речь, те послушно стихали на какое-то время, а она, незаметно для себя, слушала их анекдоты и разделяла их восторги.

Однако на заседаниях кружка они обсуждали серьезные, а временами и трагические темы, которые подбрасывала им жизнь. На одном из заседаний Лия Евсеевна рассказала им о процессе над поэтом Осипом Мандельштамом. Наташа знала наизусть несколько его стихотворений из маминой тетради и стихи, которые впервые услышала от Лии Евсеевны еще в девятом классе. Но это, написанное поэтом в 1932 году, «Мы живем, под собою не чуя страны», она не слышала никогда. Это стихотворение распространялось устно, заучивалось наизусть, или записывалось от руки и передавалось верным и проверенным людям, как это было принято на Руси испокон веку. Так и Пушкин распространял свои свободолюбивые стихи в эпоху царей Александра I и Николая I. Мандельштам не называл имени Сталина в своем стихотворении, но все понимали, какого именно «кремлевского горца» он высмеивал в нем. Догадался об этом и сам «горец». Расправа с поэтом была быстрой. Мандельштама арестовали и сослали в город Воронеж, а через несколько лет он умер, уже во второй ссылке, под Владивостоком, в возрасте всего 46 лет.

Судьба Мандельштама потрясла Наташу. Единственное, что отчасти смягчало ее гнев и боль, это давность события – «Это было еще при Сталине», – говорила она себе. «Тогда и не такое было возможно». Однако она ошибалась. На одном из последующих заседаний кружка Лия Евсеевна рассказала им о несостоявшемся судебном процессе над поэтом Борисом Пастернаком, совсем недавно, при правлении Хрущева. Поэта собирались судить за получение им Нобелевской премии за написание романа «Доктор Живаго». Процесс не состоялся не из-за сострадательности членов союза писателей, они-то как раз свое черное дело сделали – исключили великого русского писателя из своих рядов. Однако сам писатель не доставил им счастья судить себя их неправедным судом – он умер в 1960 году членом литературного фонда. Сохранилось стихотворение, которое также распространялось в списках, уже после его смерти («Нобелевская премия» Борис Пастернак»).

Тот факт, что роман впервые был опубликован за границей, определил его судьбу на родине поэта в последующие тридцать лет – «Доктор Живаго» был запрещен, но не забыт. Время от времени кто-нибудь отважный привозил экземпляр романа «из-за бугра» и давал друзьям почитать на одну ночь. В России его впервые опубликовали лишь в конце 80-х годов, когда на Западе давным-давно прочитали его. И только тридцать лет спустя после смерти Пастернака, в 1990 году, сын поэта получил разрешение на получение справки о том, что его отец был удостоен Нобелевской Премии.

Процессы над писателями были важной частью уроков, которые Наташа получила в литературном кружке. Однако она и не подозревала, какие уроки ее ожидают в ее собственной семье.

* * *

Однажды Наташа осталась дома одна. Папа с мамой ушли в театр. Обычно Наташа ходила вместе с ними, но в тот вечер она плохо себя чувствовала и Илюша пошел с ними вместо нее. Головная боль мешала ей читать, а телевизора тогда у них все еще не было. Наташа была уже старшеклассницей, и телевизоры в ту пору были почти в каждом доме. Но принципиальная Фирочка продолжала считать их поклонников «рабами двадцатого века» и сопротивлялась приобретению «врага интеллекта» изо всех сил. От нечего делать Наташа решила уже в который раз посмотреть семейные альбомы.

Они лежали в нижней, незастекленной части серванта. Она достала альбомы и увидела под ними старый конверт. Забыв о фотографиях и о родительском запрете не читать чужие письма, она приоткрыла конверт, но письма в нем не нашла. Там лежали документы. Так Наташа впервые увидела документы об аресте папы собственными глазами. До тех пор она знала об их существовании лишь из неясных слухов, из обрывков фраз, из смутных догадок. А сейчас они лежали прямо перед ней. Могла ли она не прочитать их?

Чтение этих документов произвело на Наташу глубокое впечатление. Она вдруг поняла, что папа был совсем юным на том далеком комсомольском собрании, возможно, тогда он был лишь немного старше, чем она сейчас. Она почувствовала гордость за папу, потому что уже и сама видела несправедливость, удушение живой мысли, преследование поэтов, художников и музыкантов, стремящихся к свободе. Теперь Наташе стало недостаточно внутреннего сопротивления, как у мамы, ей захотелось другого – активного протеста, как у папы. Она тоже хотела сказать свое: «Хрущев – диктатор», чтобы быть достойной дочерью своего отца. Но как и где она могла это осуществить?

* * *

Подобная возможность представилась ей. К этому времени Наташа уже намного лучше разбиралась в окружающем. Новые судебные процессы над художниками и поэтами, проходящие на излете «оттепели», способствовали ее быстрому созреванию. Особенно потряс ее судебный процесс над Иосифом Бродским. Бродский был ленинградцем, ровесником Илюши, и жил в центре города. В возрасте шестнадцати лет он начал писать стихи, которые распространялись обычным в России способом – в рукописном виде через доверенных людей. Все детали его питерской судьбы настолько хорошо известны, что нет смысла повторять их здесь. В реакции Наташи на судьбу поэта важно лишь понять, что она почувствовала зависть признанных поэтов, любимцев власти, в Союзе писателей к молодому гению. Они поспешили объявить его «тунеядцем», чтобы унизить и уничтожить его, или, на худой конец – сослать его подальше от Ленинграда.