Текст книги "Его Искушение"

И перед глазами она, как на ее грудь кладут новорожденного. Мое дитя.

Пытаюсь не наступать на поврежденную ногу, заваливаюсь в тачку и борюсь со тьмой.

Выбираюсь.

Завожу мотор и еду.

Никогда не боялся. Мне нечего было терять.

И в тот миг, когда понял, что люблю, пришло осознание, что уязвим. Аврора. Она тот рычаг, дерни за который, и зверь будет драть собственную грудную клетку, сжирать себя, только чтобы ей не навредить.

И опять нахожу себя у моего персонального лифта, ведущего в кабинет Цукерберга.

Я буквально вываливаюсь, как только открываются двери, и успеваю заметить бледное и шокированное лицо человека, знавшего моего отца.

– Ваня!

Кричит и бежит ко мне, наклоняется и я успеваю прошептать перед тем, как отключиться:

– Для всех я мертв.

Подмечаю, как старый друг кивает. Я не хочу, чтобы Аврора хоронила мужа во второй раз, а то, что выкарабкаюсь сейчас – шансы малы.

Может, и меньше тех заветных двух процентов.

Меня вырубает и даже истошный крик Авраама не заставляет поднять тяжелые веки.

– Реанимацию срочно!

– Больше с того света я тебя вытаскивать не буду! – рык Авраама сотрясает белоснежные стены кабинета, выходит на такие децибелы, что я думаю, все рамочки с регалиями на стене каким-то чудом не грохаются на пол.

– Цукерберг, ты хочешь, чтобы у меня перепонки лопнули? – ухмыляюсь беззлобно. Профессору многое позволено, он мне почти как отец.

– Нет, я хочу, чтобы ты перестал идти, как чертов гладиатор, на заведомую смерть. Я тебя еле спас, Иван. Ты клиническую смерть перенес. Хватит, Ваня.

– У меня не было другого выбора, профессор, я защищал свою семью.

Хмурится и снимает очки, отбрасывает их на стол и трет переносицу.

– Ты мне сына заменил, Ваня. Я не хочу больше копаться в твоих внутренностях и вытаскивать из тебя пули. Хватит. Завяжи со всем этим. Ты же выиграл свою войну.

Киваю. Выиграл. Вырвал право на жизнь для людей, которые значат все и даже больше.

– Есть еще дела.

– Какие?!

– Я жив. Это главное.

– Просто завяжи с этим, Ваня, хватит.

Киваю.

– Однажды, когда придет время, я так и сделаю, Авраам, но не сейчас.

Поднимаюсь из кресла, встаю в полный рост и смотрю на старого верного друга. Есть понятия еще в мире. И я не единственный, кто чтит закон, особый, чертов праведник, идущий по грешному пути.

Я бы переиграл свою жизнь.

Хотя нет.

Не переиграл, ведь тогда бы не случилось в моей судьбе Авроры.

– Долго еще будешь скрывать свое существование, Ваня?

– Нет. Я хочу увидеть жену и своего ребенка.

Разворачиваюсь и иду к лифту.

Много времени прошло. Враги перебиты. Те, кто праздновал победу, поднимали за здравие, а получилось, что за упокой.

Жму педаль газа и с трудом удерживаюсь, чтобы не вогнать ее в пол. Предвкушение, боль, нетерпение. Все чувства вышли из-под контроля.

– Аврора…

Произношу ее имя и улыбаюсь, тосковал. Дико. Безумно. Истосковался по ней, по ее голосу, по белоснежной коже и по кайфу, который она заставляет ощущать.

Чем меньше дистанция, тем больше сомнений в душе.

Я задолжал ей слишком многое.

Поймет ли? Сумеет ли простить?

Я уходил на смерть и проклятые два процента позволили мне выжить. Сожалею ли я хоть о чем-нибудь? Нет.  Все было для того, чтобы золотоволосая красотка вошла в мою жизнь в роли очередного развлечения, а засела в сердце на всю жизнь.

– Я иду к тебе, родная, иду… – шепотом с губ.

Чудеса случаются даже у таких, как я. Выжил. Справился. Сумел отбить не только жизни самых дорогих людей, но и чудом не подох.

Ночь наступает, входит в свои права и выпускает демонов.

На улице дождь. Ливень. Страшный. Громыхает так, что вспышки озаряют ночную тьму и я подъезжаю к воротам, замечая высокую фигуру, стоящую прямо у створок.

– Не может быть… – ухмыляюсь, но затем просто останавливаюсь и выхожу к высоченному мужику, сканирующему меня своими желтыми глазами.

– Брат, – выговаривает сурово, и я отвечаю тем же:

– Брат.

Глаза в глаза смотрим. Общаемся молча и задаю вопрос:

– Давно понял, что я жив?

Усмехается.

– Профессионал твоего уровня редкость, Кац. Закралось сомнение.

– Аврора знает?

Отрицательно качает головой:

– Об этом она узнает от тебя.

Киваю. Ход мысли понятен.

– Почему здесь и сейчас, Палач?

– Расходимся, Кровавый. Время пришло. Я исполнил клятву, а ты выжил.

Смотрю в раскосые глаза. Чем-то Палач напоминает варвара. Дикого горца, живущего по своим понятиям и законам, которые завязаны на каком-то специфическом понятии чести и доблести.

– Теперь я тебе жизнь должен, Гун, – отвечаю ровно.

Усмехается, вскинув бровь, на миг превращаясь в того отвязного парня, которого я видел много лет назад.

– Она тебя ждет.

Не отвечаю. Смотрю в глаза друга. Равного. Того, кому доверил нечто большее, чем просто жизнь.

– Несмотря ни на что, Кровавый, твоя женщина ждет тебя. Даже смерть не смогла разлучить вас, больной ты ублюдок, – улыбается криво.

– Недаром мы венчались, – ухмыляюсь и Палач кивает.

– Прощай, друг. На этом все.

– Я должен тебе, Гун.

– Я запомнил, Иван.

Обходит меня и идет к тачке, а я смотрю вслед единственному человеку, который умеет быть преданным до последнего.

Черный внедорожник газует и мчит в ночь, а я прохожу внутрь и смотрю на свой дом.

В окнах давно не горит свет, но там та, которая стала всем, та, что подарила жизнь, та, ради которой я умирал, и та, благодаря которой я выжил…

Ливень бьет в лицо, стекает по волосам и заползает в глаза, а я все стою, не решаясь войти.

Впервые сомнение. А если не примет? Если не простит?!

Прикрываю веки, сжимаю руки в кулаки.

– Я приму любой твой ответ, Куколка.

Замираю и спустя секунду нажимаю на ручку входной двери. Легкие дерет, как при удушье, и сердце пропускает удары, рваные, неровные.

Мне место в аду, а не рядом с ангелом…

Моя Аврора, нежная и трепетная…

Я замираю, застываю и не дышу, ведь сейчас меня отделят одно крохотное мгновение от встречи с моим персональным раем.

Ее слово. Прогонит. Уйду.

Я задолжал ей право на выбор…

Я слишком многое ей задолжал…

Глава 54

Аврора

Дождь…

Опять шквалистые струи бьют по окнам, Митрий спит на моих руках, прикрыл свои глазки и посасывает верхнюю губку. Такой смешной. Красавец. Крепыш.

Мой малыш растет, удивляет меня, заставляет улыбаться вместе с ним и плакать, когда у него колики.

Профессор Цукерберг говорит, что это нормально, что скоро сын перерастет этот период, но когда он кричит от боли, заливаясь слезами, я плачу вместе с ним.

Успокаиваю, обнимаю, гуляю по детской и отказываюсь от помощи Василисы, которая воспринимает моего сына внуком.

Монгол последнее время крайне редко бывает в поместье, он правит железной рукой, исполняет долг, держит слово, которое дал Ивану, и я рада, что мы с ним практически не видимся.

Он сложный. Свой буйный нрав Палач держит на жесточайшем контроле. Только у меня все чаще закрадывается сомнение, что если такой человек отпустит свои ограничители, то рванет не по-детски.

– Синдикат Смольного ликвидирован, Аврора. Вы с сыном в безопасности.

Твердый голос и взгляд диких глаз. Так и не привыкла к этому мужчине, его повадкам и отстраненности, причину которой я, кажется, понимаю…

– Иван отомщен, – отвечаю тихо, слезы текут из глаз. Последние месяцы стали самыми страшными в моей жизни.

– Правила безопасности еще никто не отменял, так что все по-старому, Ава, для всех ты моя женщина.

Молча смотрю на восточного мужчину. Невероятная харизма, огненный нрав и такой самоконтроль. Варвар.

И неосознанно отвожу взгляд. Он смущает. То, как смотрит. На дне желтоватых глаз кажется, что огонек тлеет.

– Есть еще кое-что.

Его голос заставляет вновь поднять взгляд на мужчину.

– В ликвидации Смольного и его бригады на моей стороне был неизвестный. В принципе, синдикат рухнул благодаря ему.

– Ты знаешь, кто именно?

Прищуривается и хмурит брови, где на одной явственно виден шрам. Странно, но ему подходит.

– Есть подозрения. Мне важно понять, кому еще перешел дорогу Смола и откуда взялся профи нереального уровня. Одиночка, которого никто не смог вычислить.

В голосе Монгола слышна какая-то незримая циничность, или что-то такое, чему не могу подобрать определение.

– Мне нужно к ребенку, – отвечаю робко, а он смотрит на меня. Не моргает даже. Дикий. Необузданный. Для всех шакал, предавший Царя и взявший власть в свои руки, присвоивший Кацевскую игрушку.

И только я знаю, что именно Палач сделал и продолжает делать в память о друге.

– Иди, – наконец, кивает в сторону двери, и я ухожу, чувствуя прожигающий взгляд раскосых глаз.

Такие мужчины, как Монгол, умеют держать ураган своих чувств в узде и это правильно.

Дистанция. Она нам нужна, потому что свое сердце я навсегда отдала одному мужчине и на него может претендовать единственный человек. Мой сын.

Маленькая весточка, напоминающая о человеке, которого я полюбила всем сердцем…

– Твоя на веки, Иван, только твоя…

Малыш на руках окончательно засыпает и выдергивает меня из мыслей.

Я крадучись укладываю его в люльку. Улыбаюсь, держась за деревянную перегородку.  Димитрия сложно уложить, но стоит ему заснуть, как он становится самым спокойным в мире ангелочком и просыпается только, чтобы попить молочка.

– Моя буйная соня. Мой противоречивый маленький смерч.

Резкий грохот за окном и молния, а я смотрю с беспокойством на сына, не потревожит ли природа его сон. Но нет. Спит. Профессор говорит, что новорожденные могут просыпаться до семи раз за ночь, но мой малыш словно чувствует мое состояние и позволяет мне немного высыпаться.

Не знаю. Мне кажется, он особенный. Смышленый. Наверное, для каждой матери ее ребенок самый лучший…

– Спи, мой хороший, сладких снов…

Целую покатый лобик и глажу волосики, они потемнели, стали червонные, как мои. Мне кажется, что он моя копия. Совсем непохож на Ивана. Изредка только проскальзывают знакомые черты, и может, это даже к лучшему.

Если бы он был маленькой копией моего мужа, наверное, у меня бы сердце кровью обливалось при каждом взгляде на него.

Потому что все, что хоть как-то навевает на мысли и воспоминания о нем, бьет прямиком в сердце, ковыряет рану, которая, возможно, никогда не затянется.

Я не знаю, существует ли любовь, нормально ли то, что я испытываю, и пройдет ли это ощущение безумной ополовиненности.

Время, говорят, лечит.

Для себя могу сказать, что это неправда.

Сын занимает все мое свободное время, не дает мне буквально продохнуть в течение дня. Заботы о малыше заставляют меня жить здесь и сейчас, не падать в воспоминания и не выть в подушку ночами, чтобы никто не услышал.

Любить – это больно. Это просто невероятно невозможно, потому что когда у тебя отнимают того, кто стал всем, ты погибаешь.

Бабочка с отрезанными крыльями может смотреть в небеса, помнить, что она летала, но ей больше никогда не взмыть вверх. От этого больнее, невыносимее. Знать, что однажды ты был счастлив. Лучше неведенье.

Может, я трусиха, что так думаю, но я просто знаю, что значит потерять того, кого любил…

– Василиса, я отойду, будь внимательна…

Шепчу женщине, спящей в смежной комнате с детской, откуда она видит колыбельку с малышом, если не закрывать дверь.

Выхожу и проверяю телефон, чтобы приложение исправно в режиме онлайн показывало моего спящего малыша.

Я, кажется, из тех чокнутых мамочек, которые всегда должны быть рядом. Мне бы раздеться и лечь в кровать рядом с сыном, но не могу, гроза навевает воспоминания.

Сегодня мне особенно не по себе.

Спускаюсь вниз. Двигаюсь тихо. Легкий шелковый халат поверх ночнушки не греет, а сегодня мне особенно холодно. Жить в доме Ивана становится все сложнее, и я уже задумываюсь о том, чтобы уехать, как только все окончательно уладится.

Мысли бегут, скачут. Я уверяю себя, что пройдет время и все наладится.

Я выстрою свою жизнь.

Она уже наполнена заботами о малыше, и я раздумываю о будущем благотворительном фонде, о программах, которые в скором времени собираюсь проводить.

Работать, занимать себя, не думать. Вот мои установки на жизнь, но пока только сын. Только Димитрий.

Раны затянутся, однажды…

Мечтать, надеяться на лучшее. Это все, что мне осталось.

Я прихожу к его кабинету, к его вотчине. Из всего дома именно здесь очень сильно все напоминает об Иване, может, потому, что здесь все осталось по-прежнему. Так же, как если бы он сейчас был жив и работал там…

Стоит войти в огромное пространство кабинета и закрыть за собой дверь, как я застываю. Меня парализует. Неверие оглушает. Открываю рот и дышу, заставляю себя втягивать воздух и с силой выталкивать его из легких.

В комнате горит камин. Пламя беснуется и царит полутьма, приятно пахнет поленьями и слышен треск, пока высокий мужчина длинным штырем, как саблей, ворошит огненное нутро камина.

Кажется, что он мне этим раскаленным куском железа по груди проходится. Вспарывает раны, которые не заживают. Смаргиваю слезы, которые мешают видеть.

Я, наверное, с ума схожу. Зрение точно подводит. Даже обоняние.

Потому что сейчас я четко чувствую его запах. Вереск и арктический лед, припорошенный запахом хвои в камине. Аромат моего мужчины.

Я тяну носом воздух, вдыхаю этот чистейший дурман и сердце у меня в груди отбивает хаотичный ритм. Я изучаю могучую фигуру в длинном черном кожаном плаще, по которому все еще стекают дождевые капли.

Как и в первый раз, когда он вошел в мою жизнь, погода за окном сходила с ума, бушевала и билась в агонии и судорогах.

Так же, как и я под ним. Позже.

Прищуриваюсь, пытаясь разглядеть мужчину в мельчайших деталях, но тени от огня играют со мной, отбрасывают блики, высвечивая силуэт знакомого до боли незнакомца…

 Делаю несколько шагов, но колени слабеют, и я вскидываю руку, цепляюсь за кресло, чтобы не упасть.

Реагирует, наконец, чуть поворачивает голову и открывает моему затуманенному взору вырезанный резкий профиль, по которому блики пламени ходят, придавая внешности демоническую загадочность.

А я все вглядываюсь до рези в глазах в эти резкие рубленые черты…

И несмотря на мрак, на рыжие всполохи огня, мне кажется, я различаю необычный светлый оттенок отросших волос на широком затылке.

Замирает, стоя боком ко мне. В этом длинном кожаном плаще. Чудится, что сам мрак сконцентрировался в огромной исполинской мощи мужчины, у которого тьма вместо крови по венам течет.

С ума схожу и демонов вижу…

– Не может быть. Это невозможно…

Всхлипом срывается с губ спустя долгое мгновение.

Всматриваюсь в линии, жажду, чтобы развернулся, чтобы я смогла видеть такие родные дикие черты, знакомый прищур светлых глаз, в которых изморозь голубоватых льдин отражается неведомым узором.

Сжимаюсь вся. Замираю в шаге от обморока.

И заветное имя тихо падает с губ:

– Иван…

Слезы градом катятся по щекам, текут по подбородку и шее, не знала, что их у меня осталось так много.

– Ваня… – тихим глухим шелестом.

Но он словно не слышит, будто замер где-то между мирами. Мертвецы ведь не возвращаются, только демоны.

И он пришел, как и обещал, чтобы проститься…

Едва заставляю себя сделать пол шажочка к огню, который обрисовывает могучий силуэт…

Когда-то я бы начала шептать молитвы от страха, от одного вида жутчайшего монстра, явившегося из иного мира, но… сейчас я просто молчу, впитывая в себя образ, ощущая его мощь, которой напитывается пространство вокруг меня.

Он сейчас похож на глыбу, застывшую у огня.

Щупальца страха опутывают нутро, но я как ненормальная тянусь к призраку и шепчу непослушными губами:

– Ваня… Ванечка…

Оборачивается, наконец, резко, стремительно. Словно очнувшись, а я…

Я…

Нет меня больше…

Лечу и разбиваюсь вдребезги, падаю в голубые айсберги, которые обжигают сильнее огненной магмы…

– Это не можешь быть ты… Нет… нет… Я сплю…

Шепчу, пока исполин медленно ступает в мою сторону, затапливает своей звериной энергетикой все пространство вокруг меня.

– Нет!

Кричу во все горло и срываюсь с места, лечу к дверям, чтобы убежать, чтобы выбросить из груди боль, которая выламывает, пробивает кости и полощет бритвой по сухожилиям, изламывая нутро ядом понимания, что живой…

Живой!

А я сейчас умираю.

Большие, сильные руки ловят меня и рывком прижимают спиной к литой груди.

Запах вереска и дождя сразу же добивает, обрушившись пониманием.

Он. Это… Он… Реальный.

Брыкаюсь как сумасшедшая, царапаюсь и кричу.

– Отпусти! Отпусти! Подонок! Как! Как ты мог?!

Плачу. Истерика накатывает, а он все держит на весу, оторвав мои ноги от пола, зарывшись лицом в мои спутавшиеся волосы, проводит по коже шеи носом и со свистом тянет воздух.

Зверь обнюхивает не иначе.

Борюсь, как раненная тигрица, и в какой-то момент Иван встряхивает меня так, что зубы клацают, разворачивает к себе и врезается вместе со мной в стену.

Мощное тело не дает пошевелиться, коленями раздвигает мне ноги, чтобы не смогла заехать в пах, куда я целюсь с сумасшедшим отчаянием.

– Тише. Кошка. Дикая.

И во взгляде голод, жар и холод сплетаются. И меня ведет, вцепляюсь в волосы на затылке влажные, раньше колючие, потому что короткие, а сейчас длинноватые. Притягиваю к себе, целую так, что зубы бьются, и он отвечает, сильнее вдавливает в себя.  Обнимаю мощные плечи, тащу за плащ на себя, чтобы слиться, чтобы прочувствовать, что он здесь, со мной, не призрак.

Понимает мое желание. Сам сходит с ума. Пара резких движений и вот я уже кричу, захожусь в эйфории единения. Цепляюсь за сильные плечи и вдыхаю аромат озона и черной кожи плаща, притягиваю его к себе все ближе, желая раствориться в нем, в ощущениях, в страсти.

А он рычит подобно зверю, заставляя дрожать в своих руках, терять себя, разум, оставаясь один на один с его голодом, с его жаждой. Его руки способны воспламенить, его дыхание становится моим. Одним на двоих.

И я отдаюсь своим чувствам, наслаждению, извиваюсь, сминаю руками кожу плаща, царапаюсь, а он целует, ласкает, не дает продохнуть и сердце заходится в агонии от любви, от ненависти.

– Скучала по мне?

Вопрос в мои губы и в ответ сквозь хрип:

– Чудовище…

Его улыбка в поцелуе.

Все происходит так быстро, что я ничего не успеваю осознать, как в аффекте, прихожу в себя только когда с криком вылетаю за грань и слышу мужской рык.

Сползаю с мужских бедер, отстраняю от себя рукой, а он смотрит на меня бешено. По сумасшедшему как-то. Одержимо. Голодно. Жадно.

Мы вечность не виделись.

Вечность он был для меня мертв.

– Живой… – всхлипом.

– Еще красивее стала… Еще желаннее… Это невозможно.

Проходится взглядом по лицу, скользит по шее и на грудь смотрит налитую, тяжелую, там молоко уже скопилось.

Проводит длинными пальцами, поверяет и смотрит, как влага проступает на шелковой сорочке.

– Что это?

– Я сына твоего кормлю. Время уже. Скоро проснется.

Не знаю, почему говорю это все.

И в мозгу только одна мысль…

Живой… мой… чужой…

Неважно…

Просто…

Живой…

– Господи… я же не верила, что мертв. Я сердцем чувствовала, что не погиб…

Руками хаотично по лицу его вожу, чувствую, как щетина привычно колет, а затем…

Резкий щелчок пощечины тонет в звуке громыхнувшей за окном молнии.

– Подонок!

Медленно поворачивает голову и приказывает:

– Еще. Аврора. Ударь. Еще. Раз. Бей. Сколько. Хочешь.

А у меня в горле ком душит, сворачивается узлом, не продохнуть. Пульс бьется в висках, и я прикладываю дрожащие пальцы к его щеке, глажу место, куда пришелся удар. Мне кажется, я на грани нервного срыва, не в силах переварить подобное потрясение.

Я трогаю его как ненормальная, провожу руками по суровым чертам, чтобы заставить себя поверить, что это все не плод моего больного воображения.

Я закусываю губу, почти прокалываю до крови, чтобы причинить себе боль, чтобы избавиться от морока.

– Как ты мог?!

Тихим шелестом и я начинаю заваливаться, почти улетаю в обморок. Хватает меня, держит на весу, убирая тяжесть осознания с моих плеч.

– Почему, Ваня?!

Мой голос дрожит и из глаз опять слезы, а он ласкает своими мозолистыми, шершавыми пальцами, трогает, стирает влагу с щек, пока в окно со всей силы бьется ветер.

– Пришлось умереть, куколка, мне пришлось умереть, чтобы вы жили…

Проговаривает глухо, режет фразу, а я сейчас замечаю то, что изначально не видела. Усталость в глазах и лицо осунулось…

– Ты меня почти убил, Иван… ты предал… я ведь оплакивала тебя, я до сегодняшнего дня тебя оплакивала…

– Я не должен был выжить, Рори, я заключил сделку со смертью. Жизнь за жизнь. Моя. За вашу…

– Я не понимаю…

– В тачке действительно была бомба. Меня заказали, но я выбил себе крохотный шанс. Короткий глюк в системе между нажатием на кнопку и самим взрывом. Удача, чудо или сама бездна сыграли на моей стороне, и я выжил.

– Почему ты не пришел ко мне сразу же?! Почему скрывался?!

– Война, Аврора. Партия разыграна, враги пируют, и единственный шанс перебить голову змее – стать невидимкой, чтобы утащить в пекло за собой всех, кто угрожал моей семье. Я шел на смерть. То, что вернулся – удача.

Смотрит на меня, вгрызается взглядом, пальцы не прекращают ласкать, а я не могу ничего испытывать к нему, кроме облегчения, кроме страшного счастья, потому что Иван жив…

Кровавый Ваня пьет на брудершафт с самой смертью. Неправильный мужчина. Грешный. Порочный, но… Меня сжигает изнутри дичайшая тяга, ей нереально противиться, я почти порабощена этим страшным человеком.

– Я виноват перед тобой. Аврора. Я признаю это. Пришел, чтобы поговорить, чтобы сказать все, а увидел и сорвался, напал, как зверь, голодный до тебя, до твоего тела. Люблю тебя. Больше жизни. Но. Прикажешь убраться с твоих глаз или сдохнуть, исполню. Все сделаю. Для тебя. Ради тебя.

И в глазах такая боль напополам с решимостью, и лицо в царапинах, засохших отметинах того, что он действительно вернулся со своей войны.

Наклоняется ко мне, пальцы скользят по щеке к волосам, и он цепляет мои локоны, вдыхает, делает затяжку, с шумом заглатывая воздух, прикрывает глаза.

– Брусника… ты пахнешь жизнью, Аврора, моей жизнью…

Не выдерживаю. Плачу навзрыд. А он сцеловывет слезы с моих щек и отстраняется, все еще продолжая меня держать в своих руках.

– Это жестоко, Иван.

– Прикажи уйти, прикажи сдохнуть. Все, что хочешь, исполню.

А я машу головой и улыбаюсь сквозь слезы.

– Я знала, Иван, я чувствовала, что ты живой. Разум твердил одно, но сердце отказывалось верить.

– Я люблю тебя, Рори… – шепотом мне в самые губы, и я улыбаюсь.

Смотрит мне в глаза и там на дне бесцветных льдин столько чувств, когда спрашивает:

– Позволишь мне увидеть сына, примешь меня?

И в его охрипшем голосе такая надежда, что у меня сердце простреливает болью.

Иван Кац. Кровавый Ваня. Впервые просит.

И в каждом слове решимость принять от меня отказ, хотя может заставить. Идет против собственной сути и смотрит так, словно испил океан боли до дна, а ведь так и есть…

Я чувствую его, ощущаю его страдание и понимаю, что этот храбрый мужчина прошел сквозь пекло в одиночку, отстаивая право на жизнь для своей семьи.

– Поправь одежду, – многозначительно опускаю взгляд, и Иван ухмыляется.

– Мы только начали. Я хочу тебя.

– Не сейчас, – отвечаю, прикусив губу, и мужчина повинуется, а я беру его за руку, сплетаю наши пальцы и тихо произношу:

– Пойдем со мной…

Три слова и Иван меняется в лице, там вспыхивает нечто новое, пока еще непонятное.

Веду его в детскую, где мягкий свет от ночника позволяет Ивану увидеть сына в колыбели, а я со слезами на глазах становлюсь свидетелем первой встречи сына и отца.

Иван замирает. Стоит, сцепив руки в кулаки, и смотрит. Долго. Впервые я вижу, как болезненно дергается кадык на широкой шее, как он прикрывает глаза.

Чувства. Они у него есть. Сердце у Ивана живое, израненное, но не потерявшее способность любить…

Смотрю на своего сына. На мужа и улыбаюсь.

После долгого молчания я слышу голос, тихий и наполненный новыми красками, так напоминающими тепло:

– Как ты назвала его, Рори?

И взгляд на меня поднимает, а там такая нежность полыхает напополам с болью, что я замираю от осознания.

Где-то там внутри Ивана Кровавого все еще жив ребенок, оставшийся один на один со своей утратой на пепелище дома, где жила его семья…

Сжимаю пальцы, чтобы переждать всколыхнувшиеся чувства, и улыбаюсь сквозь слезы. Вот оно наше счастье. Сейчас. Здесь. В этом миге. Когда одинокий грешный праведник наконец обрел то, что потерял.

Свою семью.

– Димитрий, Иван. Нашего сына зовут Димитрий…

___