Текст книги "История русской армии"

67-й пехотный Тарутинский и 68-й пехотный Бородинский полки – знаки на шапки за Севастополь;

69-й пехотный Рязанский полк – георгиевское знамя за Карс 1855 г.;

70-й пехотный Ряжский полк – знаки на шапки за 1854–1855 гг.;

71-й пехотный Белевский полк – знаки на шапки за 1854 г.;

72-й пехотный Тульский полк – знаки на шапки за Кюрюк-Дара;

79-й пехотный Куринский полк – георгиевское знамя за Нигоети и Чолок 1854–1855 гг. (имел за Ахульго, Анди и Дарго);

4-й стрелковый полк – знаки на шапки за Черную 1855 г.;

9-й стрелковый полк – знаки на шапки за осаду Силистрии;

11-й стрелковый полк – георгиевское знамя за Севастополь;

13-й стрелковый полк – знаки на шапки за отличие за 1854 г.;

16-й стрелковый полк – знаки на шапки за 1854–1855 гг.;

1-й Кавказский стрелковый полк – георгиевское знамя за Кюрюк-Дара (имел за Анди и Дарго);

1-й пластунский батальон – георгиевское знамя за Севастополь (имел за Анапу);

2-й пластунский батальон – георгиевское знамя за Севастополь;

3-й драгунский Новороссийский полк – георгиевские трубы за Кюрюк-Дара;

16-й драгунский Тверской полк – георгиевский штандарт за Кюрюк-Дара;

17-й драгунский Нижегородский полк – георгиевский штандарт за Кюрюк-Дара (имел за 1826–1827 гг., 1828 г. и за Чечню за 1841 г.), георгиевские трубы за Башкадыклар;

11-й казачий Донской полк – георгиевское знамя за Чолок;

20-й казачий Донской полк – георгиевское знамя за Кюрюк-Дара;

23-й казачий Донской полк – георгиевское знамя за Чингильские высоты;

1-й казачий Кубанский Уманский полк – знаки на шапки за 1854 г.;

1-й казачий Кубанский Кавказский полк – знаки на шапки за 1854 г.;

1-й казачий Терский Кизляро-Гребенской полк – знаки на шапки за Кюрюк-Дара и Пеняк 30 августа 1855 г.;

1-й казачий Терский Горско-Моздокский полк – знаки на шапки за 1854 г.;

1-й казачий Терский Волгский полк – знаки на шапки за Пеняк;

1-й казачий Терский Сунженско-Владикавказский полк – знаки на шапки за 1855 г.;

Кавказская гренадерская артиллерийская бригада – георгиевские трубы за Баяндур, Чингильские высоты, Башкадыклар и Кюрюк-Дара (имела за Салты);

5-я артиллерийская бригада – георгиевские трубы за Черную (имела за Венгрию за 1849 г.);

7-я артиллерийская бригада – знаки на шапки за 1854 г.;

8-я артиллерийская бригада – георгиевские трубы за Черную, знаки на шапки за 1855 г.;

10-я артиллерийская бригада – георгиевские трубы за Четатю и Севастополь, знаки на шапки за Севастополь;

11-я артиллерийская бригада – знаки на шапки за 1853–1855 гг.;

12-я артиллерийская бригада – георгиевские трубы за Кадыкиой за 1853 г., знаки на шапки за Севастополь;

13-я артиллерийская бригада – серебряные трубы за Ахалцых, золотые петлицы за Чолок, знаки на шапки за Нигоети и Карс;

14-я артиллерийская бригада – георгиевские трубы за 1854–1855 гг. (имела за Венгрию);

15-я артиллерийская бригада – георгиевские трубы за переход Дуная;

16-я артиллерийская бригада – георгиевские трубы и знаки на шапки за Севастополь;

17-я артиллерийская бригада – знаки на шапки за Севастополь;

18-я артиллерийская бригада – георгиевские трубы за Кюрюк-Дара, знаки на шапки за 1854 г.;

21-я артиллерийская бригада – знаки на шапки за 1853 г.;

11-я конная батарея – знаки на шапки за 1855 г.;

14-я конная батарея – георгиевские трубы за Калараш 11 февраля 1854 г.;

6-я Донская батарея – знаки на шапки за 1854–1855 гг.;

7-я Донская батарея – серебряные трубы и золотые петлицы за Башкадыклар и Кюрюк-Дара, знаки на шапки за 1854 г.;

12-я и 14-я батареи – знаки на шапки за 1854–1855 гг.;

3-й саперный батальон – георгиевское знамя за переправу через Дунай и Севастополь;

4-й саперный батальон – георгиевское знамя за Севастополь (имел за Венгрию) и знаки на шапки за Севастополь;

5-й саперный батальон – знаки на шапки за Севастополь;

6-й саперный батальон – георгиевское знамя за Севастополь (имел за Варну за 1828 г.) и знаки на шапки за Севастополь;

1-й саперный Кавказский батальон – георгиевские трубы за Башкадыклар и Карс.

Глава Х
Эпоха преобразований

Военные преобразования Александра II, совершенно изменившие облик армии, явились лишь одной из составных частей всех реформ Царя-Освободителя. Раньше, чем приступить к их изложению, нам необходимо напомнить в общих чертах сущность этих реформ, дав краткую характеристику и русскому обществу в том виде, в каком оно сложилось в середине XIX века.

Великие политические события первой четверти столетия, расцвет русской словесности во вторую вызвали могучее движение умов в тогдашнем обществе и вообще читавшей и мыслившей России. Этому способствовало и развитие среднего и высшего образования, понемногу становившихся общедоступными. Результатом такого обширного интеллектуального процесса явилось создание нового, как бы внесословного класса – интеллигенции. Явление это было в высшей степени характерным и ярко подчеркивало огромную разницу между русским обществом и западноевропейским. Там главным мерилом, определяющим критерием был кошелек. Общество создавалось по признаку материального благополучия. У нас в России в XVIII веке мерилом явилась сословность, а в XIX веке общество создавалось по признаку интеллектуальности. Русская «интеллигенция» не имела ничего общего с западноевропейской «буржуазией». В Европе интеллектуальность, универсальная культура – удел очень небольших замкнутых кружков, у нас же она затронула самые широкие круги{156}.

С самого начала – еще в сороковых годах – в интеллигенции наметилось два основных течения. Одно из них искало света на Западе, наивно преклоняясь перед всем тем, что носило европейский «штамп», и хуля все русское – ненавистные «русские порядки» в первую очередь. Другое течение, наоборот, отстаивало русскую самобытность, считало раболепство перед духовно нищей Европой унизительным и вообще бессмысленным, указывало на все глубокое различие основ русской культуры от западной и вообще считало Запад «прогнившим».

Представители первого течения – сторонники благоговейного равнения по загранице – получили название «западников», представители второго течения патриархально-националистического – «славянофилов». Западники отстаивали начала рационалистические – славянофилы ратовали за начала спиритуалистические. Борьба этих двух течений закончилась полной победой западников, к которым примкнула огромная часть интеллигенции, завороженной модными рационалистическими теориями западной философии, преимущественно немецкой. От Вольтера через Гегеля к Марксу – таков был путь «передовых» (какими они себя искренне считали) мысливших русских людей.

Значение славянофилов постепенно сошло на нет. В этом виноваты главным образом они сами, не сумев создать прочной базы своему учению, не разработав его научно. Им не хватало «диалектики» их противников, а самое главное, не хватало государственного образа мысли (которым так или иначе были наделены «петербургские столоначальники» – объект добродушного брюзжания московских славянофильских кружков).

Государственные идеи славянофилов поражают своей наивной, чисто детской трактовкой. Сознавая все капитальное значение православной церкви в истории русского государства, они не сумели сделать вывода, который сам напрашивался: необходимости освобождения церкви от гнета светской власти, гнета, парализовавшего всю церковную жизнь страны. Отдавая себе отчет в огромных преимуществах самодержавно-монархического строя{157} как единственно возможного для России, они в то же время смотрели не вперед – на охватившую два континента империю, а назад – на прогнившее царство дьячков-крючкотворцев XVII века, упадочной эпохи Царя Алексея.

У славянофилов не было меха для их прекрасного по качеству вина. Их движение запоздало на полстолетия, а то и на больше – русское общество середины XIX века считало уже себя «слишком ученым» для того, чтоб им удовлетвориться. По той же причине правительство Александра II (а затем Александра III) не придавало советам славянофилов никакого значения – неумелая и «негосударственная» трактовка обесценивала в глазах «столоначальников» самую сущность идеи.

Пятидесятые, и особенно шестидесятые, годы характеризовались стихийным «левением» русского общества, превращением его из «оппозиционного» в «революционное». Стоило лишь объявиться в Европе какому-нибудь радикальному материалистическому учению, как неизменно русская общественность оказывалась на «левом» его крыле. Антигосударственные теории охватывали это духовно неокрепшее общество с быстротой пожара, охватывающего сухой валежник.

Разрушительные микробы не встречали никакого противодействия в общественном организме. Интеллигенция вырывала из себя, втаптывала в грязь все, что было в ней как раз самого ценного и сильного – свое национальное лицо, свою национальную совесть, свое русское естество. Вырвав, вытравив из себя все свое, природное, русское, более того – прокляв его, русская интеллигенция сама себя обезоружила, сама лишила свой организм сопротивляемости. И семена убогого, псевдонаучного материализма дали бурные всходы на этой морально опустошенной ниве. Русский радикальный интеллигент уподобился сибирскому инородцу – остяку либо тунгусу, падкому до огненной воды и гибнущему от нее на третьем поколении по той причине, что его организм лишен сопротивляемости ее разрушительному эффекту. «Огненная вода» Бакунина и Маркса и привела к гибели этих образованных (подчас даже ученых) «дикарей» на четвертом их поколении. Противоядие совершенно отсутствовало: у русской радикальной интеллигенции не было в прошлом пятнадцати веков рационалистической римской культуры, позволившей Западу преодолеть марксизм. Духовную же сокровищницу православия она проглядела{158}…

В более «умеренных», то есть не столь радикально-революционных кругах, господствовало преклонение пред европейским либерализмом. Материализм и марксизм тут осуждать боялись из страха прослыть «отсталыми» (смертный грех, которого русское общество больше всего боялось и никогда не прощало). Однако главной идеей этих кругов была мистика Прогресса (с большой буквы), мистика, проникшая и в правительственные и даже в высшие военные сферы. Преклонение перед Европой и здесь составляло основу мышления, с той только разницей, что если радикальные, революционные круги вбирали в себя отбросы европейской мысли с надеждой превзойти учителей, «сказать миру новое слово» и засадить человечество в свиной хлев усовершенствованного в России марксизма, то вожделения кругов либеральных были более скромными. Они не тщились «сказать миру новое слово», все помыслы их были направлены к тому, чтобы «идти вровень с веком», «подняться до уровня Европы». Своего русского естества здесь стеснялись, национализм считали «зоологическим понятием». Все русское огульно осуждалось, объявлялось «отсталым». Создался культ некоего гуманного, просвещенного, мудрого сверхчеловека – «европейца», типа, на Западе в действительности никогда не существовавшего.

Памятником этого культа является уцелевший до наших дней нелепый термин «европейско-образованный», когда хотят показать высшую степень культуры, ее универсальность. На Западе имело и имеет место как раз обратное. Европеец говорил лишь на своем языке, учен лишь в своей специальности. Универсальная образованность являлась общим достоянием лишь России, так что справедливее было бы говорить о немногочисленных действительно культурных европейцах, что они «русско-образованны». Русский интеллигент, как правило, отлично знал иностранную литературу, музыку, живопись (не говоря уж о своих, которые иногда недооценивал, но знал всегда). Европейский «буржуа», как правило же, не знал и своей литературы, и искусств (не говоря уж о чужих), а европейский интеллигент (если только он не «русски-образован», что, впрочем, случается редко) знает лишь свои, причем лишь одну какую-нибудь отрасль (например, только литературу, только музыку). Если «европеизм» считать синонимом культурности, то единственными подлинными европейцами были русские интеллигенты, в своем самоунижении этого как раз и не сознававшие.

Реформы Царя-Освободителя совпали с этим стихийным процессом «полевения» общества. Они не только не остановили его, но косвенно даже способствовали ему.

Главной реформой было уничтожение рабства. Эта капитальная реформа носила, однако, половинчатый характер. Крестьяне освобождались без земли, точнее – без своей земли. Заветная их мечта не получила осуществления – земля осталась за «миром» – общиной. Известную отрицательную роль сыграли здесь славянофилы, доказывавшие вопреки самой природе, что аграрный коммунизм свойствен русскому крестьянству. В первые же недели по объявлении воли сказались последствия этого рокового заблуждения. Повсеместно происходили бунты крестьян, утверждавших, что «господа настоящую золотую грамоту о воле утаили», а пустили подложную – «без царской печати и без земли». Более чем в двухстах случаях пришлось прибегнуть к вызову воинских команд и применению оружия. Убитые и раненые в ту весну 1861 года считались сотнями во всех концах России. Разорив дворянство, реформа не удовлетворила чаяний крестьянских масс, не утолила их земельной жажды. Ненависть крестьянина к помещику с тех пор лишь усилилась.

Судебная реформа 1864 года даровала «суд скорый, правый и милостивый», равный для всех сословий. Характерной чертой русского суда являлась его неподкупность и редкая независимость{159}, столь отличавшие его от продажной западноевропейской магистратуры, целиком находящейся в руках политических партий, финансовых кружков и политической полиции.

Наконец, земская реформа вводила широкую и либеральную децентрализацию страны. Императорское правительство добровольно уступило русскому обществу, русской общественности все те отрасли, где, по его мнению, общественная деятельность могла оказаться полезнее правительственной деятельности (в силу того, что «местный лучше судит»). Такой широкий либерализм на много десятилетий опередил «передовую Европу» (где о подобной децентрализации и частной инициативе не смели и мечтать). Но им сразу же злоупотребила русская либеральная и радикальная общественность. В ее руках земский аппарат оказался мощным антиправительственным орудием.

Все эти реформы явились слишком поздно. Освобождение крестьян запоздало на полстолетия. Манифест «Осени себя крестом, православный народ» должен был быть прочтен Александром Благословенным в тот рождественский сочельник, когда на льду Немана его верная армия служила благодарственный молебен об избавлении Отечества от «двадесяти язык». 19-го же февраля 1861 года надлежало провести столыпинскую реформу отрубов 1911 года, тоже запоздавшую, по меньшей мере, на полстолетия.

Одновременно с этими правительственными мероприятиями и общественными сдвигами огромными шагами развивалась экономическая жизнь страны. За одно какое-нибудь десятилетие 1861–1870 годов Россия стала неузнаваемой. Была сооружена внушительная железнодорожная сеть («железнодорожная горячка» конца 60-х и начала 70-х годов). В 1857 году открытых для движения железных дорог считалось лишь 979 верст. В 1863 году – уже 3071 верста, в 1867 году – 4243 версты, в 1870 году – 7654 версты, в 1876 году – уже 17 658 верст, а к концу царствования, в 1881 году – 21 900 верст. В 60-х годах ежегодно открывалось по 500 верст, в 70-х – по 1400 верст. Постройка велась почти исключительно частными концессионерами, выкуп в казну начался при Императоре Александре III, когда обращено серьезное внимание на сооружение стратегических линий. Создалась промышленность – возник Петербургский фабрично-заводской район. Создался и совершенно новый класс населения – городской пролетариат. Бывшие дворовые и крепостные крестьяне массами потянулись за заработком на фабрику в города. Утратив мало-помалу связь с землей, приобретя «городские» привычки, класс этот не мог их удовлетворить по скудости средств. Отсюда родилась зависть и ненависть к «богатым», жизнь которых протекала на виду этих деклассированных крестьян – вчерашних рабов помещика, сегодняшних рабов машины, мало-помалу ставших понимать обреченность и беспросветность своего существования. Так возникло «классовое самосознание», обострившееся к тому же невыносимыми условиями жизни и работы этого пролетариата (отметим хотя бы эксплуатацию детского труда, ужасную и бесконтрольную).

Шестидесятые годы, знаменовавшие собой наступление «века пара и электричества» и торжество «прогресса», можно сравнить лишь с концом девяностых годов XVII века и началом семисотых… Рушились вековые устои Святой Руси, исчезли крепкие патриархальные нравы и обычаи, сохранявшиеся в народе еще в николаевские времена. Происходила всеобщая ломка и всеобщая нивелировка. Но эта ломка и эта нивелировка ничуть не заполнили той пропасти, что создалась при Петре I между обществом и народом, когда-то составлявшими единую русскую нацию. Наоборот, пропасть эта стала еще шире и глубже. Социальные противоречия еще более обострились. Капитальным же событием, определившим жизнь России на три четверти столетия, следует считать одновременный процесс кристаллизации двух новых классов: «на верху» – интеллигенции, «на низах» – пролетариата. Нарождался «социал», вначале не замеченный правительством, впоследствии им недооцененный.

Севастополь исцелил русскую внешнюю политику от мистицизма. Священный союз канул в вечность. Идеализм, однако, остался, и политика наша носила за все это царствование характер сентиментальный и переменчивый в зависимости от случайных настроений. Руководящая идея в русской внешней политике совершенно отсутствовала, и канцлера Горчакова нельзя даже издали сравнить с его замечательными современниками: Бисмарком, Кавуром, Андраши и Дизраэли, мастерски заправлявшими европейской политикой за счет России.

Основным впечатлением, вынесенным руководителями нашей внешней политики от столь печально для нас развившегося конфликта с Европой в 1853–1856 годах, было чрезвычайное раздражение против неблагодарной Австрии. Разгром Австрии в 1859 году нашими недавними противниками – французами – вызвал поэтому всеобщее ликование и злорадство. Маджента и Сольферино имели последствием введение в русской армии французских кепи и шако. Русское общество было всегда галлофильским – храбрость и лояльность французов под Севастополем могли это дружелюбие лишь усилить.

Однако сохранить сколько-нибудь продолжительное время этот курс нашей политике не удалось. Польское восстание 1863 года вызвало попытку вмешательства Западной Европы в русские дела. Франция руководилась при этом лишь сентиментальными соображениями, Англию же встревожило наше продвижение в Среднюю Азию. 1863 год знаменовал собой охлаждение ко Франции и начало 44-летнего острого конфликта с Британской империей – упорной дипломатической борьбы, в которой Англии не удалось воспрепятствовать образованию русского Туркестана, но косвенно удалось взять реванш за Кушку под Мукденом.

С Австрией отношения раз и навсегда испортились, с Францией они стали натянутыми, с Англией все время можно было ожидать разрыва. Все дружеские излияния петербурского кабинета обратились в Берлин – столицу «нашего традиционного друга». Традиционный друг этот не замедлил использовать в своих целях такой выгодный для него оборот дел.

Пруссакомания еще с гатчинских времен являлась незыблемой традицией наших руководящих кругов. Александр II неуклонно следовал этому отцовскому и дедовскому обычаю. В 1864 году он предложил своему дяде Вильгельму I объявить в союзе с Россией войну Австрии, Англии и Франции. Посоветовавшись с Бисмарком, король, однако, отклонил это предложение. Бисмарк заявил, что в случае победы Россия станет вершить судьбами всего мира и «сядет на длинный конец рычага». Прямодушный король так и отписал в Петербург.

Период с 1863 по 1875 год явился расцветом тесной русско-прусской дружбы, далеко выходившей за рамки простого дипломатического союза. С русской стороны дружба эта носила прямо задушевный характер, с прусской – Вильгельм I лично платил своему царственному племяннику тем же. Вильгельм I получил орден Святого Георгия IV степени за Бар-сюр-Об в 1814 году, и когда орден 26 ноября 1869 года праздновал свое столетие, оказался старейшим из Георгиевских кавалеров. На орденский праздник он командировал в Петербург своего брата принца Альбрехта и своего флигель-адъютанта полковника Вердера (награжденного за проезд в салон-вагоне от Вержболова до Петербурга Георгием IV степени наградой, которой не удостоились сотни доблестных, проливших свою кровь русских офицеров, кавказцев и севастопольцев).

Александр II, возложивший тогда на себя ленту I степени, пожаловал это высшее русское военное отличие и прусскому королю при трогательной телеграмме. Вильгельм I немедленно ответил: «Глубоко тронутый, со слезами на глазах, обнимаю Вас, благодаря за честь, на которую не смел рассчитывать… Осмелюсь просить Вас принять мой орден “Pour le Merite”. Армия моя будет гордиться, видя Вас носящим этот орден. Да хранит Вас Бог!» Старик король был совершенно искренен: «Нет, какова оказанная мне честь! – восклицал он в письме к брату Альбрехту. – Я счастлив в высшей степени, но совершенно потрясен. От избытка чувств я едва не уронил листа, и слезы показались у меня при воспоминаниях…» А под надежным прикрытием союза с Россией Бисмарк приступил тем временем к осуществлению своего грандиозного замысла.

Победа Пруссии над Австрией в 1866 году приветствовалась у нас и правительством, и обществом. В «сферах» радовались победам дяди Государя и августейших шефов российских полков (вдобавок «верных и неизменных друзей России» и доблестных братьев по оружию при Лейпциге). В обществе приветствовали победу прусского школьного учителя – победу «демократической» и просвещенной армии прусских «солдат-граждан» над реакционной и клерикальной аристократией Габсбургов.

Столь же радостно встретил придворный и официальный Петербург триумфальные победы пруссаков в 1870 году. Эти победы воспринимались как реванш за Альму и Инкерман. За Седан{160} Мольтке была пожалована Георгиевская звезда. Белые крестики засияли в петлицах лихих командиров Гравелота и Сен-Прива, а то и на воротниках – у тех, кто уже получил эту высокую русскую боевую награду за Кениггрец и за Наход. Один лишь человек предвидел уже в те дни все ужасное зло, которое Германии суждено было причинить человечеству, и особенно России. Стоя в дрезденской толпе, провожавшей выступавшие в поход войска, Достоевский был одним из первых свидетелей зарождавшегося свирепого германского шовинизма. Это место «Дневника писателя» напоминает пророческую интуицию «Бесов». Дипломатическая помощь, оказанная Россией Пруссии, была такова, что, извещая из Версаля официальной телеграммой Александра II об образовании Германской империи, Вильгельм I мог заявить: «После Бога Германия всем обязана Вашему Величеству…»

Нарушение Франкфуртским договором европейского равновесия почувствовалось, однако, в Петербурге. При всей посредственности своих руководителей наш Певческий мост{161} обладал весьма чувствительным «сейсмографом» (правда, всегда действовавшим с опозданием). Нежелание еще больше нарушить это уже поколебленное равновесие побудило петербургский кабинет энергично воспротивиться проекту Бисмарка добить Францию в 1875 году. Дипломатические представления были подкреплены внушительным сосредоточением 7 дивизий Виленского округа на прусской границе. Тевтонский меч был после этого вложен в ножны. Бисмарк и Мольтке поняли, что рассчитывать на свои восточные корпуса, как в 1866-м и 1870 годах, они больше не могут. К войне на два фронта Германия была не подготовлена как политически, так и стратегически. Бисмарк считал войну с Россией самой большой и непростительной ошибкой, которую может совершить Германия, – свою политику он строил на мирном использовании России. Возможность отомстить представилась Бисмарку три года спустя – на Берлинском конгрессе, где «честный маклер» лишил Россию всех плодов ее победы.

Такова была в общих чертах – от Парижского разгрома 1856 года до Берлинской капитуляции 1878 года – нетвердая и переменчивая политика петербургского кабинета.

* * *

Несмотря на эту слабую внешнюю политику, царствование Императора Александра Николаевича составило знаменательную эпоху в развитии нашей великодержавности.

В 1858 году по Айгунскому договору с Китаем Муравьев-Амурский присоединил к России Приамурскую область, и в 1862 году в заливе Посьета заложен пост и порт Владивосток. Туда были перенесены из Николаевска-на-Амуре все военно-морские управления, и Владивосток сделан главным нашим оплотом на Тихом океане.

К сожалению, «тихоокеанской политики» у нас в те времена еще не существовало. Петербург не сознавал огромного значения Камчатки и Аляски, вдвоем командующих всей северной частью Тихого океана. Камчатка с ее неисчислимыми естественными богатствами и незамерзающим Петропавловским рейдом оставлена втуне. Аляска же «за ненадобностью» уступлена в 1867 году за 5 млн долларов американцам (и те открыли в бывшей русской Америке богатейшие золотые россыпи). Приобретение Приморья стратегически не возмещало утраты Аляски, а сооружение Владивостока не оправдывало пренебрежения Петропавловском.

В 1864 году завершено дело двух предыдущих царствований – закончена Кавказская война, в российскую корону окончательно вставлена прекраснейшая из ее жемчужин.

Главным великодержавным делом Александра II явилось завоевание Средней Азии – исполнение мечты Петра. Сухой путь в Индию не только был найден, но Россия стала на нем твердою ногою. 1862 год – овладение Семиречьем, 1865 год завоевание Сыр-Дарьинской области, 1868 год – подчинение Бухары, 1873 год смирение Хивы, 1876 год – присоединение Ферганы, 1881 год – покорение Ахал-Текинского оазиса – являются блестящими этапами развития нашей государственности.

В 1870 году постылому Парижскому трактату нанесен первый удар. Воспользовавшись франко-германской войной, Горчаков аннулировал ту его унизительную статью, что воспрещала России содержать на Черном море флот. Однако мы и не подумали извлечь пользу из этого выгодного оборота дел. Семь лет было потеряно даром, и к 1877 году мы оказались по-прежнему без флота, что самым невыгодным образом повлияло на ход войны с Турцией. Флот является безошибочным критерием великодержавности данной страны, выразителем ее удельного веса в ряду мировых держав. Беглый обзор судостроительной программы дает всегда больше, чем кропотливый анализ дипломатических архивов. В 1878 году территориальные определения Парижского договора были отменены Берлинским конгрессом. Россия приобрела Карс и Батум и вернула Южную Бессарабию, правда, ценою жестокого дипломатического унижения, унижения тем большего, что она была победительницей.

В общем следует признать, что российская великодержавность в это царствование развивалась успешно, хоть и беспорядочно.

* * *

Военные преобразования Александра II мы можем разделить на два периода – переходный «домилютинский» и основной «милютинский». Первый период – частичные реформы в рамках старой николаевской армии, второй – создание армии нового типа.