Текст книги "Купчиха. Том 2"

***

Максим читал очередное письмо от Марии. Письма приходили часто. Во всех было одно и то же, но тревога нарастала всё больше.

«Дорогие мои Максим и Алёша!

Богом прошу, дайте знать, что всё у вас хорошо.

Я вынуждена разбираться со сложившимися трудностями.

На моих плечах остались дети. И я не могу их бросить из-за памяти и светлых чувств к их матери.

Прошу тебя, Максим, привези мне Алёшу.

Здесь всё по-другому. Но тоже есть школа. Прямо в селе школа.

Я не могу теперь сорваться к вам. Из детей нашла только второго сына Николая. Чужими мы стали за эти годы. Но жива моя кровиночка. Буду искать дальше. А если вы будете рядом, то сердце моё болеть перестанет. Адрес пишу ниже».

Алексей по матери скучал.

Максим оказался строгим отцом.

И в некоторые моменты у Алексея даже наворачивались слёзы. А за это Максим ругал его и даже несколько раз поднимал руку. Но не ударил.

Алексей боялся. Перестал улыбаться, после школы приходил домой, делал уроки и тихонько сидел в комнате до тех пор, пока отец на ужин не позовёт.

– Лёшка, иди-ка сюда. Дело к тебе есть.

Мальчик удивился, что отец позвал его раньше времени, но подошёл.

– К мамке поедем? – предложил Максим.

Алексей оживился, бросился к отцу на шею.

– Задушишь! – ворчал Максим. – Собирайся.

***

Тёплым июльским днём Мария возвращалась домой после вечерней дойки.

Дети были в выездном недельном лагере.

В гости никого не ждала. Никто к ней не ходил. Но многие узнали, кто она такая.

Отношения односельчан были разными.

Кто-то осуждал и отворачивался, а кто-то жалел. Много прошло лет после тех страшных событий. Вспоминали и её отца. Несколько раз наведывался к Марии милиционер.

Устраивал обыск. Всё ордером тыкал в лицо. Мария в ордер не смотрела. Не боялась ничего. Ей скрывать было нечего.

После каждого из обысков всё раскладывала по местам. Расставляла. За июнь таких обысков было пять.

Все эти действия, оказывается, были направлены не против Марии, а против покойной Маргариты Михайловны. Обвиняли бывшего директора по статье о хищении государственного имущества. Но доказательств найти не могли. И денег, выделенных на обустройство пришкольной территории и пропавших, тоже найти не могли.

Калитка была приоткрыта. Мария хорошо помнила, как закрывала её перед уходом на работу.

Услышала шум за домом. Испугалась.

Звук топора не давал покоя.

Тихо-тихо обошла дом. Почти вросла в стенку, выглянула из-за угла.

– Давай-давай! – прикрикивал на Алексея Максим. – Мамке помогать надобно. Дровник пустой. Давай, Алёшка! Берегись!

Мария не верила своим глазам. Неподалёку от размахивающего топором Максима лежал большой вещмешок.

Слёзы обжигали щёки. Они текли медленно. От этого лицо стало гореть пламенем. Таким горячим пламенем, которое занялось бы, если сжечь все наколотые Максимом дрова.

Мария сделала шаг и показалась из-за угла.

– Маша, – прошептал Максим. – Маша! Сколько я пытался убежать от тебя, ну никак не могу. Вот, просила сына привезти, я привёз. Можно останусь с вами? Пригожусь в хозяйстве. Да и водители везде нужны.

– Ма-а-м-ка! – весело крикнул Алексей, выбегая из сарая.

Мария обливалась слезами. Сын налетел на неё и чуть не сбил с ног.

Долго обнимались все трое. Потом взялись за руки и пошли в дом.

Мария кормила своих мужчин и не могла поверить, что всё это происходит с ней.

Уже на следующий день Максим устроился на работу. Машин в селе оказалось две. Ему выделили ту, что уже месяц стояла сломанной.

– Доведёшь до ума, – сказал председатель, – будешь работать. Ищи причину, средства выделю.

Максим причину нашёл. Но когда узнали, что запчасть дорогая, председатель развёл руками. Тогда Максим добавил своих денег из тех накоплений, что остались от родителей.

Такой его благородный шаг не остался незамеченным в районе. Машине дали имя Максима.

На борт белой краской была нанесена надпись: «Максим Фролов».

Именную машину и водителя торжественно чествовали 25 июля 1940 года.

***

Вернувшись в город, Евгения Петровна устроилась на прежнее место работы. К сыну решила не идти.

После работы частенько прогуливалась по улицам города. Вглядывалась в лица, всё пыталась узреть Андрея.

Ноюще и тоскливо что-то скреблось внутри. Поняла, что очень по нему скучает.

Жизнь в общежитии была невыносимой. Молодёжь почти до утра не ложилась спать. Евгенька была среди остальных соседок самой старшей. И стала позволять себе прикрикивать на них, когда они не давали спать. Её недолюбливали, но побаивались.

Евгенька стала писать доносы.

Когда после нескольких громких увольнений и арестов все поняли, кто за этим стоит, при ней перестали говорить о чём-то. Все лишь шептались или уходили подальше. Некоторые уволились сами, некоторые перешли на другие рабочие места.

В общежитии стало тише. Евгенька радовалась, что теперь можно выспаться перед сменой.

***

Приезд Максима осчастливил Марию настолько, что она не ходила, а летала от счастья.

Дома всё было ладно.

Максим нашёл общий язык и с детьми Маргариты. Стал выписывать газеты и вечерами читал их вслух. Слушали его все дети, пока Мария хлопотала на кухне.

«8 сентября 1940 года чествовали передовиков лесопильного завода. Трудящиеся на благо нашей великой страны увеличили показатели труда, что впоследствии сказалось на объёмах готовой продукции.

Среди всех присутствующих на награждении отмечен денежным поощрением и громкими аплодисментами Полянский Андрей Петрович – герой-передовик и отец троих детей. Помимо премии передовику вручён билет в санаторий».

Услышав знакомое имя, Мария уронила кастрюлю с водой на пол. Стоял такой грохот, что Максим отложил газету и поспешил на помощь.

Мария сидела на полу в луже и плакала.

– Как зовут того передовика? – спросила она у подоспевшего Максима. – Повтори, прошу, его имя!

– Полянский, кажется… Матвей, – крикнул Максим, – принеси газету.

Мария продолжала сидеть на полу, Максим искал нужную строчку.

– Полянский Андрей Петрович.

– Это он, – голос Марии дрожал. – Сын…

На следующий день, взяв недельный отпуск, Мария отправилась в Кострому.

Встала возле проходной завода и ждала. Сторож советовал ей обратиться в отдел кадров. Там, мол, сразу найдут. Но Мария не захотела. Она чувствовала, что вот-вот выйдет сын Евгеньки и узнает её.

Некоторые выходили поодиночке, некоторые шумными компаниями.

Мария подходила к толпе и быстро пробегала глазами по каждому. Андрея среди них не было. А потом сердце её остановилось.

Андрей шёл прихрамывая. Кивнул сторожу. Тот показал рукой в сторону Марии.

Калмычка видела, как Андрей засуетился, стал озираться по сторонам. Ускорил шаг.

Подойдя к Марии, долго вглядывался в её лицо, а потом прошептал:

– Мамария?

Он прижал к себе калмычку, а она в одно мгновение обмякла в его объятиях. Воздуха не хватало.

Мария открывала рот и жадно глотала воздух.

– Мама… – лицо Андрея стало мокрым от слёз. – Как же я тебя ждал! Как ждал…

Марии казалось, что она давно выплакала свои слёзы. Но встретившись с Андреем, перестала так думать.

– А где же девочки? – поинтересовалась Мария, немного успокоившись.

Андрей тяжело вздохнул.

– Пойдём ко мне, поговорим. Сложно нам было без тебя.

– А как же Евгения? Она разве не была с вами? Что же с ней стало, почему погибла? – Мария сыпала вопросы один за другим.

– С нами была, мама Женя, с нами… Да не с нами. Помолчим, – попросил Андрей. – Мне нужно собраться, успокоиться.

Голос Андрея дрожал. Говорил он немного заикаясь.

Мария кивнула. Дальше шли молча.

– А где же дети? – спросила Мария уже дома.

– В санатории…

– Сами?

– С Олей… Это моя, как бы сказать, жена, но не жена.

Свой рассказ Андрей начал с воспоминаний о детском доме. Потом поведал о том, как узнал, что Евгения Петровна его мать.

Мария то и дело охала. Вытирала слёзы.

Когда разговор дошёл до смерти Кати, у неё началась истерика.

Андрей мать не успокаивал. Был сам не свой.

– Пойдём на могилку, – попросила Мария, – пойдём сейчас.

– Ночь на дворе, – сказал Андрей. – Завтра. А сейчас спать. Завтра к Софии сходим.

– Пойдём сейчас, – упрашивала Мария.

Но Андрей был непреклонен.

Утром он отправился на работу, Мария ещё спала.

Дюша взял отгулы и сам пошёл к Софии.

Девушка была на работе.

Выслушав Андрея, разволновалась.

Обещала зайти к нему вечером. Но не зашла.

Андрей видел, как нервничает Мария, как дрожат её руки.

Софию прождали почти до утра.

– Жива Евгения Петровна, – произнёс Андрей. – Так нужно было, чтобы её похоронили. Дядя Андрей так устроил. Мама Женя много раз оступалась. Он её тянул за собой.

Они то хорошо жили, то плохо. А потом он уехал. Забрал с собой Лизу и Костю.

Я Костика видел всего несколько раз. Его воспитывала другая женщина. Мама Женя жила с нами весной. А потом куда подалась, я не знаю.

– Ох, Женька, натворила ты дел… – сокрушалась Мария. – И дочку мою не уберегла. Что же ты за человек такой…

Утром пошли на работу к Софии.

Девушка вышла, улыбнулась.

Мария плакала. София смотрела на неё. Только через некоторое время осмелилась подойти. Обняла.

В село Мария возвращалась с Андреем. Он захотел познакомиться с Алексеем и Максимом.

По пути свернули в другое село, где были похоронены дети Евгеньки.

На кладбище встретились с Николаем.

Андрей обрадовался ему, не виделись они с 1928 года.

Николай вёл себя стеснительно. Недоверчиво поглядывал на мать. Как будто до сих пор не верил, что это его настоящая мать. Говорил мало. Много слушал. На вопросы лишь кивал.

Когда речь зашла о Петре, покраснел.

Попросил, чтобы о нём не упоминали и не говорили.

– Живее будете, если о нём забудете.

Но материнское сердце Марии не успокаивалось.

Когда Николай поведал о том, что Марией интересовалась странная женщина по фамилии Каталевская, Андрей вспыхнул.

– Носит её пока земля, – прошептал он. – Не сдаётся мама Женя…

Мария попросила Николая, чтобы он в случае чего сообщил об этой женщине. Дала ему адрес.

Николай удивился, что Мария поселилась в родном доме. Обещал навестить.

Знакомство с семьёй Марии прошло хорошо.

Максим, правда, смотрел на парня как-то искоса. Потом признался, что ему было не по себе от внешности Андрея.

Через две недели Андрей приехал в гости со своими детьми, Софией и невестой Олей, скромной девчушкой на вид лет пятнадцати. Но Оле было двадцать семь.

Через много лет Оля призналась, что исправила себе в документах дату рождения.

Глава 9

Прохор Леонидович уже не вставал. Тося сидела с ним ночью, утром уходила на работу. Иван был рядом с Прохором днём, ночью работал.

Когда Тося уходила, Прохор просил Ивана:

– Ты не бросай мою роднулечку, она ещё такая молодая. Тебе под стать. Авось и выйдет у вас что-то!

Иван кивал, но сам не очень-то верил в то, что Тося будет с ним жить.

Ещё свежи были воспоминания о первой её встречи с Иваном. И она относилась к нему с опаской. Хотя помощь его приняла сразу. Уморилась девка.

В один день её любимый муж слёг. И вот уже два года не вставал. На красивом Тосином лице появились морщинки. Волосы стала серебрить седина, еле заметная. Но Тося очень горевала по этому поводу.

Прохор Леонидович всё просил достать где-нибудь патефон. Иван ездил в город, присматривал, покупал. Но Прохору нужен был именно такой, как у него. Исполнять капризы старика Ивану надоело. Вскоре он перестал искать патефон.

Иван попал к Прохору полтора года назад. После того как сбежал из дома Степана, жил, где придётся. Работал в основном сторожем. Когда надоедало, сбегал, искал другую работу.

Перед тем как навестить Прохора, жил с одной вдовой около года. Она его приютила. Кузнец сторожил магазин. Женщина жила рядом, носила ему пирожки и горячий чай в основном ночью. Жаловалась на тяжёлую бабью долю. Похоронила за три года мужа и троих детей, а заботиться привыкла о ком-то. Вот она над сторожем и взяла опеку. Была вдова старше Ивана на 10 лет. Через месяц кузнец поселился в её скромном домишке. Рубил дрова, топил печь. Ночами сторожил.

Сожительница работала сиделкой при местной больнице, а потом заболела. Ивану и оставаться рядом с ней не хотелось, и бросить не мог. Измаялся весь. Через 10 месяцев женщина умерла.

Иван её похоронил и сам двинулся дальше. Идея навестить Прохора родилась неожиданно. Стала вдруг сниться Тося. Манила она своей красотой и неприступностью.

Кузнец приехал в знакомые места, устроился и там сторожем. Но первое время не ходил к Прохору.

С Тосей встретился однажды на улице, и сердце бешено застучало. Женщина была сама не своя. Спешила на работу. От Ивана отскочила, потом остановилась, рассказала, что Прохор болен.

Иван тотчас предложил свою помощь. Тося кивнула и побежала на работу. А кузнец пришёл в уже знакомый дом.

Прохор его поприветствовал так, словно и не было разлуки, как будто Иван всё время был рядом.

Так и стали жить втроём. Сын Тоси и Прохора год назад умер от тифа. После этого сердце Прохора стало прихватывать чаще.

– Я тут, знаешь, – шепнул как-то Прохор, – о брате справки наводил. Жив, чёрт… Сидеть ему ещё долго. Письмо ему написал. Ответ получил через 8 месяцев. Письмо было читанное-перечитанное. Это что ж 8 месяцев в нём искать?

Принесли уже в непотребном состоянии. Прямо в руках рассыпалось. Еле прочёл. Ну лукавлю, конечно, что рассыпалось. Но видно, что не первой свежести. Да и не главное это. Главное, что жив братец. Вот я помру, а он вдруг вернётся, ты ему передай шкатулочку. Она закопана в погребе под бочкой. Там мамки нашей вещи некоторые. Пусть у него будут. Если не вернётся, так Тосе отдашь.

Долгожданный патефон неожиданно для всех принесла Тося.

Впервые за долгое время Иван увидел её улыбку. Сиял и Прохор.

Он говорил уже с трудом, но напевал знакомую, рвущую сердце Ивана на куски, песню:

– Когда мне плохо, я танцую!

Подайте музыку любую!

Она во мне не гасит свет

И прибавляет много лет.

Я перед ней как будто раб,

Я к ней иду, когда ослаб.

Она несёт меня туда,

За дверью где не ждёт беда…

Подайте музыку любую!

Я жизнь свою опять станцую.

Но если музыку вернуть,

То жизнь назад не повернуть.

На следующее утро Прохор умер. Это был май 1940 года.

Иван никогда не видел столько слёз. За один день красивая и желанная Тося превратилась в маленькую старушечку. Кричала, что уйдёт вслед за Прохором, что после Василька и Мурлыки нет больше жизни.

Иван ходил за ней следом. Всё боялся, что наложит на себя руки обезумевшая женщина. А потом прошло немного времени. Тося стала успокаиваться. Всё наладилось.

Жили по-прежнему в одном доме. Вскоре за Тосей стал ухаживать новый председатель. И в сентябре 1940 года она переехала к нему. Иван был не в себе. Он пришёл к председателю домой и набросился на него. Коренастый председатель быстро расправился с худощавым тонконогим Иваном. Грозился его посадить, если тот не оставит в покое несчастную Тосю.

Иван вернулся в дом Прохора. Тося вскоре ушла из доярок. Работала теперь секретарём у мужа.

А Иван затаил на неё обиду. Даже ненавидеть стал. Горевал о том, что лишь потерял время. Мечтал, что после смерти Прохора Тося сама бросится к нему в объятия, но прогадал.

За все эти годы о Маргарите старался не вспоминать. Но после ухода Тоси всё чаще задумывался о брошенной семье.

В ноябре 1940 года поехал в Кострому на базар. Не стал дожидаться возвращения брата Прохора Леонидовича. Выкопал шкатулку и продал оттуда гребешки и драгоценности. На вырученные деньги присматривал себе на зиму валенки.

Вдруг знакомое лицо мелькнуло перед ним. Потом ещё и ещё раз. Сердце ушло в пятки. Это была Евгенька. Иван, никого не страшась, прямо рядом с продавцом валенок, перекрестился и стал бормотать под нос: «Отче наш…»

Купчиха его не заметила, он пошёл за ней следом, боялся потерять в толпе.

Когда уже отдалились от базара, Иван позвал её:

– Евгенька, ты ли это?

Евгения Петровна от неожиданности выронила авоську, оглянулась.

Смотрела на Ивана, он на неё.

– Вот ты баба неугомонная, – пробормотал Иван. – Даже воскреснуть смогла. Ну немудрено, немудрено… С таким мужем, как Андрей, всё возможно.

Евгенька подняла авоську и пошла прочь.

Иван бежал за ней, потом отнял авоську. Стали идти рядом.

– Как дети? – поинтересовался кузнец.

Евгения молчала. В общежитии на Ивана смотрели искоса.

Купчиха так и продолжала молчать, лишь рукой указала, куда поставить авоську. Потом прилегла на кровать и отвернулась. Иван присел рядом.

Он гладил Евгению по плечу и причитал:

– Ну прости меня, лисонька! Прости меня, моя родная. Лишь для тебя моё сердце. Лишь о тебе плакала все годы моя душа.

Евгения вдруг привстала, стянула с себя парик и зло прошипела:

– А теперь родная?

Иван шарахнулся от неё. Глубоко вздохнул, а потом рассмеялся.

Две соседки Евгении, наблюдавшие за этой сценой, вслед за Иваном тоже расхохотались.

И только Евгенька опять отвернулась, нырнула головой под подушку и заплакала.

Через два дня она уволилась и отправилась с Иваном в дом Прохора.

– Женька, а ты меня любила когда-нибудь? – спросил Иван.

– Никогда не любила. – Евгенька задумчиво смотрела в окно. – Мария вернулась. Видели её. На могиле моей была. Плакала, наверное… А я виновата перед ней. Детей не уберегла. За своих-то не так больно. А перед ней ответ держать. Страшно мне, Ваня…

– Ну так и не ищи её, – посоветовал кузнец. – Нам с тобой бед хватило. Пусть спасибо скажет, что остальные в здравии. Ей несладко было, нам тоже. Кого смогли, того и выпестовали. Не ей нас судить.

– И зачем ты меня сюда притащил? – выругалась Евгенька.

– Так тут можно жить по-человечески. Ты только посмотри!

Иван встал на стул, со шкафа спустил большую коробку.

Когда открыл, Евгенька ахнула. Ровными рядами там лежали фарфоровые блюдца и чашечки.

– Леонидыч был пронырой. Всё у него забрали, а он каким-то чудом опять обзавёлся. Не грусти, Женька. Сейчас отца твоего поминать будем. Спасибо Петру Николаевичу за то, что показал, как жить можно. Я столько лет искал тёплое место, а вот сюда и вернулся.

Не сдался Прохор, не отчаялся. Жаль старика… Баба у него была ладная. Вот пойдёшь устраиваться, поглядишь. Только память мужа чтить она не стала и выпорхнула вслед за его душой к председателю. И как там Леонидычу теперь наверху смотреть на это всё?!

– Да ты тоже времени не терял, когда я умерла, – пробормотала Евгенька. – Небось женился…

Иван усмехнулся.

– Мне окромя тебя и путёвых-то не попадалось. Всё не то. Тебя, Женька, никто не заменит. Жить нам с тобой теперь до конца дней. Все пути переходили, а вернулись друг к другу.

С декабря 1940 года Евгения работала завхозом в местном клубе. Перестала бриться налысо. Уговаривала Ивана вернуться к кузнечному ремеслу. Да тот и не соглашался.

– Забыл я всё. Прошло моё время.

Жили хорошо. После нового 1941 года Евгенька поняла, что беременна. Иван обрадовался. Всё Лидочку вспоминал. Говорил, что если девочка родится, то Лидочкой опять назовёт. Но Евгения Петровна хотела назвать Марией.

О том, что у Ивана есть дети и законная жена, Евгения узнала случайно весной.

Иван занемог. С высокой температурой бредил несколько дней. Всё звал Маргариту. Потом отмахивался от кого-то, кричал. А соседи прибегали и спрашивали, что случилось.

Когда хворь отступила, Иван рассказал, что есть у него и жена, и дети.

Евгения от такой новости пришла в ярость.

О том, где живёт Маргарита, Иван долго не рассказывал. А потом сдался. Собрались поехать туда вместе.

Кузнец боялся. Говорил Евгеньке, что съездит сам и всё разузнает.

Но Евгения боялась больше. Думала, что Иван попросту сбежит, и останется она опять одна.

Узнав, что жена Ивана живёт в родных Евгенькиных местах, да ещё в доме Марии, собралась туда.

Когда три утренних автобуса отменили, Иван наотрез отказался ехать.

Евгения тащила его силой. Но в последний момент кузнец выпрыгнул из автобуса на ходу.

***

Май встречал в родном селе цветением сирени. Евгенька и не помнила уже, когда была здесь в последний раз.

На родном доме по-прежнему висел советский флаг. Ворота убрали. Двор теперь был не огорожен. Сиротливо возвышался дом над низенькими постройками.

– А ты такой же одинокий, как я… – произнесла Евгенька.

Долго смотрела на окна. Закрывала глаза, всё пыталась вспомнить отца и его ласковое: «Лисонька…»

Но вспоминалась только лютая зима, повозка, с которой её сбросили на обочину, и лицо Демида. С годами оно почти стёрлось из памяти, но всё равно образ преследовал её. Теперь Демид и во снах был безликим.

Евгения нашла примерное место на дороге, где лежала в снегу. Смотрела долго, уставилась в одну точку и не двигалась с места. А потом стала топтать там, плюнула несколько раз.

Оттуда отправилась на кладбище. Разрослось оно, растревожило душу. Долго Евгенька бродила среди могил. Искала отцовскую. Не нашла.

Присела на лавочку у входа.

Подошла к ней кошка. Начала ластиться, мяукать. Евгенька пнула её и направилась к дому Марии.

На улице было людно. Воскресный тёплый день после затяжной холодной весны тянул сельчан на улицу.

Дымились огороды. Повсюду стоял запах палёных прелых листьев. Изредка было слышно потрескивание веток, занимавшихся огнём. Это потрескивание резало сердце на куски. В тяжёлые годы после смерти отца каждая веточка была ценной. Всё берегли и собирали для печки, чтобы не замёрзнуть.

– Хорошо живут люди, – произнесла Евгенька. – Ладно у них всё.

И вдруг осознала, что за все эти годы после революции ни разу не обратила внимания на то, как живут люди.

А они шли ей навстречу и улыбались, как улыбалось сейчас майское солнце. Евгения зажмурилась. И улыбнулась тоже.

Дом калмычки не признала сразу. Появились новые пристройки и сараи. Покосившийся забор сменился на нарядный штакетник.

Спиной к Евгеньке сидел мужчина и кисточкой обновлял потускневшие за зиму цвета.

Евгенька кашлянула. Он оглянулся.

Встал на ноги.

– Доброго дня, – поприветствовал он. – Кого-то ищете?

– Ищу Маргариту Михайловну. Тут живёт, или ошиблась я?

Максим стянул с себя шапку, опустил голову и произнёс:

– Так померла она.

– А дети-то где? – прошептала Евгенька.

– Так с нами они живут. А вы родственница? Вроде не было у неё никого. Детдомовская… Ма-а-а-ш, – крикнул Максим.

– Иду-у-у-у, – Евгенька услышала хрипловатый женский голос. – Обожди немного, сейчас!

И вдруг Евгения ахнула. К ней приближалась не иначе как бабушка Анисия. Та самая бабушка, которая лечила когда-то Ивана.

Евгенька вдруг сделала шаг назад.

Мария остановилась и застыла. Они долго смотрели так друг на друга.

А Максим как будто и не замечал ничего, продолжал красить штакетины.

– Прости, – прошептала вдруг Евгенька. – За дочь прости.

Она упала на колени и поползла к Марии.

– Встань, – говорила та грудным голосом, – поднимись…

Но Евгения рыдала и целовала ноги Марии.

Максим поспешил на помощь.

Поднял рыдающую Евгеньку и повёл в дом.

В тот вечер было много слёз. Не было ни слов, ни осуждений. Только слёзы…

Максим всё понял. Мария давно рассказала ему о своей жизни. Он забрал детей и ушёл с ними куда-то. Ставшие волей судьбы родными, женщины обнимались.

– Лисонька, – прошептала Мария.

А Евгеньке почудилось, что говорит она голосом отца.

Мария гладила Евгеньку по голове, а та чувствовала себя маленькой девочкой. Руки калмычки пахли кислым молоком. В другие годы дочь Полянского не позволила бы такого и ещё морщилась бы от запаха. А сейчас Евгенька закрыла глаза и почувствовала, как с сердца медленно сползает что-то тягучее, и становится легче дышать.

Мария дотронулась до большого Евгенькиного живота.

– Этот будет жить долго, – прошептала она. – Глазки будут как у тебя, а на лицо – Ванькин.

– Откуда знаешь? – поинтересовалась Евгенька.

Открыла глаза, отпрянула от Марии.

Калмычка пожала плечами.

– Да вот как-то показалось вдруг. Смотрела на живот и внутрь заглянуть получилось. Показалось…

– Ванькин, – согласилась Евгенька.

– Вон они, все как на подбор его, – Мария выглянула в окно. – И Мотя, и Алёнка, и Настёна. А младшая вот прям не открестишься. Только вот поганым твой Иван оказался.

Мария тяжело вздохнула.

– Сбежал кобелина. Как бог отвёл его от меня, как отвёл… У меня, Женька, нет чужих детей. Все мои. И его мои, и твои. Им материнское тепло нужно. Все они ко мне тянутся под крылышко. И никто плохого слова не говорит.

За грехи свои я расплатилась не только ссылкой, но и смертью дочери. Я приняла это наказание от бога и не серчаю на него. Ему сверху виднее, кого и куда направить. Жизнь вроде только началась, а у меня уже внуки. Вот приезжают они теперь часто. Шум, гам. Невестка у меня сама как ребёнок – Олюшка Андрюшкина. Смотрю на Дюшу: хроменький, личико бледное, а счастье в глазах какое! Женька, ты бы видела!

Евгения опустила голову.

– Да я тебя не корю, – вздохнула Мария. – Ты родила, я воспитала. Он так же имеет права по земле ходить. Вот София грубовата и диковата. Вроде и тянется, но как будто боится меня, стесняется. Но мне и откровенничать с ней не о чем. Хорошо, что приезжает. И она оттает, я не тороплю. Коля вот и не признал даже. Запуганный какой-то. А на отца твоего как похож! Хотела я поначалу тебя ненавидеть. А когда они все приехали, отлегло у меня. Спасибо, что не бросила их. И Андрею твоему низкий поклон. Знаю я всё…

Евгения молчала.

Мария говорила много всего. Когда стемнело, в дом ввалилась шумная компания.

– Ну мы уже не можем, – виновато оправдывался перед Марией Максим. – Вечереет, прохладно, дождь накрапывает.

Евгенька уставилась на Максима, словно видела его впервые. Он даже от смущения отвернулся. Купчиха перевела взгляд на Марию. Калмычка выглядела старше Евгеньки. Поразительное сходство с Анисией не давало покоя. Время от времени казалось, что это и не Мария вовсе. Только шрам на лице калмычки возвращал Евгеньку в реальность. Она всё не понимала, отчего так всех тянет к Марии.

Когда дети ушли спать, остались за столом Мария, Евгения и Максим.

Вспоминали былые годы. Рассказывали Евгеньке, как познакомились.

О своей жизни дочь Полянского молчала. Было стыдно за все прожитые годы. Стала завидовать калмычке. Вспоминала своего следователя и жалела, что не стала счастливой рядом с ним. Да и его счастливым не сделала.

Ночью была первая гроза.

Гремело так, что было страшно. Евгенька поднялась с кровати, подошла к окну. Молнии то и дело врезались в землю. Вдруг на противоположной стороне улицы вспыхнул сарай. Залаяли собаки.

– Беда первая в этот дом придёт, – услышала Евгенька за спиной и вздрогнула.

Это была Мария.

– Так тушить нужно! – воскликнула Евгенька. – Буди Максима!

– Что ты тушить собралась? – спокойно ответила калмычка. – Льёт как сильно!

Обе смотрели, как под дождём догорает сарай. Евгения не понимала, как сарай может полыхать под таким проливным дождём.

– Вся земля полыхать вот так будет, – провозгласила Мария как-то таинственно. – В любую погоду будет…

– Да что ты беду кликаешь? – Евгенька вдруг задрожала. – А как я рожать-то буду!

Мария вдруг засмеялась.

– Как все рожали, так и ты будешь. Чай не первый раз. Сказала же я тебе, что проживёт долго.

– Ох, странная ты, Маша, – отмахнулась Евгенька. – Ты скажи, надолго вы тут?

Калмычка удивлённо взглянула на Евгеньку.

– Навсегда… Мне ещё Петеньку найти надобно.

– Нашла кого искать, – пробухтела Евгенька. – Будет твой дом вот так полыхать, как сарай этот. Поганый у тебя Петька!

– Он мой сын, ему просто не хватило меня в трудную минуту. Вот посмотришь, он, как только меня увидит, станет другим, – заступилась Мария за сына.

– Ну-ну, – кивнула Евгенька. – Давай зови его! И не будет у тебя ничего! Он обчистил не один колхоз. Оборотень – твой Петька!

– Есть у него такая сила, – согласилась калмычка. – От деда ему перешло. Отец мой таким был. Поэтому и не поймали его до сих пор. И не поймают, Женька, никогда!

Через два дня Евгения уехала домой. И каким было её удивление, когда дома не оказалось ни Ивана, ни его немногочисленных вещей.

Усмехнулась купчиха и отправилась на работу.