Текст книги "Артистическая фотография. Санкт Петербург. 1912"

Взволнованная и гневная, она ворвалась в деканат и спросила секретаршу: «Почему меня нет в списках на стипендию?» – «Я думала, что ты возьмешь академический отпуск после родов». – «Но я же здесь. Я пришла учиться». – «Хорошо-хорошо. Я восстанавливаю тебя в списках. Поздравляю с рождением дочери». А девочки в группе спросили: «И зачем тебе столько денег?» (Повышенная стипендия была 45 рублей, а обычная 35). О, она знала зачем. Миша получал 120 рублей, он был еще не защитившимся младшим научным сотрудником. У молодой семьи с новорожденной дочкой потребностей было много. Наташа действительно продолжила учебу – в деканате ей разрешили посещать практические занятия один раз в неделю, и в этот день сдавать «долги» по всем предметам. Фирочка, чтобы отпустить Наташу на занятия, брала «библиотечный день» и оставалась дома со своей крошечной внучкой. Она с обожанием смотрела на нового человечка и снова с трепетом произносила любимое имя: «Катенька, Катюшенька».

* * *

Наташа окончила университет в 1970 году и получила свободный диплом, это означало, что она должна была самостоятельно искать работу. В ее дипломе было написано «филолог-германист широкого профиля. Учитель английского языка». Образование, полученное Наташей, позволяло ей выполнять различные виды работ, связанных с английским языком и английской литературой: преподавать английский язык на кафедрах иностранных языков в институтах и школах, заниматься переводом технических и художественных текстов, а также осуществлять синхронный перевод на встречах и конференциях. Можно было, конечно, преподавать и английскую литературу в университете, но это было уже нечто из области заоблачных мечтаний.

Поэтому из всего разнообразия возможностей она выбрала преподавание английского языка на кафедрах иностранных языков в вузах, потому что перед ней был живой пример ее матери. Подобно Фирочке, Наташа мечтала работать с взрослыми людьми, а преподавание детям ее даже немного отпугивало. Однако когда Наташа начала конкретные поиски работы, то по выражению лиц заведующих отделами кадров при виде ее паспорта она поняла, что претендует на что-то неуместное и несбыточное. Тем не менее, ей всегда вежливо говорили: «В настоящее время у нас нет свободных ставок. Штат переполнен. Попробуйте зайти к нам в будущем году». Совсем как не так давно в университете говорил ей декан по студенческим делам.

В конце концов, ей пришлось немного изменить тактику и, по совету своего университетского научного руководителя и мэтра, профессора Нины Яковлевны Дьяконовой, начать упоминать ее имя в интервью с заведующими кафедрами. После этого, не сразу, но все же ее приняли на кафедру иностранных языков одного из вузов Ленинграда. Правда, приняли ее на должность лаборанта, с отдаленной перспективой работы преподавателя английского языка с почасовой оплатой один рубль в час. Наташа сочла, что для молодого специалиста это уже большое везение. Заведующий кафедрой был представительным мужчиной лет 38-40, в очках, с довольно неприветливым взглядом. То ли Наташа показалась ему слишком молодой, то ли он хотел дистанцироваться от нее, но он сразу начал называть ее «дитя мое», и это насторожило ее.

Ее удивило и то, что вместо того, чтобы расспрашивать ее об ее умениях и знаниях, он начал рассказывать ей о своих научных достижениях. В разговоре выяснилось, что был человеком образованным, талантливым литературоведом, учеником тех же преподавателей и профессоров, которые обучали Наташу в государственном университете. При имени Нины Яковлевны Дьяконовой его лицо смягчилось и выразило нечто вроде улыбки. После беседы с ним, она прошла в преподавательскую комнату, чтобы познакомиться с кафедрой. Там сидела его «свита», главным образом, пожилые дамы. Они восхваляли таланты «шефа» и печалились по поводу состояния его здоровья. Выяснилось, что он, несмотря на молодой возраст, был человеком очень больным. Наташа поспешила на свое рабочее место.

Лаборантская комната оказалась маленьким помещением, в котором работали еще две молоденькие выпускницы университета. Да, Наташа оказалась права! Она правильно спешила сюда. Здесь действительно ее ждала встреча с ее университетской подругой Мариной, которую здесь, на работе, все величали Мариной Анатольевной. Марина и раньше рассказывала ей, что после окончания университета она устроилась лаборанткой на кафедру иностранных языков в институте недалеко от дома. Но Наташа не очень представляла себе, где именно находится этот институт, а после долгих и безуспешных поисков работы, вообще утратила ориентиры. Поэтому она была приятно удивлена этой счастливой встрече. Марина была та самая, уже проверенная годами, подруга Наташи, с которой они дружили еще со времен литературного кружка Лии Евсеевны. Потом они учились в университете на параллельных отделениях, вместе ездили домой, почти одновременно они вышли замуж за двух друзей и были друг у друга на свадьбах. Обе подруги родили дочек и вдруг, после окончания университета, оказались на одной кафедре, да еще и в одной лаборантской – вот это действительно была большая удача! Вторая лаборантка Галя, или Галина Никитична, окончила французское отделение. Таким образом, Марина, Галя и Наташа должны были «обслуживать» три кафедральные секции: английскую, немецкую и французскую. С Галей они тоже быстро подружились, и вскоре из лаборантской неслись шутки и смех трех молоденьких, хорошеньких и очень трудолюбивых сотрудниц.

По непонятной до сих пор причине, все кафедры иностранных языков среди их сотрудников принято называть «змеюшниками». И в самом деле, условно коллектив кафедры можно было поделить на миролюбивых, дружелюбных преподавателей и вечно враждующих, которые постоянно воевали со всеми и против всех, вступали в союзы, интриговали против кого-либо одного или целых групп и не утомлялись ни на минуту. Бывали случаи, когда интриги затевались прямо у лаборанток на глазах, тогда им приходилось предупреждать будущую жертву о грядущей опасности, хотя это было опасно для них самих. Одновременно это было «проверкой» самих лаборантов – сообщит или не сообщит. Если не сообщит, значит «наша», ей можно доверять и внедрять в группу. Кто-то был приставлен специально следить за работой самих лаборантов: проверять точность их прихода и ухода, занимают ли они телефонную линию личными разговорами, не проводят ли они в буфете больше отведенного на это времени. Никого из молодых женщин не удивляло, если безо всякого предварительного звука шагов по коридору или щелчка щеколды беззвучно отворялась дверь их лаборантской, и на пороге появлялся кто угодно из членов кафедры – даже тот же «шеф» или кто-то из его доверенных лиц. Они всегда были к этому готовы. Проверяющий бдительно оценивал обстановку и, не найдя ничего крамольного, так же беззвучно закрывал дверь. Но расслабляться было рано, через секунду-другую, он мог появиться снова. Однажды Марина решила проверить слышимость звуков в коридоре и тихо произнесла: «Шеф!» Он вернулся мгновенно. Значит для того, что войти к ним в лаборантскую нежданно, ему приходилось красться на цыпочках! В течение учебного года это была обычная практика.

Но следили за ними и летом. Например, однажды в конце июля, когда не было студенческих занятий, Наташа работала во вторую смену до 10 часов вечера. Без одной минуты 10 в лаборантской раздался телефонный звонок – это бдительная парторг, находящаяся в отпуске, звонила ей со своей дачи, чтобы проверить, находится ли она на работе до конца смены. А ведь Наташе надо было еще «обесточить» кафедру, запереть все двери, пройти по темным коридорам с третьего этажа до вахты, сдать все ключи на вахте, и все это, конечно, уже после окончания ее рабочего вечера.

Были и просто бестактные преподаватели, которые считали, что лаборанты это люди более низкого ранга, поэтому при них можно обсуждать любые вопросы – они все равно не поймут, или с ними можно не считаться. Однажды весной преподавательница немецкой секции влетела в их лаборантскую комнату с огромным пакетом корюшки. Она была счастлива, что успела отстоять очередь до работы и все успеть, но теперь не знала, где сохранить сильно пахнущий продукт до окончания занятий.

«Не нести же корюшку в преподавательскую. Там она испортит весь воздух. Оставлю я ее у вас на подоконнике, хорошо?» – спросила она.

Их лаборантская была тесная, в ней стояло несколько столов с пишущими машинками, шкафов для кафедральных документов, гардероб для одежды всех преподавателей, раковина – там негде было повернуться. Но разве они могли возражать? Поэтому так важна была для них дружба, постоянная поддержка друг друга. Их тройственный союз продержался всю жизнь.

Конечно, были среди преподавателей и люди интеллигентные, симпатизирующие лаборантам. Возможно, даже, что их было большинство. Они понимали, что эти молодые женщины волею судьбы занимают более низкий статус, но их образование было выше многих из их коллег. Поддержать их делом они не могли, но поддержка словом тоже была очень важна. «Ничего, девочки, о вас вспомнят. Я тоже начинала лаборанткой», – утешала их Ирина Робертовна. А Володя Новиков из отдела технической службы кафедры, добрейший парень, представлял, как через несколько лет все трое защитят диссертации, и напротив стола каждой будет висеть табличка: лаборант, к.ф.н. (кандидат филологических наук). Все они смеялись, а Наташа написала фельетон о «шефе», выковывающем для своих лаборанток подковки с этими словами.

И все же, несмотря на все приятности и неприятности лаборантской работы, все три молодые сотрудницы мечтали о преподавательской работе. Ведь, в конце концов, не для работы «подай-принеси» они окончили университет. Со временем им дали по одной вечерней группе, что сразу значительно удлинило их рабочий день, потому что они не имели права преподавать в свое рабочее время, приходилось оставаться допоздна и проводить занятия со студентами-вечерниками. Наташа помнит, как однажды, после окончания занятия, студенты быстро разбежались при первых звуках звонка, а она слегка замешкалась в аудитории, собирая учебники в портфель. Потом она одна шла по коридору в кромешной темноте, а выйдя на улицу, пробиралась на ощупь по темной аллее парка при потухших фонарях – то ли лампы перегорели, то ли кто-то экономил электричество. Миша всегда встречал ее на остановке около дома, но до этой встречи она успевала натерпеться страха.

Когда начался следующий учебный год, Наташа почувствовала некоторые отличия в отношении начальства к лаборантам. Марине предложили полную почасовую нагрузку на весь учебный год, а Галя с Наташей остались в должности лаборантов с минимальной почасовой нагрузкой. Но во втором семестре и Галя получила полный статус почасовика – конечно, не штатную ставку, но все же это уже было какое-то продвижение по службе по сравнению с должностью лаборанта. Наташа радовалась за подруг, но пыталась понять, чем же она недостаточно хороша. И старалась работать как можно лучше.

А «шеф», видя готовность Наташи выполнить любое задание, использовал ее в самых разных функциях. Например, однажды на кафедру внезапно нагрянула делегация преподавателей английского языка из рижского университета, чтобы посмотреть на деле использование новых систем преподавания иностранных языков в техническом вузе. «Шеф» зашел в лаборантскую, недолго думая, оторвал Наташу от пишущей машинки и «откомандировал» ее на показательный урок, а высоких гостей направил на этот урок к Наташе. Он был уверен в том, что Наташа отлично справится с возложенной на нее миссией. И молоденькая преподавательница-лаборантка, трясясь от страха всем телом, вынуждена была вести урок перед опытными визитерами. После пережитого ужаса, она повела их в кабинет заведующего кафедрой для обсуждения увиденного. Заведующий, мгновенно забыв о роли Наташи в качестве образцового преподавателя, попросил ее подать гостям кофе и угощение – теперь им руководило желание продемонстрировать перед ними ее свежее личико. И снова она беспрекословно подчинилась его требованию.

Не раз она заменяла его в группах внешторга – группах самого высокого уровня на их кафедре, придумывала ролевые игры, участвовала в подготовке кафедральных вечеров. Только что бы она ни делала, ее имя нигде не появлялось, потому что оно не было зафиксировано в штатном расписании. Она много работала, но как будто бы и не работала вовсе. Она работала лишь на деле, но не официально, всегда скрытая от глаз начальства, «за кулисами».

Однажды Наташу вызвали в отдел кадров. Грешным делом, спускаясь на первый этаж, она успела подумать, что таким изысканным способом ее хотят оповестить о принятии в штат. Наивная дурочка! Выяснилось, что у сотрудниц этого отдела возникли затруднения с заполнением ее трудовой книжки. Перед Наташей открыли графу 1972/73 учебного года, и она с изумлением увидела, что ее «трудовые подвиги», хоть и в искаженной форме, но как-то отражены в этом важном документе: «По приказу ректора, зачислить гражданку Гутман Н.И. в должности ассистента кафедры иностранных языков» – зачеркнуто. Далее было написано: «… в должности преподавателя на временной ставке» – зачеркнуто. Далее было написано: «…лаборанта кафедры иностранных языков» – зачеркнуто. Далее следовало: «… механика (!) кафедры иностранных языков».

Сотрудница отдела кадров смотрела на нее с симпатией и любопытством: «Так кем же вы работаете, Наталья Исааковна? Что мне записать в вашу трудовую книжку?» – «Я преподаю английский язык студентам. Работаю над диссертацией соискателем на кафедре зарубежной литературы в институте имени Герцена. Печатаю документы на машинке на кафедре иностранных языков. Подаю чай начальству. Делаю все, что потребуется. Однажды травила тараканов, когда все преподаватели ушли домой». Молодая сотрудница отдела кадров не выдержала и засмеялась, а пожилая, сидевшая за соседним столом, вздохнула и сказала: «Он делает с ней все, что ему придет в голову, как с футбольным мячиком».

«Шеф», и в самом деле, вел себя с Наташей непоследовательно: в одной стороны, он был приветлив, и иногда как будто даже сочувствовал ей, но с другой – был жесток и неуступчив, если дело касалось штатных вопросов.

Одна из старших коллег, симпатизирующих Наташе, объяснила ей истинную причину постоянного отказа. Выяснилось, что «шеф» сам был евреем, хотя его имя, фамилия и, что самое удивительное, даже отчество, у него были русскими. В раннем детстве он осиротел, потому что Сталин сгноил его родителей в тюрьме, русская семья усыновила его и сменила его имя на русское. И все-таки бдительное начальство института следило за его кадровой политикой – кого он берет в штат на свою кафедру, и ему бы сильно не поздоровилось, если бы он, скрытый еврей, предпочел взять Наташу кому-нибудь другому. Тогда Наташа поняла, почему наедине с ней «шеф» так часто говорил: «Дитя мое, вы просто не понимаете, что я нахожусь, как между молотом и наковальней», имея в виду давление кафедральных дам и ректората.

Это означало, что он одобрительно относился к ее работе, он хотел бы взять ее в штат, и это было приятное открытие для Наташи. Однако руки у него были связаны из-за ее национальности, и это снова, как в детстве, наполняло ее сердце бессильным гневом, с которым надо было справляться в одиночестве. Она не могла делиться со своими подругами этим позором, хотя позор этот был не ее, но она считала, что сам факт антисемитизма настолько гадок и так марает и его носителя, и его жертву, что говорить об этом у нее просто не было сил. Она не понимала тогда, что нацизм это вина нациста, а не его жертвы. И, конечно, она не знала о причинах государственного антисемитизма, нарастающего в стране, как раз в годы ее собственного созревания и расцвета.

Так, она не знала, что когда она окончила университет в 1970 году, государственный антисемитизм был в самом разгаре. Конечно, он не был открытым. Никто не посмел бы произнести в обществе само слово «еврей». Это было неприличное слово, почти табу. Можно было заменить его эвфемизмами типа «у него пятый пункт не в порядке», или «он – француз», или спросить деликатно: «а как у него с профилем?», имея в виду не форму носа, а национальность. Евреи и сами как будто стеснялись произносить это слово. Даже в личных разговорах с людьми своей национальности они старались его не произносить, а меняли на слова «наши люди» или просто «наши». Понятно, что слово «еврей» не произносилось в отделах кадров.

Наташа не сразу поняла, а если честно, то и вообще тогда не поняла, что найти работу, соответствующую ее образованию, в 1970 году, будет даже труднее, чем поступить в университет за шесть лет до этого. С точки зрения будущего, начало 70-х годов было черным для молодых евреев России. Наташин муж Михаил был старше ее всего на пять лет, но эта относительно небольшая возрастная разница сыграла решающую роль в их судьбе. Он успел то, чего Наташа и ее ровесники успеть уже не могли. Как же это случилось?

В свое время родители Михаила отправили сына в школу раньше положенного возраста, в шесть лет, чтобы мальчик успел окончить школу и поступить в институт до призыва в армию, до 18 лет. Хотя его отец был по характеру воином, а по профессии военным врачом, он не горел желанием отправить сына в армию до получения образования. В те годы учеба в школе продолжалась десять лет, поэтому Михаил поступил в медицинский институт всего лишь 16-летним юнцом, а окончил его в 22. Наташа же, в отличие от Михаила, поступила в школу, как все дети, в семь лет, а училась уже по новой системе – одиннадцать лет, а значит «отставала» от него по всем показателям.

Как врач-специалист с дипломом, Михаил отслужил в Армии укороченный срок, всего два года, и успел поступить в аспирантуру в самом начале правления Брежнева, когда тот еще не внедрил свою политику во все области жизни. Тогда даже евреи еще могли найти себе хорошую работу. Но Наташа-то в момент знакомства с Михаилом была еще второкурсницей… Ей бы поторопиться, поучиться один курс за два, а то и за три – если бы знать!

Но кто же мог представить себе, что пока Наташа будет с наслаждением постигать университетскую науку, а к концу курса обучения еще и родит дочку Катюшу, в далеком и неведомом им тогда Израиле произойдет Шестидневная Война? И война эта повлияет на судьбу евреев Советского Союза – да так, как будто они сами ее развязали и в ней победили?! К тому моменту, когда в 1970 году Наташа окончила университет, двери всех учреждений Ленинграда уже были строго заперты, и новый циркуляр был разослан по отделам кадров: «старых (евреев) не гнать, новых не брать». Конечно, об этом циркуляре простые люди не знали.

Однако, как выяснилось потом, не только Шестидневная война так сильно повлияла на возросший антисемитизм в государственных учреждениях. Как раз в это время объединенные усилия американских и международных демократических организаций помочь тем, кто хотел покинуть Россию и осуществить свое право жить там, где они хотят, дали свои плоды. Постепенно немногочисленные семьи начали уезжать из России навсегда. Однако большинство уезжавших были евреями, поэтому евреев перестали принимать на работу. Причина была понятна: по всем учебным и научно-исследовательским институтам, а также заводам был разослан приказ Брежнева: если трое подчиненных евреев из данного учреждения уедут в Израиль или Америку на постоянное место жительства, то их начальство будет уволено. Очевидно, считали, что оно не справилось с их идейным воспитанием. Система эта работала великолепно. В каждом еврее, ищущем работу, видели потенциального предателя родины. Началась новая травля. Вот почему так трудно было Наташе и ее ровесникам-евреям найти хорошую работу в тот период.

Однако, она, конечно, не знала всей этой подоплеки. Да и откуда ей было это знать? Ведь подобная информация не появлялась ни в прессе, ни на радио. До нее, как в не таком уж далеком детстве, большая политика доходила лишь слабыми волнами, лишь в той степени, в какой она касалась ее непосредственно. Она была молодой женой, юной мамой и молодым специалистом с отличным дипломом. Она мечтала о хорошей работе, об интересной диссертации. Энергии у нее было хоть отбавляй. Трудности ее не пугали. Она верила, что преодолеет все.

Слухи о растущей эмиграции достигли и семьи Фирочки. Как говорится, имеющий уши да услышит. А не захочет услышать, так ему прокричат. Однажды Фирочка вернулась с работы очень грустная. Сын ее коллеги и старой подруги эмигрировал в Америку. «Дора Марковна плакала сегодня весь день, и я никак не могла ее успокоить». Сын с семьей уехал, а родители и их дочь – мать-одиночка, остались. В другой раз Фирочка рассказала о собрании, которое проходило на их кафедре. На этом собрании подвергли суровой критике профессора только за то, что его сын уехал «туда». Она проработала с ним бок о бок не одно десятилетие, они дружили семьями, и Саня прекрасно знал эту пару и от души сочувствовал их беде. Решение коллектива оказалось еще более строгим, чем в случае с Дорой Марковной: было предложено не только исключить профессора из партии, но и уволить его с работы.

В компании Наташи и Михаила тоже эмигрировали несколько пар, возможно, не таких уж близких, но хороших знакомых. Нельзя было назвать это массовой эмиграцией, но после этих случаев уже нельзя было и делать вид, что они не замечают, что эмиграция усиливается. И вот тебе и на, она достигла круга общения Сани и Фирочки – их старой компании довоенных друзей.

Пока дети друзей подрастали, они продолжали встречаться время от времени все вместе. Однако со временем им пришлось начать делиться по возрастам: «молодые» встречались отдельно, а «старички» отдельно. Только на свадьбах молодых, или на юбилеях пожилых, они снова встречались всей компанией. И была еще одна дата, когда вся компания, независимо ни от чего, встречалась регулярно – это день рождения Регины. А Регина родилась как раз в Новогоднюю ночь 31 декабря 1939 года. Поэтому каждый Новый год все семьи собирались на Красной улице в маленькой комнате «нашей» тети Розы, чтобы поздравить маленькую Региночку. (В семье Сани были принято называть вдову брата «наша Роза», чтобы отличать ее от Розы Дойч).

Со временем подрастающая Регина стала центральной фигурой для молодежи. На их вечеринках всегда царила атмосфера легкого флирта и подкалываний. Но этот флирт не закончился ничем серьезным. Додик женился на очень красивой девушке «со стороны» – Белле, и скоро у них родился сын Игорь, первый внук в компании. После Додика дело пошло быстро. Старшие дети обзаводились семьями один за другим, и в течение одного года вся компания гуляла на нескольких свадьбах.

Через несколько лет наступила очередь младших детей, родившихся после войны. Первой вышла замуж Люда из семейства Дойч. За ней последовали и остальные, и к началу 70-х годов в семьях младших детей уже родились первенцы. А старшие успели к этому времени родить и по второму ребенку. Вся эта молодая и шумная компания находилась в замечательной поре своей жизни, все были не старше 24-30 лет, все образованные, влюбленные, счастливые родители, и у всех были большие планы на будущее.

Однажды под Новый Год, в один из дней рождений Регины, когда все, и старшее, и младшее поколения, сидели около уставленного яствами и напитками стола, Додик встал со своего места с бокалом в руке и попросил тишины. Все подумали, что он хочет произнести тост. Но Додик сказал нечто другое: «Дорогие друзья, пришло время проститься с вами. Мы с Беллочкой решили уехать в Штаты. Скоро мы едем в Москву на интервью в Американское посольство». Он сказал это, сел на свое место и выпил вино из бокала.

Наташа не знала даже, как на это прореагировать. Но она видела, что никто и не интересовался ее реакцией. Новость Додика прозвучала для всех, как гром среди ясного неба, ведь отъезды были так далеки от них, они происходили лишь с чужими людьми и потому были почти нереальны. И вдруг они подошли к ним вплотную и встали на повестку дня для таких своих, таких близких с детства людей, как Додик.

Процесс выезда из Советского Союза за рубеж даже для обычного туриста был крайне сложным. Заграничную поездку мог позволить себе только очень обеспеченный человек. Но даже при наличии денег он должен был сначала доказать свою преданность социалистической родине и побывать в одной из стран народной демократии, а лишь потом посетить капиталистическую страну. Что уж говорить о выезде евреев за рубеж на постоянное жительство? Для них были придуманы новые, поистине драконовские методы.

Когда правительство увидело, что эмиграция усиливается, оно решила заставить отъезжающих платить не только за отказ от гражданства, но также и за полученное образование. По законам Советского государства, все образование, и школьное, и университетское, и последующее – в аспирантуре, всегда давалось бесплатно. Однако, «отъезжантов» решили заставить расплатиться со страной за полученное образование. Составили смету и определили сумму за университетское или институтское образование – одну, а за получение ученых степеней – другую. Суммы получились гигантские.

Евреи покидали страну без гражданства, без денег – настоящими беженцами. И вот теперь Додику и Белле предстояло пройти через процесс эмиграции. Додик сидел на своем месте и молчал, а вся компания пришла в движение. «Молодые» воодушевленно высказывали свое мнение. Все были готовы последовать примеру Додика. Он был старшим из первенцев в компании, примером для них всех. Они всегда старались делать все по его образцу. Но на этот раз выяснилось, что не только молодежь, но и «старички», которым было лет по 50-55, тоже готовы эмигрировать в далекую Америку. Главное – быть всем вместе. Главное – не оставаться в Советском Союзе.

Однако отрезвление наступило быстро. И все стали спрашивать Додика, как он собирается все это осуществить. Додик объяснил, что его друг недавно иммигрировал в Детройт и уже устроился на работу на заводе Форда. Этот друг обещал помочь ему на новом месте. И Додик обещал помочь всем в этой компании, кто последует его примеру и будет нуждаться в его поддержке. Наташа окинула взглядом всех присутствующих, которые с удобством сидели вдоль длинного стола в просторной, недавно приобретенной квартире Регины. И снова вгляделась в лица, знакомые с детства. Когда они так отдалились? И вдруг поняла, что только ее семья не подключилась к этим потрясающим планам. Но она не хотела портить общую радость.

Фирочка, как человек сдержанный и дисциплинированный (или, как она о себе говорила: «умеющий держать себя в рамочках»), молчала. Понятно, что и Илюша, «дипломат» в их семье, и его стеснительная жена не открыли рта. Наташин муж тоже не вступил в дискуссию. Да и что он мог сказать? С годами его работа получила гриф секретности, поэтому он не мог и мечтать не только об эмиграции, но и об общении с иностранцами на улице или в ресторане. По-настоящему Наташу удивило лишь то, что ее папа до сих пор не высказал своего мнения. Как ему удается владеть своими эмоциями? И тут же, словно в ответ на ее удивление, раздался возмущенный Санин голос: «Эмигрировать в Америку? Если бы я был молодым, я бы поехал в Израиль. Но с моим здоровьем я никуда двинуться не могу. Да и мой «номер» меня никуда не отпустит».

Ошеломленная Наташа, сидела молча и постепенно приходила в себя. Она размышляла: «Почему вдруг Израиль? Ведь в газетах и по телевизору всегда говорят жуткие вещи об этом агрессивном государстве и об израильской военщине. Но ведь и папа не слепой. Возможно, он знает больше меня, если так говорит. Если я понимаю правильно, израильтяне это те же евреи, хотя никто их так открыто не называет. Надо бы мне узнать об этом побольше, а то я как страус, прячущий голову в песок – все меня клеймят за мое еврейство, а я ничего не знаю о еврейской стране. «И еще подумала: «Надо же, какой хитрец наш папа – дома нам ни словечка не сказал. Как бы то ни было, никакая эмиграция нам не светит – Миша теперь тоже работает в «номере», только научно-исследовательском». Но она присоединилась к всеобщим пожеланиям Додику и Белле счастливого пути и удачного устройства на новом месте.

В телефонном разговоре с московской тетей Люсей Наташа передала ей новость о Додике и удивилась ее неожиданной реакции: «Додик только первая ласточка», – сказала тетя Люся. «Если он устроится ТАМ хорошо (она старалась не использовать географических названий на случай прослушивания междугородных разговоров), то вся компания последует за ним». И она оказалась права, эта мудрая тетя Люся. Так все и произошло. Процесс эмиграции молодых пар был небыстрым, многие «старички» действительно состарились и не успели последовать за ними, но некоторым удалось пересечь океан, продлить свою жизнь и порадоваться за детей и внуков. Сейчас эта разросшаяся компания – состарившиеся «молодые», их зрелые дети и подросшие внуки, искренне любят Израиль, но жить предпочитают в большой и безопасной стране. А израильтяне в одиночестве борются за свое существование.

* * *

Неудивительно, что начальство опасалось, что Наташа и Михаил тоже могут эмигрировать. Беда заключалась в том, что чем больше людей уезжало, тем тяжелее становилось положение остающихся евреев. Разрыв отношений СССР с Израилем на фоне растущих отъездов влиял на положение Наташи сильнее всего. «Все равно вы уедете в Израиль», – сказал ей начальник отдела кадров. «Зачем же мне рисковать и брать вас на работу?»

Наташа действительно стала интересоваться Израилем в чисто познавательных целях и выяснила, что выезд в это государство для абсолютного большинства евреев был лишь предлогом в те годы. Они получали израильскую визу, покидали СССР, долетали до Рима или Вены, а там меняли свой маршрут и далее следовали в США в качестве беженцев. Советский Союз, по всей видимости, не зная об этом, пылал ненавистью к Израилю и к остающимся в стране евреям. Возможно, окончательный маршрут эмигрантов и не влиял на эти отношения, важен был лишь предлог для усиления государственного антисемитизма.

«Все вы одинаковы», – сказал Наташе начальник отдела кадров. – «Вы даже хуже других – вы хитрее их. Они хотя бы говорят правду, что собираются уехать, а вы мне открыто врете». Однако Наташа не кривила душой, когда говорила начальнику, что не собирается никуда уезжать. Она любила свой город, свою молодую семью, родителей, друзей, тихие редкие часы за письменным столом, свою научную работу над творчеством ирландского драматурга Джона Миллингтона Синга, работу со студентами, которые, к радости Наташи, полюбили ее, несмотря на ее статус почасовика – им это было безразлично. Они с Михаилом обожали ходить на концерты в Филармонию, и, несмотря на ограниченность средств, Наташа научилась ежемесячно откладывать немного денег на посещения театров и концертов и покупку книг.