Текст книги "Артистическая фотография. Санкт Петербург. 1912"

Стихи Иосифа Наташа и ее подруги читали в еле различимых копиях. Ведь тогда не существовало еще копировальных машин – были обычные, довольно слабые, дающие не больше трех-четырех копий, пишущие машинки, которые работали со страшным шумом. Вот эти, третья или четвертая копия стихотворения Бродского и доставались осчастливленной Наташе на несколько часов для переписывания от руки или заучивания наизусть. Любопытно, знакома какая-либо другая страна в мире с этой системой чтения стихов отечественных поэтов?

Несомненно, система эта была также очень опасной. Особенно опасной она была для распространителя стихов. И все же кто-то очень мужественный – на работе, или у себя дома, печатал эти стихи, а потом, на свой страх и риск, давал почитать их проверенным людям, а они передавали дальше. Плохо пропечатанное стихотворение на измятом листке бумаги было документом советской эпохи в целом. Как глушилки по ночам. Как бульдозеры на выставках художников. Наташе было еще чему учиться…

Она читала его стихи, запоминала их наизусть с первого раза, поражалась их гениальности. При этом она никак не могла понять, почему поэта, человека пишущего, а значит работающего, считают тунеядцем? Как можно обвинять юношу с больным сердцем, которому был противопоказан физический труд, в том, что он «окололитературный трутень» и привлекать его к суду? И все же, несмотря на поддержку таких крупных личностей, как ее любимая Анна Ахматова, или с детства обожаемый Самуил Маршак, или композитор Дмитрий Шостакович, Иосифа Бродского осудили и сослали на пять лет в отдаленную деревушку под Архангельском. Этого Наташа вынести не могла. Как защитить поэта?

Сами собой сложились стихи. Хорошие или плохие – неважно, главное, что смысл их был понятен: она требует освободить поэта. Теперь надо было решить, что с ними делать – послать их в суд? Отправить на радио? Или хотя бы в газету? Она жаждала действия. «Наконец жизнь дает мне возможность сказать свое «нет», – думала девушка. «Пришел момент, когда я смогу на деле доказать, что я достойная дочь своего папы. Мне семнадцать лет, почти столько же, сколько было ему на том судьбоносном собрании, и я тоже комсомолка». И когда она уже написала стихотворение, но еще не послала его, ею вдруг овладело сомнение: «А может, посоветоваться с папой и мамой? Может быть, поговорить с Илюшей?»

Однако именно в этот период Илюша слегка отдалился от своей младшей сестры. Как молодой специалист, он уже работал в научно-исследовательском институте, где-то пропадал по вечерам и, кажется, даже собирался жениться. «Я тоже, как Илюша, должна решать свои проблемы сама», подумала Наташа. «Мне надо быть более самостоятельной. Ведь папа не спрашивал у своих родителей разрешения, можно ли ему выступить на комсомольском собрании». И, несмотря на серьезность ситуации, фыркнула, а потом расхохоталась от абсурдности самого этого предположения.

Она вышла из дому и пошла по улице. В сумочке лежало письмо в редакцию и стихотворение. Наташа думала. Что делать? Как помочь Иосифу? На улице было холодно. Тротуары были покрыты недавно выпавшим снегом, он скрипел под ногами, и это отвлекало Наташу от размышлений. Когда ей становилось слишком холодно, она садилась в первый попавшийся автобус, ехала в неизвестном направлении, согревалась и вновь ходила по улицам. Она шла и шла, а снег скрипел и скрипел. Люди шли мимо, смеялись, говорили о чем-то своем, и это тоже мешало ей думать. Или так ей казалось.

Ей захотелось найти тихое закрытое место, и она решила поехать в свой любимый парк Челюскинцев, он всегда действовал на нее успокаивающе – высокие сосны, старинные ели создавали совершенно другой мир. И самое главное – там был дивный живой уголок, то самое тихое закрытое место, о котором она сейчас мечтала. На каждом дереве висели кормушки для белок, пушистые зверьки прыгали с ветки на ветку и ели орешки или кусочки сухого печенья прямо из рук посетителей. Птицы, в основном воробьи, конкурировали с белками и старались выхватить крошки прямо у них из-под носа.

Решено. В парке Наташа приведет свои мысли в порядок, там она окончательно поймет, что делать со стихами. Любимая музыка родного города отпугивала ее сейчас, казалась ей слишком праздничной для серьезных решений. Спокойные, даже пасторальные виды парка в этот решающий день ее жизни влекли ее больше торжественных городских пейзажей. Наташа с разочарованием поняла, что на этот раз ходьба по улицам не принесла ей успокоения.

Она села в трамвай и поехала по направлению к дому. Вышла из трамвая около парка, купила в киоске около входа немного орешков и семечек для белок и птиц. В парке было пустынно. Время было уже послеобеденное. Детишек из детского сада, которые всегда гуляли в этом парке, давно забрали обедать и спать. Парк как будто ждал только ее. Царила мертвая тишина. Наташа пошла по центральной дорожке по направлению к живому уголку. Там на деревьях висели деревянные гнезда для птиц и кормушки для белок. Она любила стоять там без движения и наблюдать за маленькими зверьками с пушистыми хвостиками.

Она вынула несколько орешков из пакетика и один очистила для себя – она тоже проголодалась. Она приблизилась к кормушкам и уже предвкушала радость от кормления белок. Она подошла вплотную и чуть не подавилась орехом. Под кормушкой она увидела красное пятно. И еще одно. И еще. Весь снег был в кровавых пятнах. А под высоким стволом сосны лежало тельце убитой белки. Неподалеку еще одно. Она огляделась – весь живой уголок был усеян трупиками белок. А вот и гильза, оставшаяся от стрельбы. Кто-то убил всех белок. От безделья. От жестокости. Кто знает, почему. Теперь она поняла, почему в парке стояла такая мертвая тишина. Птицы улетели отсюда. Испугались, наверное, что расстреляют и их. Некоторое время Наташа стояла в ужасе. «Так и меня расстреляют», – подумала она вдруг. «Кто знает, где убийца и что он еще замышляет».

Как безумная, она побежала домой. Взлетела на свой четвертый этаж, открыла дверь и упала в кресло. «Да, и со мной будет то же самое. Может быть, меня ждет не смерть, а психиатрическая больница или тюрьма. Уколы, доводящие до безумия, или побои на допросах. Именно так и будет, если я пошлю свое стихотворение». «А что будет с родителями и Илюшей?» – эта мысль обожгла ее. Ей не хотелось расставаться со свободной жизнью. Не хотелось подвергать опасности родных. «За что им опять страдать после всего, что они уже пережили?» Ей вдруг стало жарко, все тело покрылось потом, она почти потеряла сознание. Перед глазами стояла страшная картина белого пушистого снега, покрытого кровавыми пятнами.

«С моим стихотворением или без него, Бродского все равно уже приговорили к пяти годам ссылки. Чего стоят мои стихи, если люди влиятельнее меня не смогли изменить решение суда?» И Наташа сожгла свое стихотворение, потому что боялась, что передумает. «Хорошо нам сидеть на заседаниях литературного кружка и читать свободолюбивые стихи. Но выбрать смерть, когда я жива? И в особенности для родителей? Нет!» И Наташа сдалась. Это была настоящая капитуляция, она стыдилась своего поступка и ничего не рассказала о нем ни родителям, ни брату.

Конечно, отказ от активного действия не был для нее отказом от инакомыслия. Просто в тот поворотный для своего развития день Наташа поняла, что она уже никогда не сможет участвовать в открытых антиправительственных акциях, ни групповых, ни единоличных. Она всегда будет беречь дар жизни, которым наградили ее папа с мамой после окончания Великой Отечественной Войны. Сохраненный в блокаду Илюша и она, рожденная после войны, были обязаны сохранить свою жизнь и передать ее дальше, своим детям. Поэтому для ее писательства отныне будет лишь один приемлемый путь – в «ящик», во внутреннюю эмиграцию. Так Наташа решила для себя в свои семнадцать лет. Кто хочет, может кинуть в нее камень.

Однако не все были такими слабовольными, и общественное давление на правительство и внутри страны, и из-за границы было столь сильным, что Бродского освободили раньше времени. При этом идеологическое давление на освобожденного поэта внутри страны оставалось невыносимым, и в 1972 году он был вынужден покинуть Россию. К этому времени Наташа была уже замужней женщиной, мамой двухлетней дочки и старалась держаться подальше от политики. По крайней мере, чисто внешне. То, что она писала в толстых тетрадях за своим стареньким, еще университетским секретером, знали только эти тетради. Тем не менее, еще через год она наложила на себя полный запрет на писание стихов, считая, что они неизбежно приведут ее к открытой крамоле. Это произошло после того, как она нашла записку, которую написала себе сама в возрасте семнадцати лет и которую должна была прочитать в свой двадцать пятый день рождения: «Ну что? Ты повзрослела? Стала пошлой, как все? Стихов больше не пиши. Теперь у тебя нет на это права». И осталась только проза.

Зато она продолжала искать и переписывать старым способом, от руки, стихи любимых и запрещенных поэтов. На этот раз она с трудом добыла стихотворение Клячкина, написанное по случаю изгнания Бродского из страны. Оно было написано как бы от имени самого Иосифа и долго приписывалось ему самому: «Я прощаюсь со страной, где / Прожил жизнь, не знаю сам чью…»

Это трагическое стихотворение помогло единомышленникам Наташи выжить в атмосфере лжи и насилия. Они любили Россию и ненавидели ее, и не было у них сил ни покинуть ее, ни продолжать жить в ней. Но жить было нужно, ведь почти у всех у них к тому времени уже были дети.

Судебный процесс над Бродским был личным провалом Наташи. Это был одновременно и провал незрелой советской демократии, задохнувшейся раньше, чем она успела родиться в эпоху короткой «оттепели».

* * *

И все же почему именно поэзия играла такую важную роль в духовной жизни Фирочки и Катюши? Почему Фирочка переписывала стихи в свою тетрадь и читала их в трудные моменты жизни? Почему она считала, что ее тетрадь со стихами станет мостиком, который лучше всего соединит ее с подрастающей дочерью?

В атмосфере официального искусства, прославляющего власть и ее вождей, честный человек мог выжить только, если у него была богатая внутренняя жизнь. Русская поэзия была богатейшим источником, который утолял эту неистребимую внутреннюю жажду. Поэт в России всегда был властителем дум, выразителем самых тайных чаяний народа. Жизнь Фирочки проходила под грохот лозунгов и меняющихся событий, но неизменной и верной себе оставалась лишь русская поэзия. Уходили и погибали поэты, но оставались их стихи. Рождались и преследовались новые поэты, и никогда они не бывали пророками в своем отечестве. Надо было успеть записать их стихи в тетрадь и сохранить их в укромном месте.

Поэтому тетрадь со стихами, которую Фирочка дала дочери в тот трудный для них обеих жизненный период, была для Наташи важнейшим средством для выживания и самым коротким способом знакомства со своей мамой. Девушка смогла увидеть ее повзрослевшими глазами и понять ее чувствами более зрелого человека.

Чтение стихов, которое в любой другой стране считается делом обычным, сродни чтению прозы или слушанию музыки, в России тех лет наполнялось дополнительными, острыми ощущениями запретности, аполитичности и опасности. Они вызывали невыразимое счастье у членов литературного кружка, когда стихи читала их любимая учительница Лия Евсеевна Ковалева. Поэтому так близки стали друг другу две Наташи, что обе получили это достояние от своих мам. А в ту пору было, что читать, и было, за что преследовать, молодую плеяду поэтов «шестидесятников». Поэтому и у Фирочки появилось нечто, чему она могла учиться у Наташи и ее подруг.

Однако, кроме поэзии «шестидесятников», в ту пору появилось еще одно удивительное художественное явление – «бардовское» пение. Оно приобрело особое значение для современников. В оригинале слово «бард» означает странствующий поэт и певец у кельтов, которые жили на территории современных Ирландии, Уэльса и Шотландии. Обычно они пели и декламировали стихи в сопровождении музыкальных инструментов. Это были песни о героях, о свободе, о любви. В Древней Руси этот жанр был также распространен. И вдруг в 60-е годы двадцатого века жанр «бардовской» песни стал неотделимой частью повседневной жизни. Почему?

Действительно, период «оттепели» принес ощущение относительной свободы. Но только относительной. Обычно компании собирались на кухнях, накрывали телефон подушкой, чтобы затруднить прослушивание, и под гитару пели свои любимые бардовские песни, стараясь не повышать голос. Самым распространенным музыкальным инструментом стала гитара. В подъездах, во дворах на скамейках, в парках сидели молодежные компании и под звуки гитары пели песни. Мелодии были простыми, почти примитивными. Важны были слова, их было легче запомнить при помощи непритязательной мелодии, а потом передать другим людям.

Бардовская поэзия стала эпосом нескольких десятилетий. Она была и осталась истинной поэзией. Она дала возможность своим современникам вдохнуть чистый воздух, который был под запретом. И это был способ самовыражения для людей того времени и их поисков сторонников. Кто же еще, как ни Лия Евсеевна принесла в их кружок бардовскую песню. Девочки уже привыкли к тому, что в конце каждого заседания кружка, после диспутов, докладов, чтения стихов и прозы, она пела им романсы и арии. Репертуар ее обычно бывал классическим. Но однажды, после поездки в Москву, она спела им нечто, непохожее ни на что другое: «Песенку о веселом барабанщике», и «Не верьте пехоте». Так в их жизнь вошел Булат Окуджава.

Следующим был Александр Галич. Его песни были записаны в странной форме – на рентгеновском снимке. Слегка хриплый голос поэта пел об облаках, плывущих в «милый» край – в Колыму, где герой провел двадцать лет своей жизни. В других песнях он пел о военных ошибках, о ненужных потерях. Но были у него и озорные песни, и они самозабвенно пели и про «Леночку», и про «Гражданку Парамонову», ведь они были еще подростками, и радость жизни била в них ключом.

* * *

Семья Сани и Фирочки выстояла и в трагических условиях войны, и в трудных условиях мира. Они отдавали должное «бардовской песне». Но на своих традиционных семейных встречах Фирочка и Риточка, уже вдвоем, без их любимой Катюши, продолжали исполнять романсы из своего привычного классического репертуара: «Не искушай меня без нужды», «Нет, не тебя так пылко я люблю» и многие другие. После них солировал Левушка, он всегда начинал с «Журавлей», все затихали и слушали его пение с размягченными, задумчивыми лицами. Но в последнее время сестры полюбили и романс на слова Плещеева: «еще просит сердце света и тепла». Эти удивительные люди смотрели в будущее, как обычно, с оптимизмом. Они верили, что после короткой хрущевской «оттепели» придет настоящая весна.

Восьмая глава. Первый год жизни

Лето 1964 года оказалось для Наташи горячим. Сдача выпускных экзаменов по всем предметам, последний школьный бал, прощание с учителями, ночь с одноклассниками на Неве в автобусе под проливным дождем – не удалось даже разглядеть разведенные мосты сквозь его сплошную сетку. Водитель постоял на Стрелке Васильевского острова, подождал, не прекратится ли дождь, и пришлось ему развезти их всех по домам в том же автобусе. А на следующий день состоялась встреча в доме у Лии Евсеевны – там они прощались со своим любимым кружком. Нет, ненадолго, им предстояла скорая встреча, ведь она обещала консультировать их по литературе при подготовке к экзаменам в вуз. Но постоянные встречи кружка с поздними посиделками, жаркими диспутами, а под конец пением и игрой Лии Евсеевны на пианино закончились навсегда. А впереди их ждали новые экзамены, на этот раз вступительные – в университет.

Ленинградский Государственный университет был тем вожделенным местом, попасть в которое Наташа стремилась всей душой. Он был в те годы единственным университетом в огромном городе и пользовался заслуженной славой лучшего учебного заведения, но одновременно и самого… антисемитского. Умом Наташа знала, что обе характеристики верны, но, по молодости, была и еще долго оставалась максималисткой и оптимисткой – учиться надо только у лучших профессоров, а с антисемитизмом она была знакома с детства, и легкомысленно надеялась, что и сейчас как-нибудь справится.

Ведь всего два года назад она участвовала в городской Олимпиаде по литературе и удостоилась звания Победителя Победителей среди пяти тысяч участников. Не может быть, рассуждала она, что университет, который организовал Олимпиаду с помощью Дворца Пионеров, и так поощрил тогда ее достижения, вдруг поведет себя сейчас, как какой-нибудь заброшенный матерью, голодный и несчастный Валерка с их старого двора. Не может быть, чтобы антисемитизм, явление низменное и далекое от культуры, проникло в государственное учреждение такого масштаба! Конечно, оно с радостью распахнет перед ней свои двери – главное, ей самой не подкачать и показать себя с лучшей стороны. И она полностью погрузилась в подготовку к экзаменам. Саня и Фирочка видели ее решимость и не хотели ей мешать. Но на душе у них было неспокойно.

Наташа окончательно решила выбрать отделение английского языка и английской литературы, чтобы в будущем ей пришлось как можно меньше высказывать свои собственные взгляды на происходящие события. Процесс над Бродским научил ее держаться подальше от проблем современности и продиктовал выбор зарубежного отделения филфака. Ведь выпускники русского отделения, в особенности литературоведы, должны были в дальнейшем писать статьи о советской литературе и неминуемо касаться острых политических вопросов.

Когда она дала понять родителям, что движет ее выбором, и почему, на самом деле, она уходит от любимой ею русской литературы, они рассказали ей, что покойная Катенька в сороковых годах сделала то же самое и по той же причине. Правда, до статуса литературоведа ей «дорасти» так и не удалось, по понятным причинам. Подумав, Фирочка добавила, что и сама она, только еще раньше, в тридцатых годах, хотя и было у нее сильное увлечение литературой и явно выраженный талант к поэзии, сделала свой профессиональный выбор в пользу химии, чтобы держаться подальше от идеологии.

Ну, времена меняются, ты у нас всего добьешься, Наташенька. И родители посмотрели друг на дружку грустным, понимающим взглядом.

Наташе предстояло сдать четыре экзамена: письменное сочинение, устный экзамен по русской литературе и русскому языку, экзамен по истории СССР и английский язык. Конечно, она прекрасно знала весь полагающийся материал и намного больше его, но она была очень требовательна к себе и считала, что если она не приложит все усилия по подготовке к экзаменам, то это обязательно скажется на результатах их сдачи. Да и Фирочка всегда говорила дочери: «Поверь мне: все будет хорошо, но для этого обязательно надо пострадать».

И Наташа была готова «пострадать», то есть сидеть над учебниками дни и ночи, только бы поступить в университет. Больше всего она боялась сочинения, ведь там одна запятая, лишняя или недостающая, могла решить ее судьбу. Наташа была убеждена, что приемная комиссия проявит предельную объективность при проверке сочинений, потому что на общем собрании им сообщили, что сочинения будут безымянными, под номерами и девизами, имена экзаменующихся будут находиться в закрытых конвертах, которые откроют только после проверки сочинений.

Поддержка родителей, их вера в ее способности были важны для Наташи. Как всякий молодой человек, она периодически сомневалась в своих силах, но надежный и любящий «тыл», ее верные папа с мамой, были всегда рядом. Хотя они и очень устали за год и нуждались в отдыхе, в то лето, они не поехали отдыхать в свой любимый Друскининкай. Они вышли в очередной отпуск и остались с нею в городе, чтобы постоянно поддерживать свою дочь. Стыдно сказать, но продолжительные занятия, иногда в течение целого дня, вызывали у Наташи сильнейшее чувство голода. Каждое утро Саня ходил в магазин и возвращался оттуда с большими сумками, полными продуктов. Затем они с Фирочкой служили свою «вахту» на кухне ради прожорливой дочери, которая постоянно что-нибудь жевала, а каждые два-три часа «официально» выходила на кухню, чтобы съесть что-то посущественнее. Несмотря на все это, Наташа похудела за тот август почти вдвое, чему была очень рада.

Накануне сдачи экзаменов Наташа начала писать нечто вроде самиздатовской повести под названием «Первый год жизни». Она делала эти записи по датам. Ниже приводится одна из первых цитат этой повести.

31 июля 1964 года: «Завтра начнется суровый месяц – новые экзамены. Я боюсь. Конечно, я готова, но все-таки – университет! И 30 человек на место!» (на самом деле, их было 38).

Наступил день сочинения. Абитуриентов разместили в огромном актовом зале, раздали чистые листы и объявили темы сочинений. К удивлению Наташи, они оказались вполне приемлемыми: «Мечта о лучшем будущем России в классической литературе XIX века», «Героика и лирика в поэме Маяковского «Хорошо» и «Мой любимый писатель». Наташа выбрала первую тему, быстро составила план и принялась за дело. Она сосредоточенно работала, не отрываясь, и не только справилась со всем в положенный срок, но даже успела проверить свое сочинение.

Домой она ехала с легким сердцем. Родители ждали ее с тревогой. Она коротко рассказала им о содержании своего сочинения, они от души порадовались за нее и, успокоенные, пошли гулять в парк Челюскинцев. После этого Наташа поехала к Лии Евсеевне. Вот другая цитата из ее Самиздата: «Я очень довольна своим сочинением. Редко, когда пишешь «напоказ», успеваешь столько обдумать. Я пересказала его Лии Евсеевне почти дословно, и она сказала, что я умею мыслить. Чего не бывает? Пойду гулять». Вечером пришли Илюша с Эллой. Вся семья сидела за круглым столом, они долго разговаривали и шутили, как прежде. Настроение у всех было замечательное. Уже около полуночи брат с женой ушли к себе домой, а родители и Наташа легли спать. В ту ночь Наташа спала спокойно.

На следующий день никто из членов литературного кружка еще не ждал результатов экзамена. Все абитуриентки вели обычный образ жизни и даже начали потихоньку готовиться к следующему устному экзамену по русскому языку и литературе. Однако, через день, утром, Наташа позвонила по телефону своим подругам, которые экзаменовались вместе с нею, но в параллельных потоках. Выяснилось, что результаты уже есть, и что всем им поставили одинаковую оценку – «двойку». Наташа торопливо позвонила в университет в приемную комиссию, чтобы узнать свою оценку за сочинение. Там она получила невнятный ответ: «Ваше сочинение пока не проверено. Возможно, результат будет вечером».

Из повести Наташи:

7.08.64: «Ближе к вечеру папа, как обычно в критических ситуациях, взял на себя неприятную миссию и сам поехал в университет, чтобы узнать, какую оценку поставили мне. Я не решилась это сделать сама – мне было страшно: ведь многие наши девочки получили «двойки». Я и так совсем размагнитилась: два дня ничего делать не могла. Мы с мамой ждали его дома. Часа через два с половиной он вернулся мрачнее тучи. На факультете ему сказали, что мне поставили «три». Вот тебе и «победитель»! Родители оба были в шоке. И все же пришлось мне бросить их в этом состоянии и отправиться к Лии Евсеевне: она решила собрать у себя немногих «уцелевших воинов», чтобы позаниматься с нами перед экзаменом по устной литературе. Пока я была у нее, удержалась от слез. Дома сходила с ума. Всю ночь не спала».

Той ночью Наташа приняла решение продолжить участие в экзаменационных испытаниях до конца. В конце концов, «тройка» не «двойка», а значит и не полный провал, и впереди ее ждали еще три экзамена. Как можно сходить с дистанции по собственной воле? Надо продолжать бороться за свое место изо всех сил, а не проявлять слабость после первой же неудачи. Приняв такое решение, она уснула под утро, и оставшиеся до экзамена дни посвятила серьезной подготовке.

Утром в день устного экзамена родители пожелали ей успеха, обняли и крепко поцеловали. Фирочка протянула ей плитку шоколада «Миньон» со словами: «Моя мамочка, светлая ей память, всегда давала мне шоколад перед экзаменом. Съешь его перед входом в экзаменационный зал, и голова будет работать хорошо. Ни пуха, ни пера, доченька». В университете она сделала все, как они сказали, съела шоколадку, действительно почувствовала прилив сил и вошла в зал. Около длинного стола сидели три экзаменатора, она подошла к ним, поздоровалась, взяла билет и села готовиться. На этот раз у нее не было надежды «прикрыться» под девизом или номером, как это было на сочинении. Ее еврейская физиономия, хотя и не такая уж ярко выраженная, была открыта взорам экзаменаторов, ее зачетная книжка не скрывала от них ее фамилию, а уж надеяться на их снисходительность и вообще не приходилось.

Тревога не покидала ее. И все же она на что-то надеялась. Ощущение было как перед боем, проиграть который было нельзя. Да и вопросы были простыми. Стыдно было «завалить» устный экзамен с такими вопросами, как «Лирические отступления и описание природы в романе Гоголя «Мертвые души» или «Образ Давыдова в романе Шолохова «Поднятая целина». Поэтому, даже добросовестно повторяя материал для ответа, Наташа замечала все, происходящее вокруг. А вокруг творились странные вещи. Вот что она написала потом в своей книге об этом экзамене.

9.08.64: «Сдавала сегодня экзамен по устной литературе и русскому языку. Вот картинка «с натуры»: перед экзаменаторами садится девочка. Она говорит: «Я – дочь Н.» (имя известного журналиста). Ее почти не слушают. Ей ставят «пять». За ней идет другая девочка: «Я – дочь М.» (имя известного писателя). Ей ставят «пять». Они не произносят вслух своих имен, их кричат их зачетные книжки. Следом за ними садится парень в солдатской форме. Он отвечает блестяще, с юмором, глубоко. Русский и литература переглядываются и ставят ему «четыре». Странно, что в такой обстановке я успеваю все это заметить. Возможно, я и не замечаю, просто бессознательно регистрирую все, что происходит здесь.

Наступает моя очередь. Я отвечаю хорошо. «Что же вы сочинение написали на „удовлетворительно“?» – сочувственно спрашивают меня экзаменаторы. Я не поддаюсь на их провокацию и не отвечаю. Я понимаю, что без двух потерянных баллов мне все равно не пройти, а инструкции выпить из меня кровь еще на один балл у них, очевидно, не было и получаю заслуженную «пятерку».

Они не посмели поставить Наташе более низкую оценку. Раньше, читая ее сочинение, члены приемной комиссии долго не размышляли прежде, чем поставить ей «удовлетворительно». Но вот так, в ее присутствии, прямо глядя ей в глаза после ее отличного ответа, они не смогли занизить ей отметку, хотя жестокости им было не занимать. Следует отметить, что, даже ставя ей «отлично», они почти не рисковали своей репутацией, потому что с «тройкой» за сочинение ее шансы быть принятой на филологический факультет Государственного университета были практически равны нулю. Понимала это и сама Наташа, но упрямо продолжала сражаться. «Что я глупее дочери писателя?», – спрашивала она себя. «Или дочери журналиста?» «Ты упряма, как ослица», – смеялись родители. И скромно добавляли: «Совсем, как мы сами». И тут уж хохотала вся троица.

«Я не отступлюсь. Я продолжу эту гонку. Университет будет моим. И мне неважно, как он относится ко мне. Важно только то, насколько я хочу в нем учиться».

Экзамены тем временем продолжались. На экзамене по истории СССР она снова блестяще знала материал и была в состоянии анализировать окружающее. В аудитории все было похоже по своему стилю на предыдущий экзамен: «блатные» получали отличные оценки, а остальные – как повезет. Существенная разница ощущалась в атмосфере в коридорах, поскольку конкурсная гонка приближалась к своему логическому концу. Число влиятельных мамаш, носящихся перед аудиториями, стало значительно выше. Они уже не стеснялись и громко сообщали, кому и сколько они дали в конверте. Сцены проходили одна омерзительнее другой. Наташа очень старалась сосредоточиться на материале и отвечать, как можно лучше, и получила заслуженную оценку «отлично». Однако из-за атмосферы всеобщего цинизма ей снова захотелось все бросить и не поступать в столь продажное учебное заведение.

Из Наташиных записей:

15 августа. «Мной овладела такая апатия, что я продолжаю сдавать экзамены только по инерции. Ясно как божий день, что с «тройкой» за сочинение на филфак меня никто не примет. Родители пытаются вырвать меня из этой апатии. Но папа уже вышел на работу, потому что его так называемый «отпуск» закончился. У мамы еще есть дни до начала учебного года. Она добивается пересмотра моей оценки за сочинение».

16 августа. «Были мы сегодня с мамой у председателя предметной комиссии. Она перечитала мое сочинение и начала очень вежливо анализировать его. Она сказала, что работа хорошо написана, привлечено много материала, и нет ошибок, но оценку она исправлять не будет, потому что, согласно теме сочинения, «Мечта о будущем России в классической литературе XIX века», писать надо было о «Четвертом сне Веры Павловны». И только о нем! Я, хоть и сбита с толку, но успеваю сказать, что если та же идея иллюстрируется другими, более яркими примерами, то разве сочинение стало от этого хуже? Наша противница (а в том, что она нам враг, ни у меня, ни у мамы сомнений нет) в замешательстве – возражений она не ждала. «Тебе и так дали бонус», – все более сердито говорит она, – «поставили «удовлетворительно», из-за твоей победы в олимпиаде, никому из «ваших» не поставили, а тебе поставили, тебе что – этого мало?» Я не успеваю открыть рот, чтобы спросить: кто такие «ваши», а кто такие «наши»? За меня отвечает мама: «Я вас поняла. Мы уходим».

Но тут входит преподавательница по русскому языку, которая принимала у меня устный экзамен. Она сразу вспоминает, что я хорошо ей отвечала. Узнав тему моего сочинения, она говорит: «Ну, это такая широкая тема! Тут можно было и о Пушкине писать, о Некрасове, о Герцене»… – «Об этом я и писала», – радостно говорю я. Обе экзаменаторши недоуменно смотрят друг на друга. Неизвестно, куда бы это завело, но председатель предметной комиссии решительно говорит: «Ну, в общем, разговор закончен. Оценку я исправлять не буду». И тут я понимаю, что это конец, что в университете мне не учиться. Я ничего не могу с собой поделать и плачу. «Мамаша, ваша девочка плохо воспитана», – сердито говорит председатель комиссии. – «Ее перехвалили в школе».