Текст книги "Ускользающая почва реальности"

Эпилог

Дезмонд жил в лесу уже второй год. Осознание отсутствия смысла действовало удручающе. Он питался найденными в лесу ягодами и грибами, не видя причин менять свою жизнь, в отсутствие смысла в чем-либо. Остров полыхал пламенем анархии и гражданской войны. Люди, которые успели посетить пещеру не сопротивлялись и их легко убивали те, кто ее не посещал. Находясь в поисках еды и лучшей жизни, они отбирали чужое, пусть даже этим чужим и было мясо на костях, выращенное людьми внутри своих тел. Только те, кто понял смысл всего, более не страшились потерять свои тела, так как понимали бессмысленность существования этого свежего, никем не потребленного мяса на костях, добывающего бананы и ананасы на планете, которая спустя небольшой пустячный срок в миллионы лет прекратит свое существование от столкновения с метеоритом или взрывом ее звезды. Президент Дезмонд Майлс дал людям больше свободы – в этом была его ошибка. Учуяв ее запах, люди почувствовали аппетит и захотели больше. А максимум свободы – это анархия и всеобщая бесполезность. Никто не захочет быть полезным, вкусив свободу, как никто не захочет есть корку хлеба, учуяв пир, где на столе стоят жареные куропатки, икра, лосось и заморские фрукты. Остров Триангл стал по-настоящему бесполезным. Каждый брал то, что мог и никто не хотел делать что-то для другого. Но и это не было свободой в чистом виде, ведь ты не свободен, пока у тебя есть потребность в еде, воде и воздухе, либо пока другой может у тебя это отнять. Любая потребность – есть зависимость, а зависимый человек несвободен от предмета своей зависимости. И все же, самыми свободными из всех были те, кто посетил пещеру. Они умирали от голода, жажды и грабежей. Но они не были зависимы ни от чего, зная, что все не имеет смысла. Дез не знал где сейчас находится Мелоди, но и во встрече с ней смысла он не видел. В одной из пещер он нашел рукописи, видимо, принадлежавшие Никто Бобу. Теперь Дезмонд проводил свои дни читая его труды и погружаясь в вихри течений учения Уилдоса Шелби. В одной из рукописей он нашел текст: «Наш мир – картина. Не думай, что гора вдалеке недосягаема. Она нарисована на одной с тобой плоскости, и ты думаешь, что она далеко, потому что она мелка, а гора должна быть большой. Но это ты большой, больше горы. Все дело в масштабе и метрической системе. Забудь о системе. Гора рядом. Все рядом с тобой, даже Луна на небе нарисована в двух миллиметрах от тебя». В другой рукописи он нашел другую мысль: «Легко представить, что пространство написано на плоской картине. Визуальное отдаление предметов на одной плоскости путем изменения их масштаба может понять любой, кто хоть раз был в картинной галерее. Но и время написано так же. Время – такая же плоскость, как и пространство, просто мы не способны осознать это измерение, как улитка не может осознать наличие космоса. Но отбросьте свои установки. Нет не только метрической системы, но нет и часов, минут, секунд… Все они лишь искусственные отметки на временной линии, которые мы начертили на ней для нашего удобства, сами того не понимая, загнав себя в рамки одной линии, четко поделенной на составные части, как океан мы поделили на моря, а самому океану это неизвестно. Он просто разливается своими водами по всей планете. Более того, вся вода на Земле – одна. Океан понятия не имеет, что эта его часть названа тихой, а та индийской. Что его пресные вены названы амазонками, миссисипи и прочими темзами… Вода одна, она делит землю, но и земля одна, просто она разделена водой. И уж тем более воде непонятно, что у мест соприкосновения с землей она называется множеством морей, носящих имя кого-то или чего-то. Так же и время. Оно похоже на воду, мы понимаем это инстинктивно. Люди понимают в глубине души его суть, потому то мы и говорим, что оно „течет“. Ему неизвестно, что мелкие разумные обезьяны, вся цивилизация которых не заняла и крупицы доли процента от существования Времени, осмелились поделить его на часы, минуты и секунды. Если бы Время было разумно, оно бы посмеялось над тем, как неразумные люди взяли одну из его линий и поделили ее на отрезки. Оставьте это, как оставите измерения пространства. Посмотрите на гору вдали. Она мелка, потому что вы велики, потому что вы еще не осознали своего величия. Не принижайте себя. И не возвеличивайте, беря на себя смелость делить время, пространство и воду. Гора рядом. Вам не нужно обманывать себя, идя к ней часами. Вы можете перешагнуть миллиметр, осознав ее истинный размер, и она окажется перед вами. Вам не нужно обманывать себя многочасовым походом, вы можете перескочить это время, как можете перескочить это пространство. Просто перестаньте заблуждаться. Перестаньте верить, что есть „далеко“ и есть „близко“, что есть „давно“ и есть „не скоро“. И вы окажетесь там, где захотите».

Дезмонд много думал над этими словами и пытался применить их в жизни. Думать – единственное, что ему осталось. В дальних уголках его мозга зрела мысль, что бессмысленно все, кроме размышлений. Он знал, что не прав, что и размышления бессмысленны, как и все остальное. Но веря в то, что он заблуждается, он уже лишал бессмысленности свою веру. Не может быть бессмысленным то, о чем ты думаешь, но уверен в том, что это бессмыслица и ложь. Этим неверием в свои убеждения ты обезоруживаешь их и обезоруживаешь вселенскую Бессмысленность. Ты побеждаешь ее. Однажды произошел тот момент, когда Дезмонд разорвал свою связь с настоящим, с разумом и с убеждением. Он наконец смог преодолеть свою прочную привязку к времени и месту, в котором он находился. Он вырвался из уз гравитации, притягивающей нас не только к точке на земле, но и к точке во времени, ведь известно, что гравитация влияет не только на пространство, но и на время. Гравитация – это настоящие зыбучие пески, болото, засасывающее нас в одну точку, как наш разум засасывает нас в единственно возможную и верную точку зрения, всегда ошибочную, в чем бы она ни заключалась. В этот миг Дезмонд увидел разумную цивилизацию, живущую на Солнце – месте, где гравитация сильнее всего в нашей звездной системе. Существа, жившие на Солнце, превышающем в триста тысяч раз массу нашей планеты, были так сильно подвержены его гравитации, что не замечали не только отсутствие измеряемого времени и пространства, но также и жара, исходящего от звезды, на которой они жили. Эти существа были так уверены в своем мнении и своем месте в мире, что они светились ослепительными пылающими огнями и способны были одним своим видом испепелить любую планету. Так высок был их авторитет, их непогрешимое мнение и их статус. В их собственных глазах, которые они сумели закрыть на температуру поверхности их дома. Ведь физические состояния лишь описывают то, что мы можем познать. Пока мы не можем это познать – физика для нас является совершенно иной. В этот момент Дезмонд вернулся на Землю, в тот самый лес на острове Триангл и посмотрел на далекую гору. Он увидел, что и он, и гора – лишь рисунок на одной плоскости. Дез сделал маленький шажок в сторону горы и вот она предстала перед ним. В миллиметре от него самого, но больше его во много раз. Он мог бы сделать так, что теперь она бы стала меньше его, ведь отныне он понимал, как управлять масштабом пространства. Но он также понимал, что, если он превознесет себя выше горы, то на этом его способности будут закончены, он снова опустится в мир самообмана. Красивая зеленая гора высилась над ним и он понимал насколько она величественна и высока, пусть и не больше него самого. Дез осмотрелся вокруг и увидел широту не только пространства, но и времени. Он увидел, что было до и что будет после. Он мог сделать один шаг побольше и оказаться на той части картины, что изображала его родные Соединенные Штаты. Он мог снова быть дома. Но он видел прошлое и видел будущее. Он понимал, что возвращение домой не имеет никакого смысла, как и все прочее. Что же сделал Дезмонд?

Дезмонд шагнул чуть назад и очутился на солнечном пляже острова Триангл. Был 1935 год от Рождества Христова. Дезмонд уже понимал кто он и его грела мысль, что в далеком 1984 году, на остров прибудет маленькая Мелоди, а спустя 15 лет они подружатся, когда он уже будет совсем старик. Трое белых людей в старомодной одежде вышли из джунглей ему навстречу.

– Добро пожаловать на остров Триангл, – сказал ему один из них.

– Доброго дня, друзья, – ответил им Дезмонд.

– Мы заметили вас на берегу, прошу прощения, что не увидели вашего судна, на котором вы явно потерпели крушение, – сказал ему второй.

– Ничего страшного, друзья, – ответил Дезмонд.

– Как вас зовут? – поинтересовался третий.

Дезмонд немного задумался, и яркая мысль мелькнула в его голове, даруя ему уверенность в ответе.

– Уилдос, – ответил он троице спасателей. – Меня зовут Уилдос Шелби.

ЖАН-ПОЛЬ ФОНТЭН

Глава 1

Жан-Поль Фонтэн был молодым человеком лет двадцати, обладающим приятными внешними чертами, стройной фигурой и дурным нравом. Одет он был по-щегольски: нарядный пиджак по последней моде, гладко выглаженные брюки, блестящий цилиндр на голове, в руках, непременно, деревянная трость со сверкающим набалдашником. Живя он в Лондоне, он мог бы прослыть денди. Но он был коренной парижанин, как и все коренные парижане, приехавший в этот вечный город непрекращающегося веселья из провинции в совсем юном возрасте. Фланируя по парижским бульварам, он игриво подмигивал молодым девушкам, беззастенчиво изъявлявшим откровенный интерес к молодому красавцу, бросая на него взгляды, пока их матушка, отец или муж рассматривали диковины и наряды в стеклянных витринах Итальянского бульвара или улицы Риволи. Свое детство Жан-Поль провел в милой, как мы бы сказали, глухой, как сказал бы сам Жан-Поль, деревушке близ Руана. Каменные заборчики и такие же каменные домики, церковь – одна единственная на всю деревню, но более древняя, чем Нотр-Дам-де-Пари, книжный клуб при библиотеке в каменном доме на главной деревенской площади, где проходили национальные праздники, ярмарки, выставки овец с высокими людьми в париках на огромных деревянных ходулях, среди стогов сена и прилавков с сыром, мясом и вином – вот и все, что было в этой деревне. Местных это вполне устраивало – тихая размеренная жизнь, редкие праздники, на которых можно было купить сыр и колбасу у соседей, или же продать свои запасы и пополнить семейный бюджет на пару франков. Большинство жителей деревни гуляло и пило вино, купленное на площади, его же пили торговцы, люди много смеялись, были дружелюбны друг к другу и не жалели средств на ярмарочные развлечения настолько, насколько нормандцы в принципе способны не жалеть средств. В остальное время жители деревни в Нормандии были экономны и трудолюбивы. Родители Жан-Поля не были обычными крестьянами, по местным меркам они были состоятельными людьми, владеющими успешной сырной лавкой, доходы с которой позволяли им отправить своего единственного сына в столицу на обучение философским наукам. Старики мечтали о том, что их сын выучится и станет важным столичным чиновником, о котором они смогут рассказывать всем соседям до самой своей смерти и гордиться тем, что их сын – большая шишка в Париже. Детство Жан-Поля прошло в лавке его родителей, поначалу его пытались научить делу сыровара и торговца сыром. Но сам Жан-Поль всегда ненавидел лавку, ему претила судьба торгаша, улыбающегося своим покупателям, проводящего свою жизнь стоя за прилавком. Школьные вещи Жан-Поля всегда пахли Камамбером и Бле д'Овернь, что иногда становилось почвой для насмешек его одноклассников. Так же пахли его родители, которые души не чаяли в своем чаде. Смело можно сказать, что их ребенок был избалован. Ему позволяли все, перед ним стелились, в его комнату, располагавшуюся на втором этаже сразу над сырной лавкой, заходили в подобострастном поклоне и говорили с ним склоня голову, тихо и ласково. Так же тихо и ласково ему отвечали на его крики и недовольства. Сегодня мать плохо погладила его брюки, вчера отец дал ему слишком мало сантимов на вечерний променад. Жан-Поль легко раздражался и впадал в ярость от всего, что было не по его нутру и что шло не так, как ему бы того хотелось. Больше всего его раздражало плохое обслуживание со стороны родителей, которые не всегда заранее понимали все, что ему было нужно и не угадывали все его требования и настроения. Родители огорчались по этому поводу, им так хотелось видеть свое чадо счастливым и довольным жизнью, что они пытались угождать ему во всем. Было это, конечно же, невозможно. Он ненавидел лавку, ненавидел свою деревню и мечтал лишь об одном – скорее уехать в большой город. Пусть хотя бы в Руан, главное скорее вырваться из угрюмого захолустья и зажить своей независимой жизнью. Жизнь эту он видел яркой и полной приключений и удовольствий. Откуда он возьмет средства на эти удовольствия он не знал, но он об этом и не думал. Он привык к тому, что родители обеспечивают ему все, что он пожелает. Когда они не могли этого сделать – он впадал в ярость и начинал бить посуду, ломать мебель и громко кричать в истерическом припадке. Со временем он научился лучше контролировать свои эмоции, особенно легко ему это удавалось в присутствии посторонних людей. Люди вокруг знали его как тихого, вежливого и приятного молодого человека, к тому же весьма неглупого. Когда Жан-Полю исполнилось пятнадцать лет, отец вошел к нему в комнату, принеся с собой радостную весть: Жан-Поль едет учиться в коллеж в Париж! Он был без ума от счастья. Но четыре года коллежа оказались не такими лучезарными, как это представлялось юному воображению. Ему приходилось много учиться, преподаватели не давали ему спуску и не желали делать поблажки, сам коллеж находился в пригороде и ездить в Париж было позволено лишь на выходных. Еще четыре года ему пришлось провести не так, как он бы того желал. Но всему приходит конец и, выпустившись из коллежа, он поступил в университет, учебу в котором ему так же оплатили родители. Они же посылали ему небольшую сумму денег каждый месяц, помимо платы за учебу. Он снимал небольшую квартирку в Латинском квартале, недалеко от университета. По сути, это была скорее комната без своей ванны и туалета, маленькая, но уютная. Из окна по вечерам доносились запахи жареного мяса и картошки из ресторана на первом этаже, а по утрам Жан-Поля будил аромат свежей выпечки из пекарни напротив. Другие студенты завидовали ему, но он считал свою участь ужасной. Он регулярно писал письма своим родителям в деревню, жалуясь на то, что его комната, хоть и имеет выгодное расположение, но слишком мала и не имеет своей ванны. К тому же в содержание комнаты не входила уборка и завтрак, что было не так уж и дорого. Читая эти письма, родители испытывали неизгладимое чувство вины, что плохо влияло на их пищеварение, но они и так питались крайне скудно. Они не могли позволить себе что-то лучше, чем эта комната, так как плата за учебу была высока, к тому же им приходилось оплачивать немалые счета своего сына, предпочитающего пить хорошее вино и питаться в ресторанах среднего уровня. Сами они ели мало и жили бедно, но Жан-Поль этого не знал, да и не интересовался такими мелочами. У него было много своих проблем. Он жил в маленькой комнатушке, куда стыдно привести приличную даму, а рестораны высшего уровня были ему не по карману. Пусть его собратья студенты питались дешевыми выловленными из Сены морепродуктами и простым хлебом, но то они, а это он. Он был красивее их, умнее их и более модный, чем они. Он заслуживал лучшей жизни. Жан-Поль стоял перед ресторанами в Пале-Рояль и на Елисейских полях с завистью наблюдая за людьми, беззаботно сидящих в них. Бывало, он брал багет с ветчиной, вино и шел посидеть в саду Пале-Рояль на лавочке, с видом на Le Grand Vefour4242
  Старинный и очень дорогой ресторан в Пале-Рояль.


[Закрыть]. Временами, его приводило в благоговейный трепет, временами в черную зависть, то, как легко сидели все эти люди в одном из самых известных и дорогих ресторанов Парижа, среди золота, обслуживаемые нарядными вымуштрованными официантами, услужливо преподносящими им мидии, устрицы и петуха в вине; то, как легко они поглощали эти угощения, отсыпая горсть золотых монет на столик перед уходом в свою не менее золотую блистательную жизнь. Жан-Поль мечтал когда-то оказаться на их месте. Он ненавидел своих родителей, родивших его в глухой деревне, будучи обычными сыроварами и торгашами сыром, запах которого казалось шлейфом преследует его и по сей день. Каким образом он сможет оказаться в высшем обществе, в числе избранных? Да, он получает образование, но он учится на факультете философии, родители не отправили его в Grande Ecole4343
  Высшая школа, где учатся будущие «сливки общества». Из этих учреждений вышли многие президенты и министры Франции.


[Закрыть]. Что даст ему обычный университет? Нет, жизнь его была воистину невыносима. Он не видел себя обычным чиновником или преподавателем. Он был слишком хорош для этого.

Глава 2

Этим утром Жан-Поль сидел на улице за столиком кафе на Итальянском бульваре и пил кофе. Перед ним лежал нетронутый круассан, который он намеревался съесть как можно позже, во-первых, следя за фигурой, во-вторых, чтобы было прилично просидеть в кафе как можно дольше, не заказывая новых блюд. Кофе уже остыл, но Жан-Поль попивал его мелкими глотками, растягивая удовольствие от своего пребывания здесь, купленного за пару монет. Он совершал мизерный глоток, дающий ему лишь вкус, но не сколько бы то ни было существенное количество напитка. Делал он это с видом, показывающим несуществующим зрителям, что отпивает добрую половину чашки. Парижские уличные столики располагались так тесно, что каждый дышал бы в спину друг другу, если бы они не располагались так искусно, что все были повернуты друг к другу затылками, как известно, не обладающими дыхательными органами. Затылки людей, тем временем, имели ту часть головного мозга, которая отвечает за зрение, тем самым как бы позволяя зрительным центрам людей сливаться воедино, обмениваясь информацией. Каждый мог бы слышать, о чем говорит человек за соседним столиком, если бы кому-то было до этого хоть малейшее дело. Да еще, если бы это был вечер. Но это было утро и тесно расположенные столики были пусты. Жан-Поль провожал взглядом проходящих мимо молодых девушек, которые непременно бросали на него заинтересованные взгляды, табу на которые было строгим по всей Европе, кроме свободной страны, пережившей первую самую демократическую революцию, породившую самый тоталитарный режим из всех существующих в те времена. В этом была человеческая суть, самая человечная, а значит гуманная и либеральная, из всех. Все что мы делаем выходит наоборот. Готов поспорить, что воплощение тоталитарного государства Сократа, Ницше или Макиавелли было бы самым либеральным из всех, особенно рядом с ультратоталитарным гуманистическим государством Руссо или Христа, самых человеколюбивых людей на свете. Впрочем, никакое государство не пошло бы ни в какое сравнение с тем, что построил бы Эпикур.

Когда Жан-Поль допивал свой кофе, намереваясь перейти наконец к круассану, оставив один глоток для того, чтобы было чем его запить, он увидел ее. Молодая девушка была одета очень просто, однако, походка ее была полна грации. Брошенный на секунду взгляд заворожил юношу, хоть и был брошен ему кратко, как бросают сантим бездомному по пути, не останавливаясь и не замедляя ход ради такого пустяка. Лицо представляло собой геометрически точные четкие черты, в сочетании с детской округлостью щек. Но главное были глаза. Они были наполнены интересом к нему, одновременно обладая абсолютно невинной наивностью и не скрывающие свои тайные, но такие явные, эмоции, рожденные неопытностью юной девушки, неискушенной многочисленными балами и кавалерами. Жан-Поль встал из-за стола, оставив на столе нетронутый круассан. Он проследовал за девушкой бульваром. Они пересекли площадь перед оперой и скрылись один за другим на малолюдной улице Де-Ла-Пэ. Жан-Поль набрался смелости, нагнал девушку в простом платье и чепчике, и представился ей. Она была смущена, но ответила ему, нервно сжимая в руках сумочку: «Клодетт Жанвье».

Этим вечером они, как условились, встретились в небольшой брассери в Латинском квартале. Жан-Поль заказал горячее, закуски и большой графин красного вина. Чувствовалось, что юная мадмуазель ощущала себя не в своей тарелке, однако со своей тарелки она потребляла яства с большим аппетитом.

– Люблю женщин, имеющих аппетит, – сказал он ей. – Женщина, имеющая аппетит в еде, имеет его во всем. Порой противно смотреть как накрыт целый стол, а девушка возьмет пару хлебцев с паштетом, выпьет бокал вина и скажется сытой.

– Вы и сами не выглядите таким уж гурманом, – ответила Клодетт. – Мужчины-гурманы обладают выпирающим вперед них пузиком, свидетельствующим об особом аппетите и статусе его владельца. А вы, месье Фонтэн, весьма стройны, что может быть лишь от бедности, либо умеренности, говорящей о невысоком аппетите, которым мужчины обладают лишь от нервов или похоти.

– Вы правы и не правы одновременно, – ответил ей Жан-Поль. – Я гурман и обладаю отменным аппетитом. Но я слежу за своим внешним видом, ведь я пока еще холост!

– Не хотите же вы сказать, что когда вы женитесь, то станете толстым, как свинья на сельской ярмарке? – засмеялась Клодетт.

– О нет, что вы! Я всегда буду в форме, чтобы радовать своим видом дам на парижских бульварах.

– Тем хуже для вашей жены! Уж лучше толстый муж, чем гулящий!

– Мадмуазель, я ни слова не сказал об адюльтерах. Я и помыслить о таком бы не смог. Я лишь желаю быть красивым для своей жены и не желаю, чтобы она меня стыдилась.

– Что ж, похвальное стремление, – ответила Клодетт.

– Расскажите о себе, – попросил ее Жан-Поль.

– Обо мне говорить нечего… Моя мать обычная горничная в отеле, отец умер рано, я его не знала. Живем мы в двух простых комнатах при том самом отеле, где работает моя матушка. Я подрабатываю, стирая белье для постояльцев. Вот и все. В таких ресторанах я не бывала, ухажеров не имела. Право, я для вас теперь кажусь слишком скучной?

– Что вы, что вы! – Жан-Поль почувствовал радость от кажущейся легкой добычи – Наоборот! Все, что вы описали – говорит о вас, как о крайне достойной девушке из крайне благопристойной семьи. Это внушает мне уважение!

– Благодарю вас, – смутилась Клодетт, – но таких, как я множество. Почему такой месье, как вы, обратил внимание на меня?

– А то вы не знаете!

– Знаю что?

– Неужели никто вам никогда не говорил как вы красивы?

– Никто и никогда.

– Это самое настоящее преступление!

– Вы мне льстите, – смутилась Клодетт.

– Пойдемте отсюда, – выпив вина, Жан-Поль стал смелее и развязнее.

– Куда?

– Увидите!

Пара встала из-за стола, и юный франт нанял экипаж. «К реке! В Булонь!» – скомандовал он. Карета тронулась и лошади поскакали по освещенным ночным улицам Парижа на запад, в сторону Булонского леса.