Текст книги "Артистическая фотография. Санкт Петербург. 1912"

Мама схватила меня за руку и вытащила из аудитории. Она была очень взволнована, но, как всегда, держала себя в руках. Положила под язык таблеточку валидола, посидела несколько минут, а потом сказала: «Не отчаивайся, доченька, так они охраняют честь мундира. Честь, которой нет. Раз уж одни поставили тебе плохую оценку, другие менять ее не станут ни под каким предлогом, будь ты хоть семи пядей во лбу». И поехали мы с мамой домой. Только дома я поняла, каких «наших» и каких «ваших» эта вредная тетка имела в виду».

Несмотря на решимость дойти до конца экзаменационных испытаний, Наташа временами испытывала такое отчаяние, что не могла даже плакать. Ее подруги из литературного кружка, получившие «двойки» за сочинение, сразу перевели свои документы или в педагогический институт им. Герцена, или в Библиотечный институт. Там отношение к ним было более либеральным, и они успешно поступили в эти институты».

Из Наташиного самиздата:

18 августа: «Ну, зачем я так сражаюсь? Все равно путь в университет мне заказан. Но я по-прежнему занимаюсь английским с Верой Стефановной. Зачем? Ведь я попала в самый последний поток экзаменующихся, во вторую смену. И то, вероятно, из милости, потому что не получила двоек. Если бы я могла себе позволить написать об этих экзаменах в какую-нибудь редакцию! Чтобы приехали журналисты и описали все, как есть – мамаш, платящих за поступление своих детей, экзаменаторов, принимающих конверты от этих мамаш, как нечто само собой разумеющееся.

И их антисемитизм, пронизывающий все: они опознают нас по фамилиям, по лицам, по носам, по любым типичным национальным чертам, которые не стираются даже у полукровок. Но приглашение журналистов – только в моем воображении. В жизни все будет иначе – об университете забыть! До чего же нелепа теория о том, что если у кого-то что-то «отнимется», то потом ему за это что-то «воздастся»! Кто воздаст моим родным, мне, или всем не поступившим моим подружкам за потерянную энергию, за утраченную веру? Что уже отнялось, то пропало навечно. Мне кажется, что я стала старше за эти дни».

20 августа. «Как ни странно, но я получила «отлично» по английскому языку. Что же я буду делать с этой пятеркой и с тройкой за сочинение? Хотя, конечно, приятно, значит, я не совсем отупела за это время. А еще произошло вот что: во дворе филфака я познакомилась с симпатичным солдатом. Зовут его, как обычно, Володя. Похоже, что у него тоже проблемы с поступлением. Мы посочувствовали друг другу. Он стал меня приглашать к себе домой в Колпино. Ну, я естественно, согласилась приехать к нему с подругами… Мы посмеялись и разошлись.

Хорошо, что есть еще какая-то жизнь, кроме этого университетского безумия. Послезавтра мой последний шанс – всем абитуриентам предоставляется возможность прийти на окончательное собеседование и убедить приемную комиссию в том, что они достойны стать студентами».

Узнав о предстоящем собеседовании, Наташа приободрилась и начала серьезно готовиться к нему. Она продумала речь, которую произнесет перед членами экзаменационной комиссии, репетировала свою речь перед зеркалом, старалась выглядеть убедительно. Однако в день собеседования ничего от нее не потребовалось, никто не пригласил ее войти в аудиторию, о «троечниках» даже не вспомнили. Счастливчиков приглашали войти, окрыленные и улыбающиеся, они выскакивали из аудитории и сбегали вниз по лестнице – уже студентами филфака. А она так она и просидела в «предбаннике» несколько часов.

Когда она шла по Университетской Набережной к трамвайной остановке на Стрелку Васильевского острова, у нее сильно болела голова, боль была странная, колющая. Это была невралгия. Впервые в жизни она не могла осуществить свое желание, и не просто желание, не каприз – все ее будущее зависело не от способностей и не от ее настойчивости, а от ее национальности. В ней кипел гнев, бессильный, безысходный, похожий на тот – детский, когда ее били во дворе на Гатчинской улице. Почему она родилась еврейкой?

На дневное отделение ее, конечно, не приняли, об этом не могло быть и речи. Но не приняли ее и на вечернее отделение, хотя там проходной балл был всего 15 – велели заново сдавать все экзамены. Однако опыт сдачи экзаменов на дневном отделении показал, что опаснее всего писать новое сочинение – там для «церберов», стоящих на страже входа, был полный произвол: они могли поставить ей и «двойку», особенно после ее просьбы о пересмотре оценки. Теперь она могла поступать в университет хоть сто раз, но все попытки ее заканчивались бы провалом, потому что на нее было заведено «дело». Понятно было и то, что, если Наташа усмирит себя и пойдет работать на производство, чтобы зарабатывать стаж, как это делали многие другие, как это делали Фирочка и Саня в свое время, хотя и по разным причинам, ей это уже не поможет. Вопрос стоял ребром: или сейчас или никогда. Поэтому она всеми силами стремилась сохранить баллы, набранные на дневном отделении.

Когда все варианты спасения, казалось бы, были перепробованы, они с Фирочкой направились во Дворец Пионеров: вдруг там им чем-нибудь помогут? Ведь Дворец Пионеров оставался единственной официальной организацией, которая в лице своих преподавателей всегда относилась к кружковцам Лии Евсеевны крайне доброжелательно. Конечно, по силе своего влияния он не мог сравниться с университетом, тем не менее, университет организовывал городские олимпиады и отбирал лучших кандидатов через Дворец Пионеров. Правда, было опасение, что в это время года никого в клубе не окажется.

К счастью, клуб «Дерзание» оказался обитаем, хотя занятия еще не начались – там сидели знакомые преподаватели: Алексей Михайлович и Израиль Савельевич. Алексей Михайлович очень удивил Наташу. Он всегда вел себя чуть суховато, по-мужски. Но сегодня он сказал ей с сочувствием: «Что же ты, Наташенька, сразу не зашла? Ведь все у нас тебя знают. Ты же наш победитель победителей». Он пожал руки ей и Фирочке, усадил их обеих, расспросил о ходе экзаменов, о содержании сочинения. Конечно, помочь Наташе с поступлением на дневное отделение он не мог, а вот о вечернем отделении согласился подумать.

Он слышал о ее проблемах и был уверен, что кто-то «капнул» на евреев из клуба «Дерзание», так как никто из них, даже Миша Гурвич, не поступил на дневное отделение. Но одна женщина из горкома комсомола помогла Мише поступить на вечернее отделение. Это было всего два дня назад. Не попробовать ли через нее? Он тут же, на месте, позвонил ей и рассказал о Наташе. Она внимательно выслушала его и выразила желание увидеть девушку. Послезавтра в университете будет решаться вопрос о приеме на вечернее отделение. Завтра они увидятся во Дворце Пионеров.

Из Наташиных записей:

6 сентября 1964 г. «Сегодня во Дворце Пионеров проводится какое-то совещание. Алексей Михайлович болен, но пришел на работу, так как обещал мне. На совещании он еще раз поговорил с этой женщиной. А пока шло совещание, добрейший человек, Израиль Савельевич, развлекал меня, как умел, целых три часа. Он рассказывал мне о своей домашней библиотеке, в которой четыре тысячи томов, о своем сыне, о каких-то пирожных – благодаря ему, я все время думала о чем-то другом и не сидела как на иголках.

Наконец, они вышли. Женщина оказалась молодая и славная. Она поговорила со мной и сказала, чтобы я не беспокоилась. Все будет хорошо! И как я могла ей понравиться с моей изнуренной за время экзаменов физиономией – даже не представляю!»

Женщина не подвела. Во время заседания приемной комиссии на филфаке она позвонила из Горкома Комсомола и порекомендовала принять Наташу Каплан на вечернее отделение. И ее приняли на английское отделение филфака без единого слова возражений.

Из Наташиных записей:

7 сентября 1964 г. «Я иду в университет, захожу в кабинет председателя приемной комиссии Морозовой и спрашиваю ее о принятом решении. Она, не дожидаясь окончания моего вопроса, говорит: «Каплан? Да, вы приняты».

Я сразу звоню Алексею Михайловичу, говорю ему «Спасибо!» и молчу. Я еще не могу и не умею, как нормальный человек, говорить слова благодарности. Он и сам все понимает и берет инициативу на себя. Он говорит: «Сволочи они! Вырастешь большая, всегда борись с ними, не давай им спуску. А сейчас учись. Пока это главная твоя борьба» – «Спасибо Вам, Алексей Михайлович!»

Написано Наташей пятьдесят лет спустя: «С тех пор прошла половина столетия. Все эти годы я помнила завет Алексея Михайловича и выполняла его. Я отлично училась в Ленинградском Университете, и я должна отдать должное этому Университету – туда стоило стремиться, он действительно давал то широкое образование, которое я так хотела получить. Все годы меня обучали талантливейшие преподаватели, лишенные каких-либо предрассудков. Лишь на входе были поставлены верные псы режима. Но в самом Университете они не смогли оказать на мою судьбу никакого влияния. После окончания Университета, я боролась с такими же, как они, в других вузах Ленинграда в течение десяти лет, пока не защитила кандидатскую диссертацию и не стала штатным преподавателем. Алексей Михайлович дал мне стимул для спокойного, хотелось бы мне сказать, мужества. Увы, я так и не научилась спокойно реагировать на незаслуженные оплеухи окружающих. Сам же он тогда, осенью 1964 года, на исходе эпохи Хрущева и накануне эпохи Брежнева, рисковал очень многим, но его порядочность, интеллигентность, стремление помочь невиновному и слабому толкали его практически на героизм. В моем случае одна часть государственной машины наехала на другую часть государственной машины, а помог им столкнуться и обезвредить друг друга один порядочный человек, настоящий русский интеллигент, Алексей Михайлович Адмиральский».

Наташа спустилась со второго этажа факультета вниз по широкой лестнице, которой суждено было стать на ближайшие несколько лет ее ежедневной дорогой к знаниям. И тут, впервые за все время экзаменов, она обратила внимание на само помещение: лестница была необычно широкой, она проходила по центральной части дворцового зала немыслимой высоты. Однако здесь трудно было представить великолепно одетые пары придворных, приехавших на бал. Это историческое здание пребывало в плачевном состоянии, и не было похоже на бывший царский дворец. Наташа остановилась перед огромным зеркалом, которое стояло в вестибюле первого этажа. Она постаралась зафиксировать этот момент в своей памяти. На нее смотрела невысокая темноволосая девушка, чуть полноватая, но с тонкой талией, с румяными круглыми щеками, большеглазая, уже без очков, которые она сняла усилием воли, когда ей исполнилось тем летом 18 лет. Скромно одетая Наташа Каплан смотрелась в этом запустении довольно органично. Она понравилась себе. Сознание постепенно возвращалось к ней. «Я – студентка», – подумала она. «Я буду здесь учиться!» И вдруг все в ней заплясало от радости.

Когда она шла по Университетской Набережной, прохожие, увидев хохочущую девушку, сочувственно улыбались ей.

Однако Наташина эйфория длилась недолго. Очень скоро, уже сидя в трамвае, везущем ее домой, она задумалась о том, что она не сама поступила в университет: а значит, чем она лучше дочери писателя или журналиста? «Не мои знания открыли мне дверь в университет, а телефонный звонок из Горкома», со стыдом думала она. «Я не лучше тех, чьи родители подкупили экзаменаторов. Мама всегда говорит, что если у человека есть глубокие знания, то он не нуждается ни в чьих протекциях. Но что же мне было делать? Ведь если бы мне не помогла эта женщина из Горкома, я бы никогда не стала студенткой». Теперь ее охватило такое отчаяние, что она была готова заплакать прямо в трамвае. Тогда она отдала себе приказ: не думать об этом больше, не травить себе душу. «Главное сделано, я уже там, внутри, хотя и на вечернем отделении. Я постараюсь учиться и вечером, и утром, я буду и вольнослушателем, и кем угодно – они увидят, какая я студентка, и не пожалеют, что взяли меня».

Все еще наивная и полная энтузиазма Наташа не предполагала, что процесс набивания шишек в ее жизни только начинается, ведь ей всегда хотелось и учиться, и работать там, где не хотели ее. Удивляет интуиция, с которой восемнадцатилетняя девочка озаглавила свой самиздатовский роман: «Первый год жизни» – она словно предвидела, что и все последующие годы ей придется сражаться не только за свое место учебы или работы, но и за место в стране, где она родилась.

Однако, и родители Наташи, люди умные и опытные, не могли тогда предвидеть, как будет развиваться ближайшая история. Сами они всегда достигали всего ценой собственных усилий, благодаря своим знаниям. Их принципы нравственности не поколебались даже после ареста Сани. И теперь их тревожила мысль о том, что им пришлось отказаться от этих принципов и, ради благополучия дочери, обратиться к помощи внешних сил – общественных институтов. И все же сознание того, что Наташа стала студенткой Государственного университета, самого лучшего высшего учебного заведения Ленинграда, делало их счастливыми.

«Первый год жизни» Наташи начался нелегко. Прошли всего два месяца, вобравших в себя много событий и впечатлений. Впереди предстояли еще десять месяцев ее относительной самостоятельности. Относительной, потому что любящие папа с мамой всегда были рядом с ней в состоянии «боевой готовности». Но вот уж от чего они не могли уберечь ее, так это от лекций по истории КПСС. Во всех институтах, независимо от специализации, на первом курсе изучали историю КПСС, на втором – исторический материализм, на третьем – диалектический материализм, и на четвертом – политэкономию. В те годы к этим наукам относились с таким же пиететом, как в иные времена к библейским писаниям. Если применим подобный термин, эта наука была светской религией для советских людей. Религия без Б-га.

И вот настал он, Наташин первый студенческий день. Весь поток первокурсников, поступивших на вечернее отделение, независимо от изучаемых ими языков, был собран в огромном зале на втором этаже филфака для прослушивания первой в их студенческой жизни лекции – по истории КПСС. Естественно, что даже это не могло охладить энтузиазма Наташи, тем более что она уже знала, что следующей «парой» будет групповое занятие по фонетике английского языка. А ради этого стоило потерпеть скучную лекцию доцента Калинина.

С первого дня занятий Наташа была весьма осторожна в общении с товарищами по своей студенческой группе. Родители неоднократно повторяли ей: «Заруби себе на носу: университет это тебе не твоя всепрощающая школа. Университет – заведение идеологическое. Здесь в каждой группе есть платные стукачи, так что закрой свой рот и не вздумай кому-нибудь рассказать, как тебя сюда приняли. Не рассказывай анекдоты, особенно политические, не участвуй в сомнительных беседах»…

Список «не делай» был длинным. Запреты сердили Наташу, ведь опыт ее существования в литературном кружке Лии Евсеевны так отвечал ее общительному характеру, ее юмору, ее стремлению к свободе – всему тому, что было ей недоступно в раннем детстве, и что так щедро открыла ей и ее подругам их любимая учительница. К счастью, одна из ее подруг по литературному кружку, Марина Егорова, тоже поступила на вечернее отделение, только в группу немецкого языка. В школе Марина училась в одном из параллельных классов, и Наташа очень симпатизировала ей, однако не писаные законы дружбы парами или тройками мешали им сблизиться тогда. Теперь же этой дружбе ничто не препятствовало. Они увидели друг друга еще на лекции по истории КПСС, и после второй пары по своим отдельным языкам девушки договорились встретиться, чтобы ехать домой вместе. Так две «вечерницы» волею судьбы оказались в одной лодке и остались в ней навсегда, во всех жизненных перипетиях.

С тех пор так и повелось, они встречались после занятий, шли на трамвайную остановку на Стрелке Васильевского острова и добирались на одном трамвае до кинотеатра «Спорт», рядом с которым жила Марина, а Наташа ехала дальше до остановки «Парк Челюскинцев», где ее встречал папа. С Мариной можно было, не опасаясь, говорить на любую тему. Но девушки, прежде всего, пытались «освободить» переполненный вагон от лишних пассажиров, чтобы сесть самим, и в шутку говорили: «Граждане, выходите парами, пожалуйста». Где-нибудь посередине пути места действительно освобождались, и усталые Марина и Наташа, которые утром работали, а вечером учились, наконец, усаживались и могли наговориться.

Марина была интересным и глубоким собеседником. Очень искренняя, эмоциональная девушка, сероглазая блондинка с ясным открытым взглядом, она очень нравилась не только самой Наташе, но и ее родителям.

Однако с другими студентами Наташа вынуждена была быть осторожной, но за счастье учиться в университете она готова была платить определенными свободами. Поэтому она с готовностью последовала родительским наставлениям и полностью погрузилась в учебу.

Результаты не замедлили сказаться. Наташа сразу стала отличницей. Преподаватели заметили ее глубокий, пытливый подход к изучаемому материалу и даже дали ей рекомендацию для поступления в студенческое научное общество – явление редкое для первокурсницы. А к концу первого семестра старшая преподавательница первого курса посоветовала ей подать заявление с просьбой о переводе на дневное отделение. А пока суд да дело, она пригласила ее посещать свои дневные занятия в роли вольнослушателя. Это предложение было особенно дорого для Наташи, ведь она так мечтала учиться на дневном отделении! Однако, как студентка-вечерница, она была обязана работать в дневные часы. Более того, от нее требовалось даже подать в деканат справку, заверенную печатью, о том, что она действительно работает, а не сидит дома и не бездельничает. Хотя, казалось бы, кому какое дело, что делает человек прежде, чем прийти на вечерние занятия в университет?!

Что было Наташе делать? В ее группе были студенты, которые подали поддельные справки, а в дневные часы спокойно занимались своими делами. Одна девушка даже являлась на занятия слегка нетрезвой, и до поры до времени это сходило ей с рук. Но Наташа ненавидела ложь и всерьез поступила на работу. Она начала работать секретаршей на курсах повышения квалификации в институте Фирочки. Работа была временной – до выхода из декретного отпуска постоянной секретарши этих курсов, которая должна была вернуться через несколько месяцев.

Наташе понравилось ее независимое место работы на седьмом этаже института – маленькое помещение, старомодная пишущая машинка, работой на которой она быстро овладела, интеллигентные слушатели – провизоры или химики, приезжающие со всех концов страны, раз в два-три месяца. Она с легкостью научилась регистрировать их, составлять расписания их занятий, распределять их по общежитиям, а в конце курса оформлять им дипломы об его окончании. Она чувствовала себя полезной, и работа доставляла ей удовольствие. Но когда куратор ее собственного курса предложила ей посещать дневные занятия, она решила обязательно использовать эту возможность и не стала искать новую работу после возвращения на свое место прежней секретарши из декретного отпуска. Так, никого напрямую не обманывая, она стала вольнослушателем на дневном отделении и одновременно продолжала посещать все занятия в вечерних группах. Хорошо, что до декана это не дошло.

В те годы молодежь получала высшее образование бесплатно, поэтому в студенческой среде, в целом, не было принято работать. Родители, у которых был приличный заработок, продолжали содержать своих взрослых детей до получения дипломов. Некоторым родителям было даже приятно впоследствии рассказывать знакомым, что они сделали все, чтобы дать своим детям возможность получить высшее образование и преуспеть в жизни. Была даже распространена такая шутка: «Родители обязаны содержать детей до пенсии детей». Само собой разумеется, что подобная философия была распространена и в еврейских семьях. «Ты – еврейка, ты должна учиться лучше всех в классе, чтобы к тебе не придирались», – так поучали Наташу с детства. Поэтому Наташа так старательно училась в школе и получала хорошие отметки не только по гуманитарным предметам, но и по точным наукам. Но здесь, в университете, на филологическом факультете, все предметы были ей в радость, и она наслаждалась самим процессом учебы.

Студенты из бедных семей и «хорошисты» получали стипендию от государства. Студенты – отличники даже получали повышенную стипендию. Конечно, стипендии были маленькими, но при определенной экономии на них можно было как-то существовать. Однако Наташа, как студентка вечернего отделения, несмотря на ее отличные отметки, не могла претендовать ни на какую стипендию. Когда она намекнула родителям о том, что хочет искать новую работу, они даже слушать не захотели об этом: «Ты должна учиться, а при первой возможность перевестись на дневное отделение». Им не пришлось повторять это дважды: Наташа посвятила все свое время занятиям на дневном и вечернем отделениях, а это было непросто, тем более что учебные программы существенно отличались уже на первом курсе.

При этом совесть ее была не совсем чиста, ведь она знала, что ее родители люди небогатые, и им нелегко содержать взрослую дочь. Не могли же они послать ее в университет или в театр в школьной форме или в пальто из подросткового отдела универмага, а одежда для молодых девушек, хотя и ширпотребная, была дорогой. Поэтому Наташа, чтобы не чувствовать себя паразитом на теле семьи, начала давать частные уроки английского языка, а деньги отдавать родителям. Обучение детей доставляло ей удовольствие, она искала разнообразные способы объяснения материала, и ее юные ученики балдели от своей молоденькой репетиторши. Родители же поддерживали ее инициативу, понимая ее взаимную пользу и даже необходимость.

Из Наташиного «Самиздата»:

15.10.64. «Ходила я сегодня к декану по студенческим делам с заявлением о переводе на дневное отделение. Деканат находится в темном и тихом углу коридора, рядом стоит допотопная печь, прямо как в ссылке. Почувствовала, что судьба моя – сидеть здесь долго и терпеливо. И в самом деле, мне пришлось ждать своей очереди несколько часов. Когда я ее, наконец, дождалась, декан принимал меня, стоя на пороге в пальто, всячески давая мне понять, что я мешаю ему уйти домой. Нерешительно я подала ему свое заявление и осмелилась на него посмотреть: он оказался невысоким квадратным созданием с улыбающимся ртом и злобными глазками. Честно говоря, я поняла это только потом, в тот же момент я смотрела на него со страхом и ничего не понимала.

– «Ваша фамилия?»

– «Каплан».

– «Так, понятно». (умный!).

Он прошелся по деканату, а я осталась стоять на пороге.

«Какая вы шустрая! Только поступили в университет и сразу хотите перейти на дневное отделение. А может быть, вам совсем не надо там учиться».

Я попыталась объяснить ситуацию, но он меня не слушал:

«А что будет, если я вас переведу, а потом пошлю работать на Урал или в Сибирь? У вас ведь ленинградская прописка, правильно? Вот видите. Зачем же вам терять право жить в Ленинграде?»

Он прав. Студентов дневного отделения посылают на работу по всей огромной стране. Когда Илюша окончил институт, родителям пришлось бороться за его право остаться в Ленинграде. А вот студенты вечернего отделения получают свободное распределение и ищут работу самостоятельно. Но впереди еще пять учебы, а до распределения так далеко! Я хочу все свои силы посвятить учебе, а это возможно только на дневном отделении. Но мне не удалось убедить декана, потому что он торопился закончить наш разговор:

«Ну, вот что, милая девушка, у нас нет мест. Дневное отделение не резиновое, и мы туда никого не переводим».

Я-то знала, что он уже перевел несколько человек, но он меня не слушал и даже не принял мое заявление. Так с заявлением я и пошла домой».

26.10.64. «Сегодня я впервые присутствовала на заседании студенческого научного общества (СНО). Было очень интересно. С докладом о пьесе Жана Ионеско «Носороги» выступала студентка последнего, пятого, курса. Жаль, что эта пьеса до сих пор не переведена на русский язык. Докладчица рассказала об авангардистах, о театре абсурда, и о ранних произведениях Ионеско. Другая студентка, из аудитории, в обсуждении, сказала, что творчество Ионеско и ему подобных это «не наше» искусство. После этого разгорелся горячий спор на тему, искусство это или нет. Мне кажется, что это очень сильное, метафоричное искусство, и я хотела выступить, но вспомнила про «не делай» своих родителей и промолчала».

1.11.64. «Мамино здоровье не выдержало моих экзаменов. У нее и раньше были приступы болей в желудке. Но на этот раз у нее была сильнейшая рвота с потерей сознания. Хорошо, что это случилось на работе. Хорошо, что я работаю в том же здании, что и она. Я мигом слетела со своего седьмого этажа на ее третий, помогла ей и с трудом довезла ее до дома. Уложила ее в постель, дала лекарство, напоила горячим чаем. Мама задремала, а я сижу около нее и размышляю. Лицо у нее спокойное, но как она постарела вдруг! А ведь ей всего 53 года. Почему-то собственные неудачи она переживает легче, чем наши. Особенно тяжело она переживала процесс поступления Илюши в аспирантуру.

Все годы учебы в институте он был круглый отличник и получил красный диплом. У него были все основания продолжить карьеру ученого. Он очень талантлив, и у него уже есть публикации. Он умеет работать и посвящать себя всего работе. Но ему не везет. Его снова не приняли на кафедру по производству антибиотиков. Почему? Уже два года назад он сдал на «отлично» все вступительные экзамены в аспирантуру. Однако, каждый раз, когда он подает заявление, есть лишь два претендента на одно место: он и родственник руководителя лаборатории, в которую он поступает. Результат понятен.

Но на этот раз ситуация была особенно оскорбительной. Илюша был единственным претендентом на место. И тогда, за один день до интервью, какой-то племянник руководителя подал документы – без экзаменов, без двухгодичного стажа, предварительных условий для подачи документов в аспирантуру вообще! И приняли племянника, а Илюша снова остался за бортом. Не удивительно, что это так подействовало на мамино здоровье. Всю жизнь она боролась с препятствиями на своем пути и побеждала. Но какой ценой… И вот, пожалуйста – ее дети вышли на поле боя. А уж наши поражения она выдержать не в силах. Может быть, послать ее на недельку отдохнуть куда-нибудь? Но она же у нас незаменимая на работе. Да и не бросит она свою кафедру посреди учебного года. Хорошо, что папа держится – как всегда, когда мама сдает позиции».

1.03.65. «Как быстро меняется время! Разве можно поверить в подобные изменения? Ведь только что была хрущевская «Оттепель», а что пришло после нее? Но сейчас я счастлива. Только на этой неделе я получила столько подарков судьбы – проза Марины Цветаевой, которая была строго запрещена всего год назад, и которая до сих пор не напечатана, читается со сцены. А в журнале «Новый Мир» появились стихи и проза Бориса Пастернака. В том же журнале напечатаны восемь стихотворений Осипа Мандельштама. В Публичной библиотеке в вопроснике юного читателя среди ста имен любимых поэтов я обнаружила имя Иосифа Бродского. Мы уже произносим имя Анны Ахматовой, не оглядываясь назад, не подслушивает ли нас кто-нибудь. Может быть, лед и в самом деле тронулся? В это трудно поверить. Это и радует, и создает новую опасность. Ведь вполне может оказаться, что это – лишь кажущееся «всепрощение» нового режима Брежнева, чтобы мы утратили бдительность прежде, чем он «закрутит гайки» еще сильнее. Главное не потерять голову и поменьше болтать».

20.05.65. «Год назад, на выпускном балу наши учителя нам говорили: «Вы выходите в большую жизнь». Тогда я думала, что и в школьные годы наша жизнь достаточно серьезна. Но сейчас я так не думаю. Конечно, и тогда мы читали книги, участвовали в дискуссиях, и даже в спорах с парторгом школы Владимиром Владимировичем Знаменским, которого мы называли Краснознаменским. Кстати, он был хорошим человеком и никому из нас не навредил, хотя и говорил, что я лоботрясина из-за моей лени в изучении его основного предмета – географии. Но разве это была настоящая жизнь? Мы жили под защитой многочисленных крыльев, без реальной опасности. Мне кажется, что я живу только сейчас, что это первый год моей жизни без пристального надзора взрослых. По-моему, жизнь это состояние, при котором внешние факторы лишают тебя самого главного – свободы. Ты не можешь учиться там, где ты хочешь, читать то, что ты хочешь, дружить, с кем ты хочешь, и самой главной для меня свободы – выразить на бумаге то, что у меня на душе. Я боюсь режима, и я боюсь университета, потому что, в моих глазах, он – само воплощение режима. Я не свободна».

22.05.65. «Итак, я успешно сдала все экзамены на дневном отделении. И снова была у декана. На этот раз он «благословил» меня на успешную сдачу также и вечерней сессии. Что же касается перевода меня на дневное отделение, то на это у него лишь один ответ: «Нет у нас мест на дневном, милая девушка». Он сравнивает процедуру перехода с отделения на отделение с получением квартир людьми, стоящими в городской очереди: кто-то получает квартиру по очереди, а кто-то вне ее. До настоящего времени в Ленинграде существует острая жилищная проблема. Очень многие живут в коммунальных квартирах по несколько семей в ужасной тесноте, а есть даже такие, кто до сих пор ютится в подвалах и полуподвалах, как жили мы, пока стояли в очереди. Темпы строительства медленные и не поспевают за темпами роста населения. Можно простоять в очереди на квартиру десятилетиями. Например, наша семья отстояла в очереди тринадцать лет, и все же мы не получили отдельную квартиру: вместе с нами живут соседи. Понятно, что некоторые дают служащим взятку и получают квартиру вне очереди. Скорее всего, декан намекал именно на это. Всюду взятки…»

Не дождется. Ведь я-то знаю, что он уже перевел на дневное отделение несколько русских студентов с плохими оценками. А я должна благодарить его уже за то, что он вообще разговаривает со мной, пускает меня в свой кабинет, и я уже не топчусь на пороге, как непрошеная гостья.

Почему я не умею жить просто и никому ничего не доказывать? Я слежу за каждым своим словом. Каждый мой поступок призван что-либо доказать. Кому это надо? Было бы логично доказывать, что евреи не дураки тем, кто не подозревает об этом. Но ведь эти люди осведомлены об этом не хуже меня. Поэтому так унизительно доказывать это вновь и вновь. Если я сдала сессию на дневном отделении «отлично», так что – я «завалю» все экзамены на вечернем? Сама я абсолютно интернациональна, и у меня нет никаких предрассудков против какого-либо народа. Только когда мне напоминают, кто я такая, мне приходится заняться самоанализом и вспомнить, кто я есть на самом деле, где я нахожусь, и как одно случайное слово, сорвавшееся с губ, может пагубно повлиять на мою судьбу. Как мне это надоело!»