Текст книги "Артистическая фотография. Санкт Петербург. 1912"

Однако их мудрая заведующая кафедрой сумела создать в своем коллективе атмосферу стабильности и психологического комфорта. Наташа проработала три года в том самом месте, где 20 лет назад, она, молоденькая выпускница Ленинградского государственного университета, проводила свои первые уроки и страдала от ненависти и несправедливости. Те же самые люди, которые тогда были на пике своей зрелости и закрывали перед ней двери, теперь состарились и дружески улыбались ей. Те, кто раньше относились к ней хорошо, были искренне рады ее возвращению. А новенькие вообще не знали о ней ничего, и с ними можно было строить новые нормальные человеческие отношения.

Наташа любила это место, любила свой путь на работу по зеленому парку, с которым было связано столько подростковых, потом юношеских романтических воспоминаний, воспоминаний о прогулках с подругами, с Мишей, а потом и с их маленькими детьми. Особенно приятными были теперь прогулки по парку вместе с Галей по дороге домой – одну остановочку назад. Они шли медленно, не торопясь, разговаривая обо всем и ни о чем. Потом вместе ждали Галиного троллейбуса, после этого Наташа переходила через дорогу и шла домой пешком, с удовольствием вспоминая события прошедшего дня. Тем не менее, она никогда не забывала о том, что кафедра иностранных языков – этот «райский островок», находится посреди бушующего моря событий, которые грозят захлестнуть и его.

Двенадцатая глава. Жизненный кругооборот

Жизнь самой Фирочки была особенно непростой в это трудное для всех время. Она и так старалась как можно меньше привлекать внимания к своей персоне, но старость подкралась к ней незаметно, и она стала сильнее ощущать одиночество в своей вечно занятой и куда-то спешащей семье. Как ей не хватало ее любимого Санечки, верного друга жизни на протяжении долгих лет! Ей некому было излить душу, особенно после смерти старшей сестры Риточки и старшего брата Левушки. В минуты откровенности она жаловалась Наташе: «Я осталась совсем одна в своем поколении. Мне не с кем даже поговорить по душам. Нет больше никого из моего любимого детства».

Однажды, когда молодые уехали с детьми в отпуск в Литву, а Фирочка осталась дома одна под опекой семьи Илюши, живущей через дорогу, Наташа получила от нее поздравительную открытку. В ней ее мама писала: «Родная моя Наташенька! Сегодня День твоего Рождения. Я желаю тебе здоровья, счастья и радости! А мне почему-то взгрустнулось – я вспомнила свою жизнь. После трудностей войны, осуществилась давняя мечта моего любимого Санечки – у нас родилась маленькая доченька. Он так мечтал об этом! Нас не пугали ни нищета, ни теснота в нашей страшной комнате. А сколько проблем было потом, в последующие годы. Как много было испытаний, которые закалили наш дух! Но все это принадлежит прошлому». Она часто любила повторять чью-то фразу: «В воспоминаниях о прошлом – жизнь человека».

Однако приступы грусти редко посещали Фирочку. Большую часть времени ее оптимистичный характер помогал ей видеть светлую сторону жизни. Но в их семье она объективно страдала от одиночества, потому что все были заняты своими делами – дети ходили в школу, посещали кружки, делали уроки, смотрели телевизор в большой комнате, бегали гулять, а взрослые много работали. Хорошо, что телефонные разговоры внутри города были бесплатными, и она могла без помех поговорить по телефону со своими подругами. И они тоже частенько звонили ей. И, само собой разумеется, что дом был полон книгами, и она успевала много читать, а по вечерам делиться прочитанным с детьми и внуками (если те были готовы выслушать ее).

И все же и ее слабое здоровье, и одиночество, которое усугубилось после того, как одна за другой стали покидать этот мир ее любимые подруги – все это заставляло ее размышлять о смерти. Она видела, что хотя ее дети работают очень много, их зарплат с трудом хватает на самое необходимое. А ей так хотелось оставить им после себя что-нибудь материальное, но она не накопила капитал и не приобрела имущества. Единственной ценностью Фирочки были старые облигации, которые государство заставляло покупать своих граждан еще до войны и в послевоенные годы. Хотя Сталин использовал бесплатный труд миллионов заключенных, хозяйство работало плохо, в ущерб себе. Тогда страна начала грабить своих граждан в скрытой форме – она заставляла их покупать облигации и обещала расплатиться с ними в неопределенном будущем.

Родители Илюши и Наташи в молодости послушно исполняли свой долг – они покупали облигации и отдавали за них свои последние деньги. Прошла и закончилась короткая и полная испытаний жизнь Сани, но государство так и не начало возвращать деньги за старые облигации. Прошла и тоже подошла к концу чуть более долгая и такая же трудная жизнь Фирочки, но у государства не появилось ни малейшего желания расквитаться за свои былые долги. И тогда Фирочка разложила свои и Санины облигации в три больших вощаных конверта и надписала их: Олежеку, Катюше и Сашеньке – всем своим внукам. Она угадала правильно, в поздние годы перестройки, когда Фирочки уже не стало, государство действительно начало публиковать в газетах таблицы с номерами старых облигаций. Процесс этот был медленным. В течение нескольких лет публиковались таблицы с номерами «выигрышных» облигаций сначала 40-х, потом 50-х годов.

После смерти Фирочки, Илюша и Наташа отстаивали огромные очереди в сберегательной кассе, чтобы получить мелкие суммы, которые оставила их мама своим внукам в качестве «наследства». Когда-то эти суммы были огромны и неподъемны для их родителей, которые голодали, но вынуждены были отдавать их в пользу государства. Теперь же, после многочисленных денежных реформ, они обесценились. Этих «наследных» денег их детям теперь хватило бы разве что на карманные расходы, хотя они совсем не были избалованы. Да и кому их было баловать? Ведь зарплаты и Наташи, и Илюши, несмотря на их высокие ученые степени, были невелики. Особенно в период «зрелой перестройки», или скорее уже начала 90-х годов, когда все вокруг посыпалось в один миг, и зарплаты начали выдавать с большой задержкой, многих уволили, и они жили, как и все, в скромности, граничащей с бедностью. И у Наташи не было сил объяснить своим детям, почему «наследство» такое мизерное, хотя и дедушка, и бабушка честно трудились всю свою сознательную жизнь и отдали все здоровье на благо своей страны.

До самых последних лет жизни Фирочка оставалась верна себе. Она сохранила основной стержень своего характера – необычайную отзывчивость по отношению к людям, способность сопереживать другому человеку и немедленно откликаться на его страдания. «Добрая ты душа», – сказала о ней когда-то бабушка Ольга, которой никогда не знала Наташа, но эти слова передала ей тетя Катюша, и она запомнила их на всю жизнь, как и все другое, связанное с любимой тетей. Что же касалось постоянных ударов судьбы по отношению к самой Фирочке, то к ним она относилась с прежним мужеством и, можно даже сказать, стоицизмом. И все же было нечто из ее прошлого, что глубоко вошло в ее сознание и продолжало влиять на него, хотя сама она об этом не подозревала. Прежде всего, это была Ленинградская блокада.

Само по себе слово «блокада» было частым словом в лексиконе Фирочки. Оно для нее было связано с борьбой за жизнь ее сына, мамы и сестры. Но было здесь еще что-то загадочное. О голоде, который она пережила, мама почти не рассказывала Наташе, как будто это было дело естественное, и нечего о нем говорить. Темы еды, голода и сытости были ниже ее достоинства и ею не обсуждались. В сущности, Фирочка всегда ела мало – не из-за отсутствия аппетита или желания сесть на диету. Просто привычку мало есть, которую она выработала у себя во время блокады, она сохранила на всю жизнь. Она привыкла удовлетворяться малым и оставлять еду мужу и детям, а позднее и внукам. Когда Наташа приносила из магазина что-нибудь «вкусненькое» и необычное, Фирочка всегда радовалась: «Я представляю, как Катюша и Сашенька будут это есть!»

Привычка обуздывать свои природные инстинкты помогала ей сохранять нормальный вес и подтянутую женственную фигуру до самой старости. Но иногда самоограничение переходило у нее в болезненное стремление перекармливать других: как когда-то ей казались вечно голодными ее собственные дети, так теперь она мечтала накормить своих «плохо питающихся» внуков. Когда к ним приходили гости, то на стол выставлялось все, что было в доме, и трудно было найти более хлебосольную хозяйку, чем Фирочка – она так настойчиво уговаривала гостей поесть, что дело доходило до курьеза. Так оно и шло: сама она ела мало и всем давала понять, что еда для нее не так-то уж важна. И только однажды ее тело, в противовес ее разуму, обнаружило перед всеми ее трагическую зависимость от того малого количества еды, которое она съедала каждый день.

После прихода нового 1988 года, года «дракона», Фирочка тяжело заболела. Она жаловалась на слабость и боли в животе. Сердце было более или менее в порядке, но участковая врач решила положить ее в больницу на обследование. Наташе она объяснила свое решение так: «Я уже давно наблюдаю за вашей мамой, когда она гуляет во дворе. Я иду с обходом по квартирам, а она прогуливается по дорожке с Анной Ивановной. Ваша мама, высокая и прямая, опирается на руку маленькой, полненькой Анны Ивановны, а та ее буквально тащит. У нее совсем нет сил. Она часто останавливается, чтобы восстановить дыхание. Я подозреваю у нее злокачественную опухоль».

Самой Фирочке, конечно, ничего не сказали, но ее ведущий врач в больнице решил проверить ее внутренние органы последовательно, один за другим. Само собой разумеется, что перед каждым обследованием требовалось голодание в течение 10-12 часов. Хотя после каждого анализа Фирочка питалась нормально, этот голод, который на самом деле был лишь намеком на истинный, привел ее тело к катастрофическому истощению. За две недели, проведенные в больнице, она изменилась до неузнаваемости. Семья привезла в больницу пожилую даму нормального телосложения, а увезла домой худую старушку с запавшими щеками и тонкими, ослабевшими ногами. Илюша с Наташей боялись, что их мама дошла до крайней стадии быстро прогрессирующего рака. Однако, при привычном домашнем питании, всего лишь месяц спустя, Фирочка прибавила в весе, избавилась от морщин и чисто физически вернулась к своему предыдущему состоянию.

Тем не менее, болезнь продолжала развиваться, и встать на ноги ей уже не удалось. Она очень страдала от мысли, что не может помогать Наташе по хозяйству. Дистрофия к ней больше не вернулась, она была словно страшный призрак прошлого, который вошел в ее сознание раз и навсегда, и один лишь намек на голодание включил в ее мозгу страшную причинно-следственную связь, остановить которую даже она была не в силах.

Несмотря на тяжелую болезнь и вынужденное бездействие, Фирочка осталась верна своему оптимистичному характеру, открытому новым знаниям почти до самого конца. Она продолжала быть в курсе событий, и когда Наташа возвращалась вечером с работы, Фирочка была готова рассказать ей последние новости. Это была эпоха потрясений для Советского Союза. Целые народы стремились выйти из этого Союза, который стал для них тесен. Национально-освободительные движения еще не достигли своего апогея, и Наташа тревожилась о здоровье своей мамы, потому что та принимала все близко к сердцу и предвидела тяжелые последствия, которые причинит евреям отделение других народов от России.

Они часто беседовали о происходящем в стране и делились друг с другом своими сомнениями. «Погляди, что творят «младшие братья» своему «старшему брату», – говорила Фирочка. «Все они бунтуют и требуют независимости! Дай бог, чтобы обошлось без гражданской войны».

«А сможет Россия обойтись без республик?» – спрашивала Наташа.

– «Конечно, сможет, если поймет, что как раз русский народ больше всех пострадал от советского режима. Смотри, все народы в стране живут более или менее компактно, в своих республиках. Уехавшие в Россию после революции, оставили близких в своих республиках, и сумели сохранить традиции, язык и даже религию. А русские потеряли в процессе советизации почти все. Они стесняются называть себя русскими почти так же, как мы стесняемся называть себя евреями».

«И ты знаешь, доченька, папа твой, в сущности, был героем, ведь он хотя бы раз в жизни посмел сказать то, что считал нужным».

«Да, папа был настоящим героем», подумала Наташа и покраснела при воспоминании о своем отступничестве в деле Бродского, когда ей было почти 18 лет. «Я не смогла проявить себя, как достойная дочь своего отца». Однако она не сказала этого вслух, потому что даже сейчас, более 20 лет спустя, она стыдилась своего тогдашнего поступка. Но на смену этой мысли пришла другая, более трезвая: до Бродского сейчас далеко, как до луны, к тому же теперь он – Нобелевский лауреат, а детей надо спасать, ведь есть вещи, о которых мама не знает, потому что их не рекламируют по телевизору.

Однако Фирочка и ведать не ведала, о чем думает ее дочь, и продолжала свою мысль: «Ты ведь знаешь, доченька, что героизм твоего папы стоил нашей семье очень дорого. Но его поступок приводит меня в восхищение до сих пор. А я за всю свою жизнь не сделала даже того, что удалось ему. Единственное, что я смогла, это не присоединиться ни к комсомольской, ни к партийной организации. Но я должна признаться честно, что я принимала участие во всех голосованиях. Это мучает меня даже сейчас».

Наташа знала, что мама имела в виду. Она и сама участвовала в голосованиях на заседаниях коллектива. Голосования всегда были открытыми, и начальство следило за их ходом, специальные люди вели протокол и записывали, кто за кого проголосовал, все ли единогласно поддерживают мнение заведующего кафедрой или линию Партии. Так что – из-за такого пустяка терять работу? И Наташа голосовала вместе со всеми, как от нее требовали, и совесть ее была спокойна. Так, не придавая голосованиям большого значения, она «ошиблась» только один раз, да и то на предыдущем месте работы. Там существовал затяжной конфликт между заведующим кафедрой и лаборантами. Поскольку Наташа, как «неугодная» шефине преподавательница, работала всегда на разъездах, она не вникала в суть этого конфликта.

Поэтому, однажды в начале июля на последнем заседанием кафедры, перед самым выходом всех преподавателей в отпуск, подводя итоги работы всего коллектива за истекший год, заведующий проводил традиционные голосования. Когда дошла очередь до подведения итогов работы лаборантского состава, он предложил две формулировки: «улучшилась работа лаборантов» и «существенно улучшилась работа лаборантов». Второй вариант понравился Наташе и ее подругам больше, и они, не задумываясь, проголосовали за него. Наташа уже мечтала об отпуске и не уловила нюансов в настроении шефа. Ее вина состояла в том, что на этой формулировке настаивали лаборанты, а шеф был категорически против нее. Собрание закончилось, все весело распрощались и разъехались по домам. Этот эпизод Наташа больше не вспоминала.

Однако заведующий кафедрой ничего не забыл, но, в отличие от «женщины в цепях со змеиной улыбкой», он не был скор на расправу. Свою месть Наташе он подал в холодном виде – восемь месяцев спустя, на празднике Восьмого Марта. Резко опьянев от стакана коньяка, принесенного доцентом соседней кафедры, он вдруг начал объяснять ей, что много лет назад, когда она осталась на улице без работы, он поднял ее «из грязи в князи», а теперь она коварно предала его. Наташины подруги стояли рядом с ней и, держа ее за руки, как могли, смягчали его словесные удары.

Правда, на последнем месте работы, в годы «перестройки», она уже могла голосовать так, как подсказывала ей совесть.

Однако мама в эти годы уже не работала и с горечью вспоминала то время, когда ей приходилось кривить душой и присоединяться к большинству. Фирочке всегда было тяжело лицемерить. «Я старалась заслужить уважение своих коллег безупречной работой», – продолжала мама. «Только один раз я оступилась – ради тебя, при всех своих принципах, я все же обратилась за помощью к Валентину, чтобы он устроил тебя в штат, иначе ты бы сломалась. Я надеюсь, что Готт ин Химмель простит меня. Я и думать не думала, что доживу до времени, когда рухнет коммунистический режим. А теперь ты не просто сама нашла работу – тебя даже пригласили на престижную должность! Жаль, что Санечка мой дорогой, светлая ему память, не может порадоваться вместе с нами!»

Раньше Фирочка не говорила с Наташей так открыто. Она всегда старалась «держать себя в рамочках», как она любила говорить сама, или была «политически корректна», как принято говорить сейчас. Однако в период своей последней болезни она внутренне раскрепостилась и ничего не скрывала от дочери. Напротив, она стремилась рассказать ей все новые и новые детали о прежней жизни своей семьи, которые Наташа до этого не знала. «Совсем как бабушка Ольга в последние дни своей жизни во время блокады», – с горечью думала Наташа. Поэтому Наташа стала записывать мамины рассказы у себя в комнате, чтобы не забыть ни слова.

Дочери было тяжело слушать разумные, и даже рациональные, рассуждения матери о ее судьбе и о приближающейся кончине. С каждым днем Фирочке становилось все тяжелее разговаривать с Наташей. Но Наташа понимала, что эти рассказы помогают ее маме держаться и пожить еще немножко. Роли у них поменялись. Она стала маминой помощницей во всем, потому что у семьи не было денег, чтобы нанять сиделку в дневные часы, поэтому Миша и дети подменяли ее, когда она уходила на работу.

Кроме этого, Наташа стала для мамы источником новостей в связи с тем, что ослабевшая Фирочка перестала слушать радио и смотреть телевизор. Новости приходилось «фильтровать», потому что мир вокруг стал меняться и к лучшему, и к худшему.

Можно сказать, что период «перестройки» был временем крайностей. С одной стороны, было дозволено практически все, даже то, о чем раньше и подумать было страшно – концерты еврейских исполнителей! При первой же возможности, большие любители театра, Наташа с Мишей пошли на концерт хазанов в зале им. Ленсовета. Они не до конца понимали значение слова «хазан», потому что Шалом-Алейхем в своих книгах называл их канторами, или певчими в синагогах. В программке было написано, что некоторые хазаны обучались пению в опере Ла-Скала в Милане, некоторые приехали из Израиля, а остальные – из больших городов разных стран мира. Но зрителей Ленинграда трудно было удивить высоким уровнем пения и местных, и гастролирующих исполнителей. Однако тут было нечто, чего они до сих пор не знали.

Когда хазаны появлялись на сцене по одному и пели на иврите свои партии, Наташа с удовольствием слушала их приятные голоса, не понимая значения того, что они поют. Слова на иврите звучали странно, но не казались ей чужими, словно она уже слышала этот язык когда-то в детстве. Огромный зал реагировал сдержанно. После пиютов (религиозных песнопений) они исполнили несколько песен на идише, языке, который был еще на слуху у многих из зала. Но и на это зал прореагировал спокойно – аплодировали, но без восторга. В конце концерта хазаны пели и танцевали на сцене вместе. Огромная аудитория слушала внимательно, но никто даже не улыбнулся.

Однако артисты явно хотели разогреть эту северную, неприступную аудиторию, из которой им никак не удавалось выжать ни капли эмоций. И тогда они спрыгнули со сцены и прошлись в танце, забавно подпрыгивая, по узкому проходу. Зал встал, чтобы видеть их, и не издал ни звука. И вдруг Наташа почувствовала, как что-то прорвалось у нее внутри, словно хлынула плотина. Глаза наполнились слезами.

Она посмотрела вокруг себя и увидела, что соседи плачут, как и она сама. Никогда прежде не приводилось Наташе собираться в таком большом зале с людьми своей национальности, чтобы посмотреть в глаза друг другу. Даже не посмотреть в глаза, а испытать чувство локтя, почувствовать единство. Впервые в жизни она поняла, что эти люди чем-то близки ей. Она почувствовала себя частью этих людей, частью чего-то большего, чем оно было до того дня.

На том концерте что-то высвободилось в Наташиной душе, ей стало легче дышать, это был поворотный момент в ее мировосприятии. Слезы помогли ей избавиться от вечной боли изгоя, она ведь тоже, по примеру своей мамы, старалась плакать редко. Тогда Наташа узнала новое для нее ощущение – быть еврейкой и радоваться этому. По крайней мере, не бичевать себя и не страдать. Тогда же ей страстно захотелось понять, что же пели хазаны на языке своего народа, на иврите?

Возможности ходить на концерты еврейских исполнителей множились, и ленинградская замороженная еврейская интеллигенция, отвыкшая от подобных впечатлений, или совсем незнакомая с ними, постепенно оттаивала. На этих концертах стала появляться молодежь во все возрастающих количествах. Совсем зеленые подростки и юноши постарше танцевали в проходах и пели вместе с исполнителями. В это время приезжал и еврейский театр «Шалом» из Москвы. И, конечно, они пошли на гастрольное выступление известного тенора Михаила Александровича. А однажды из Израиля приехал прославленный кантор Шломо Карлибах. На сцене стоял пожилой мужчина, очень похожий на Карла Маркса, и пел божественным голосом.

Ленинградская аудитория была уже подготовлена к восприятию подобных произведений и реагировала бурным восторгом. Однако восторженнее всего изъявляла свои эмоции молодежь: она уже не удовлетворялась танцами в проходах – она хлынула на сцену и принялась отплясывать вокруг кантора. Он испугался за целость музыкальных установок и попросил всех спуститься в зал. Продолжение концерта проходило уже в более приемлемых культурных рамках, но на протяжении всего концерта пол большого Концертного зала у Финляндского вокзала вибрировал от танцев ликующей еврейской молодежи.

К сожалению, подобный «либерализм» не означал истинной демократии, ведь каждое выступление еврейских исполнителей сопровождалось угрозами со стороны антисемитов и вызовом милиции. Тем не менее, Наташа и Миша надеялись, что их частный, «еврейский вопрос», будет решен в ходе решения больших социальных проблем перестройки, и не спешили с выводами. Так же думали и их верные русские друзья, которые поддерживали их все эти годы. Их вдохновляла публикация ранее запрещенной литературы в толстых журналах, немыслимые партийные съезды, открывающие перспективы развития страны в открытом эфире, прямо по телевидению, выступления незабываемых политиков Гаврилы Попова, Юрия Афанасьева, Галины Старовойтовой. Когда же они увидели на экране телевизора «зашикивание», а потом и только что не затыкание рта мужественного, измученного ссылками и пытками Сахарова, они крепко задумались о смысле «новой демократии». И тогда произошли события, которые объяснили им ее истинный смысл: при такой «демократии» можно все.

И действительно: одновременно, в ряде маленьких и больших городов России возникли националистические организации с антисемитской программой. Сначала они вели себя скромно, просили разрешения у губернаторов городов о проведении заседаний и шествий, но со временем эти организации окрепли и перешли от угроз к делам. Они начали распространять листовки с антисемитскими лозунгами. То в одном месте, то в другом они разрушали могилы на еврейских кладбищах и всерьез призывали к погромам. Наташа читала обо всем этом в газетах и думала, что эти случаи происходят далеко от Ленинграда, в некультурной среде пьяниц и хулиганов. «До нас это не дойдет», – так думала Наташа. К ее ужасу, вскоре филиалы фашистских организаций расположились в Ленинграде и Москве. Особенно бесновалось общество «Память».

Основной целью этого общества было окончательно избавить Россию от евреев, исторгнуть их из лона страны и заново построить сознание русского человека, без «чужого малого народца» в своей среде. Снова стали распространяться мифы об этом «народце», хитром и замышляющем зло, отравляющем сознание «большого народа», доверчивого и наивного. Даже снова опубликовали «Протоколы Сионских мудрецов», которые, якобы, хотели завоевать весь мир. Эти «Протоколы» еще долго отравляли сознание людей и были, наконец, добавлены к списку экстремистской литературы и запрещены в России только в 2012 году.

А тогда, в 1988 году, Наташа не хотела, чтобы ее мама узнала, что в их любимом Ленинграде, на Невском проспекте, на стенах Гостиного Двора висели лозунги антисемитского содержания. Именно там и у Казанского собора собирались группы общества «Память» и замышляли расправу над евреями Ленинграда. Тем более, она не могла допустить, чтобы ее больная мама узнала, что Государственный университет, в который она попала когда-то с таким трудом, сделал нацистское общество «Память» своим приютом. А уж рассказать ей о том, что на еврейском кладбище, на котором были похоронены их родные, произошло несколько актов вандализма, у нее, вообще, язык не поворачивался. Могла ли Наташа сообщать угасающей маме такие «новости»?

Внезапно для нее самой и для ее семьи родной город стал чужим и враждебным. Ведь с раннего детства именно исторический центр города был связан для Наташи с самыми дорогими ее сердцу воспоминаниями – ее поездками сюда с тетей Катюшей. Ее первое знакомство с великолепными зданиями Невского проспекта, величественным Эрмитажем, Дворцовым мостом, Университетской набережной – все это тогда укоренилось в ней навечно. Но теперь сама среда исторгала их из своего лона, словно нечто чужеродное. Маме нельзя было знать об этих страшных изменениях ни при каких обстоятельствах.

С точки зрения экономики, это тоже было непростое время. Магазины опустели. Раньше, в период «застоя», можно было вполне прилично накормить семью. Тогда Наташа хорошо изучила расписание завоза продуктов в Светлановский гастроном и знала, что после обеденного перерыва там можно было купить все. Она успевала перед самым уходом на работу «взять с боем» вход в Светлановский гастроном, покупала свежие, только что завезенные продукты, и со спокойной душой уезжала на свои вечерние занятия. Сейчас же, с приходом «перестройки» и «гласности», из магазинов исчезли все продукты. Пропало все – мясо, масло, сыр, яйца. Вновь появились продуктовые карточки, но их невозможно было отоварить. Простой человек не так уж сильно страдал без гласности, без возможности высказать свои идеи, но без продуктов питания, без возможности накормить своих детей и родителей, он страдал очень сильно и благодарности к Горбачеву не испытывал. Не случайно в то время был распространен анекдот: «Что такое гласность? Это состояние, когда уже можно открыть рот, но еще нечего туда положить». Возможно, это тоже подогревало антисемитизм?

Только по месту работы, в день зарплаты, можно было заказать какие-то обычные продукты, да и то в ограниченных количествах. Однако очень скоро зарплату перестали выдавать в положенный срок. Ее выдавали с большими задержками и нерегулярно. Понятно, что это отразилось на материальном положении всех. Денежная реформа еще больше ухудшила положение, потому что снизила уровень денежных вкладов в несколько раз, включая накопления на похороны, которые были отложены всяким уважающим себя старым человеком. Это привело к подъему недовольства в народе. Горбачев, вероятно, не почувствовал ни отчаяния, ни разочарования в народе и продолжал проводить свою политику – он начал войну с пьянством в самый неудачный для этого момент, чем вызвал настоящую ярость многих людей.

Понятно, что Фирочке не рассказывали ни о пустых полках в магазинах, ни об угрозах погромов – зачем было ее пугать? Вся семья старалась чем-то порадовать маму и бабушку. Стояло лето 1988 года. Наташа и Миша продали некоторые вещи, чтобы выручить деньги и купить маме на рынке виноград или вишни и соблазнить ее, что-нибудь съесть. Цены были бешеные, но она ела так мало. Оба они лезли из кожи вон, чтобы прокормить детей. Миша приносил с работы в баночке часть своего диетического обеда, который ему полагался, как научному работнику, имеющему дело с вредными веществами. Наташа ходила по городу с огромным «научно-продуктовым» бордовым портфелем, в котором было два отделения: одно для рабочих материалов, а второе для продуктов, которые попадались ей по пути – антрекоты, консервы, яблоки, все шло в ход. Дети, к счастью, отсутствием аппетита не страдали и набрасывались на баночку и на портфель с огромным удовольствием.

Наступил август. Болезнь Фирочки неумолимо развивалась. Дети были у родителей Миши. Самого Мишу отправили в совхоз – это была ежегодная помощь его института в сборе урожая. Илюша находился в своей обычной командировке в Пензе, где он руководил производством антибиотиков на новой установке. Наташа спокойно позволила всем разъехаться, потому что не подозревала, что критический момент приближается. Но к несчастью, состояние мамы резко ухудшилось и не улучшалось в течение нескольких дней. Обе они не спали все это время, и Фирочка не хотела вовлекать никого третьего в то, что происходило с ней: «Остались мы с тобой вдвоем, и хорошо».

Наташа прислушивалась к ее дыханию и каждые несколько часов вызывала Скорую помощь. Приходили врачи, делали Фирочке обезболивающий укол и не говорили Наташе никаких обнадеживающих слов. У Наташи было чувство, словно они вместе участвуют в каком-то трагическом и священном таинстве ухода человека из мира. Мама была в полном сознании, несмотря на уколы. Она осознавала происходящее и называла его своими словами еще за два дня до того, как оно на самом деле свершилось: «Наташенька, ты понимаешь, что я умираю?» Наташе приходилось спорить с ней и доказывать, что она жива и должна жить: «Но ты же живешь! Что ты придумываешь? О какой смерти ты говоришь?» Она перечила маме специально: ей казалось, что если мама сердится на нее, значит, воля к жизни в ней не угасла.

И вдруг однажды в полночь маме действительно стало лучше, она с удовольствием выпила чай из своей любимой кобальтовой с золотым узором чашки: «Как приятно – тепленький». И уснула. Наташа не понравилось ее дыхание – со стоном на выдохе, и она вызвала Скорую помощь. Скорая помощь не успела. Фирочка вздохнула в последний раз, и Наташа осиротела. Фирочка умерла в конце августа того страшного лета, в один день со своей младшей сестрой Катюшей, спустя 29 лет.

Миллионы мам уходят в иной мир, так и не сказав своим близким, что они чувствуют при приближении смерти. Но Фирочка осталась сильным человеком до самого конца, способным анализировать происходящее. Она понимала, что ее болезнь смертельна, и хотела помочь Наташе, чем могла. Она представляла, как будет убита горем дочь и как трудно ей будет сообразить, что надо сделать в первую очередь после смерти матери. И в самом деле, рядом с маминой кроватью Наташа нашла листок со списком родных и друзей, которых Фирочка хотела бы «видеть» на своих похоронах, а напротив каждого имени – номер телефона.