Текст книги "Ускользающая почва реальности"

Глава 9

Утром Жан-Поль все еще чувствовал себя преданным и абсолютно несчастным. Но утро вечера мудренее. Рассудив, что финансово он во многом зависит от Вивьен, Жан-Поль решил, что надо бы сгладить ситуацию и написать ей письмо. В конце концов, он еще не потерял надежду жениться на ней, получив ее состояние. Он набросал короткое письмо в духе: «Прости, что вспылил. Моему поведению не было бы оправдания, если бы не любовь к тебе. Не в силах видеть тебя с другими. Давай встретимся где обычно», и отправил его с посыльным. Вполне довольный собой, он принялся наводить утренний марафет в ожидании ответа Вивьен. Спустя пару часов, мальчик посыльный принес ответный конверт. Жан-Поль пробежался глазами по строчкам и упал в кресло.

«Жан-Поль, это было последней каплей. Ты не можешь так дискредитировать меня в глазах моих друзей и портить репутацию замужней женщины. Между нами все кончено. Мадам Д'Альбре». Даже подпись указывала на то, что теперь она для него лишь мадам Д'Альбре, а никак не его Вивьен. «Ну ничего…» – подумал Жан-Поль – «Она еще успокоится».

Прошли недели, но от Вивьен не было никаких вестей. С каждым днем Жан-Поль все больше замыкался в себе и все меньше верил в то, что она одумается и поймет, что была неправа. В конце концов, извиняться следовало ей, а не ему. В один день он решил подкараулить ее при выходе из дома, рискуя оказаться лицом к лицу с ее мужем. «И что ж?» – думал он – «Даже если так. Хотя бы испорчу ей жизнь, как она испортила ее мне». Он простоял битый час около дверей ее особняка, но все же дождался и увидел ее, следующую в гордом одиночестве к экипажу. Перерезав ей путь, он схватил ее за руку, прося встретиться с ним опять на их старом месте. Но Вивьен одернула руку и сказала, что если он еще раз так рискнет ее положением и подойдет к ее дому, то она примет меры. Так вот чего она боялась. Что ж, этим можно было воспользоваться. Придя домой, Жан-Поль написал ей письмо без подписи. «Либо ты будешь моя, либо ты будешь давать мне столько франков, сколько и раньше. Иначе я приду к твоему мужу». Довольный собой, он отправил письмо и разлегся на кровати в своей комнатушке с бутылкой Шардоне.

На следующий день он проснулся в хорошем настроении. Он думал о том, что даже если эта старая кляча не будет больше с ним, то его финансовое положение все равно гарантировано путем шантажа. От этой мысли ему было весело и легко на душе, беспокоило лишь легкое недомогание, да волдыри в паху. Но к этому он уже привык. Если дело будет ухудшаться – обратится ко врачу. А пока что ему не хотелось идти к доктору с таким деликатным вопросом. Для Жан-Поля было гораздо проще закрыть глаза на все, что не вписывалось в его желанную картину мира, которая рисовала для него его самого и окружающую его действительность в тех красках и образах, которые даровали ему неопровержимую уверенность в том, что он всегда прав и что все что он делает – верно. Все в его жизни шло к лучшему исходу и именно его мудрые решения были тому причиной. Да, совершенно точно, он был гораздо более умен, чем люди вокруг. Так что насчет волдырей можно было пока не думать. Он вышел из дома в прекрасном расположении духа и последовал по узким улочкам Латинского квартала в сторону кафе, где намеревался принять завтрак. Он был так увлечен мыслями о своем блестящем уме, что даже не заметил, как невзрачный мужчина со скрытым лицом следовал за ним по пятам, выжидая момента когда они оба окажутся на безлюдном узком переулке. Как только такой момент настал, мужчина быстрым шагом нагнал Жан-Поля, схватил его за плечо, развернул к себе резким и сильным движением руки, а затем прижал его к стене, вдавливая в нее горло Жан-Поля. «Отстань от нее, понял?» – прохрипел Жан-Полю наемник. Жан-Поль попытался судорожно кивнуть со взглядом наполненным страхом. Мужчина отпустил его горло, ударил его в живот, от чего Жан-Поль согнулся пополам, следующий удар пришелся в лицо, от чего тот упал на мостовую. Добавив пару раз ногой по животу, от чего незадачливый любовник проехался лицом по тротуару, расцарапав его о булыжники, наемник быстро скрылся за углом. Лежа в крови на тротуаре, Жан-Полю стало наконец ясно как день, что история с Вивьен для него закончена навсегда.

Шли месяцы, волдыри и общее недомогание все больше давали о себе знать. Теперь Жан-Полю приходилось обходиться как раньше теми малыми средствами, что ему посылали родители из деревни. Продолжать учебу или работать простым клерком для него было немыслимо, не тот полет. Ему удалось заложить золотые часы, подарок Вивьен, но эти средства тоже быстро таяли и приходилось их беречь и экономить. Тело Жан-Поля начало покрываться мелкой сыпью. Последние деньги, оставшиеся от золотых часов он был вынужден потратить на посещение доктора. Врач осмотрел его и с совершенной уверенностью вынес диагноз: «Сифилис».

– Но где я мог подцепить такую заразу? У меня было всего две женщины и обе из крайне приличных семей, – не мог поверить Жан-Поль.

– Не знаю, голубчик, – отвечал ему доктор. – Но чаще всего эту болезнь получают от посещений парижских борделей.

Сердце упало в груди Жан-Поля, как он мог забыть тот единственный в его жизни злосчастный поход?

Чем больше проходило месяцев болезни – тем больше проявлялось симптомов. Волдыри и сыпь переросли в менингит, голова раскалывалась и казалось, что он уже не может ясно мыслить за этой всепоглощающей болью. Язвы испещрили его тело, он сильно похудел. Аппетита не было, выходить из дома ему было стыдно. Целыми днями он лежал на кровати и смотрел в одну точку, сжимая подушкой голову, пытаясь заглушить нестерпимую боль. Временами казалось, что становится легче, когда он давит пальцами на определенные точки и сосуды на черепе, он давил так сильно, что пальцы начинали ныть, но стоило дать им отдых, как голова начинала болеть с новой силой. Случилось еще одно несчастье. Из его родной деревни пришло письмо от матушки, что отец скончался. Она была уже стара и ей было некому помогать по лавке, так что лавку она приняла решение закрыть. Денег высылать она ему больше не сможет, но будет рада, если он приедет и возьмет на себя руководство семейным делом. Такой вариант Жан-Поль не стал даже рассматривать. Не для того он сбежал из этой дыры, чтобы вернуться в нее торгашом пропахнувшем сыром, да еще и изъязвленным сифилисом. Он вспомнил как смеялся над соседскими ребятами, что он уезжает в Париж, а они остаются жить в захолустье. Он не мог вернуться обратно, принеся с собой из столицы единственный результат своего вояжа – «французскую болезнь»4545
  Так в то время называли сифилис.


[Закрыть]. Да и работать он бы теперь не смог, учитывая головные боли. Про болезнь его мать, конечно же, ничего не знала, так что он просто отписался ей, что у него хватает средств, он ведет шикарную столичную жизнь и возвращаться не намерен. Пусть всем так и передаст. В глубине души Жан-Поль злился на мать. Ну зачем она решила закрывать лавку? Неужели она не понимает, что если он берет у нее деньги ежемесячно, то они ему нужны? Могла бы взять себя в руки и кое как еще поработать. Но высказать он ей это не мог, не потому что не смел, а потому что это не сходилось бы с его вымышленным образом успешного светского льва, созданным для его маленькой деревушки в письмах к матери. Иногда он вспоминал Клодетт. Как она там? Наверняка, она в тюрьме или на каторге. Да, он сам ее туда отправил, но так уж ли это было бесчестно? Ведь в конце концов она сама совершила преступление, никто ее не заставлял. Да и так уж ли это отличается от того, чтобы нанять бандита, который выбьет из тебя весь дух, чтобы избавиться от надоедливого ухажера? Пожалуй, это даже лучше, ведь это законно и служит делу правосудия. Да, каждый раз думая об этом, он заключал, что совершил богоугодное дело достойного гражданина. Но как ему теперь жить? Он стал совершенно непригоден к какой-либо работе, да и раньше, прямо говоря, был непригоден, даже пылающий здоровьем. Боли усиливались и ночами ему стали мерещиться образы в темноте. Какие-то люди, голоса… Огненный стальной прут сдавливал его череп рождая головокружение и агонию. Подходило время арендной платы.

Эпилог

Это время в истории Франции принято называть La Belle Epoque – «прекрасная эпоха». Города сияли огнями, лица бомонда улыбками, балы вальсами, искусство гениями, а бедняки язвами и кровавым кашлем. Это было время расцвета во всем: Европа блистала и кружилась, творила и смеялась, воевала и побеждала. Каждый вечер улицы Парижа загорались газовыми и приходящими им на смену электрическими огнями, введенными в моду после пожара в Opera-Comique4646
  Комическая опера (фр.)


[Закрыть] в 1887 году. Первым электрическое освещение получил Пале Рояль, где находился ресторан Le Grand Vefour. Каждый вечер по ярким светлым парижским улицам шли довольные счастливые люди, спешащие в оперу, театр, кабаре или ресторан. Они шутили и смеялись, предвкушая приятный вечер в компании друзей, вина, живой музыки и представления. И каждый, кто шел в те вечера по пересечению бульвара Пале и набережной Орлож, что на острове Сите, знал бородатого грязного бездомного, сидящего на этом перекрестке около стены тюрьмы Консьержери. Консьержери было старинным замком-тюрьмой, в которую все еще помещали парижских преступников за разные провинности против государства, будь то бунт или кража дорогой шляпки. Бородатый грязный бездомный неизменно сидел у ее стены, с видом на Сену и набережную Орлож. «Орлож» означало «часы»4747
  Horloge (фр.) – часы.


[Закрыть], которые здесь и вправду висели. Прямо на башне тюрьмы, над головой бездомного висели огромные старинные золотые часы, находящиеся здесь с 14 века. Чем был известен этот бездомный? Его тело покрывали сифилитические язвы, он всегда держался за голову и иногда кричал или бормотал какие-то несуразицы. Он кричал, что у него кружится и болит голова, что он не может терпеть ту скорость, с которой наша планета летит в космосе и огибает солнечную орбиту, его тошнило от этой гонки и укачивало от неимоверной скорости.

– Эй, старина, – насмешливо кричали ему порой прохожие, – А мы что-то не чувствуем никакой скорости! Вот идем себе и идем!

– Глупцы! – кричал бездомный в ответ. – Вы просто не думаете о том, как быстро мы летим в пространстве. Вам кажется, что вы на месте, а вы все время куда-то мчитесь!

Люди смеялись и проходили мимо, бросая иногда пару монет. Бездомный видел образы и слышал голоса, боль в голове была так сильна, что ему было трудно отличить что из окружающей давящей его действительности реально, а что нет. Но он ощущал тошноту и головокружение от того с какой скорости мир несется в пространстве Вселенной, а он, маленький человек, держится изо всех сил за мостовую, чтобы не улететь с этой сумасшедшей карусели. Точно знал он лишь одно – почему он живет на этом самом месте, на перекрестке Орлож и Пале. Этот перекресток был средоточием всей его жизни, хотя раньше он никогда не обращал на него ни малейшего внимания. Однажды он обнаружил себя на этом месте и боль стала чуть слабее. Он посмотрел на стену тюрьмы, где сидела одна его старая знакомая и на золотые часы на этой самой стене, символизирующие другого человека из его жизни. Он понял, что это место – это то, где он должен быть. Это был центр его Вселенной, а в центре, по его мнению, было проще всего удержаться, чтобы не улететь в открытый космос от быстрого полета нашей Земли, раскручивающейся как вечная центрифуга, насмехающаяся над нашими попытками обрести кажущуюся безмятежность. Он все так же считал, что был во всем прав, но теперь он уже был не в состоянии удержать в голове и сформулировать определенную мысль. Боль затмевала собой все. Он мог лишь чувствовать, что здесь ему становится лучше. Да еще, что единственный неверный поступок, что он совершил в жизни, был тот необдуманный поход в бордель. Но и здесь он был не виноват. Ведь его к этому принудили две женщины. Он точно не помнил кто они. Но знал, что она из них была с золотыми часами, а вторая была здесь, прямо за его спиной и разделяла их лишь стена Консьержери. Бездомный медленно умирал на потеху публике. Ей было смешно это глупое существо, покрытое язвами, от которых они предпочитали брезгливо отпрянуть, но все же, веселые от вина, парижским теплым вечером, любили послушать тот бред, что несло существо в агонии болезненного припадка, который они считали забавным умопомешательством, не желая понять боль, испытываемую существом, как если бы это была живая устрица, которую они заставляли съеживаться поливая ее лимонным соком, а потом разжевывали в своих ненасытных праздных ртах, не задумываясь о том, чувствует ли она боль, которую ей причиняют их впивающиеся в ее живое мясо зубы. Ненасытные праздные рты парижского веселья пережевывали бездомного, страдающего от болей в голове и теле, бросая ему пару монет или испорченную рыбу, которую было жалко выбросить, и которую никто бы не рискнул скормить бродячим кошкам, опасаясь их отравить. Забавный бездомный был местной потехой, так же как глотатели шпаг или факелов, да и зарабатывал он своими криками ненамного меньше их представлений. Другое дело, что тратить эти деньги он никак не мог, ибо никогда не покидал своего места на перекрестке двух улиц. Беспризорные мальчишки бывало, что шпыняли его, отнимая его монеты, но ему было все равно. Эта боль могла лишь отвлечь его от боли, рожденной болезнью. Какое право имели эти веселые люди со своими счастливыми жизнями получать ежедневное удовольствие и быть благополучными, когда такой человек как он, прямо рядом с ними, на мостовой, страдал и был лишен всего? Те немногие, кто его жалел, делали это в манере свойственной человеку: давали денег или еды и уходили по своим делам с чувством выполненного долга. Успокоить свою совесть необременительной благотворительностью – вот и вся человеческая эмпатия. Когда ты богат, ты даешь миллионы на помощь больным детям. Когда ты беден, ты даешь сантим бездомному на перекрестке, не задумываясь над тем, что ты лишь продолжаешь давать рыбу тому, кому следовало бы дать удочку и заставить ею пользоваться через вынужденный голод. Есть и те бездомные, кто не способны рыбачить в силу болезни. Для таких мы придумали обязательную благотворительность в виде налогов на социальные пособия. Принуждать людей к благотворительности – вот самая похвальная функция государства, как церкви гуманизма, собирающей свою обязательную десятину на сирых и юродивых, желающих пить алкоголь и рожать детей, не обременяя себя никакими обязанностями, за счет сознательных благотворителей и несознательных, которых к этому принудили их правители.

Каков путь был у бездомного на углу бульвара Пале и набережной Орлож? Сейчас это бы уже никто не смог установить. Главное было другое. Главное было то, что сам бездомный, мучающийся от нестерпимых болей в голове, разрывающихся кровавых язв на теле и чешущейся сыпи, точно знал то, что он был хорошим человеком, всю жизнь несправедливо страдающим от алчного, злого, непробиваемого, эгоистичного общества ограниченных людей, которое было его недостойно.

БЕЛЫЕ РОЗЫ

Действующие лица

Вилли и Билли – братья крестьяне, живущие в частном деревенском доме.

Доктор Пивз – сельский врач.

Гольц – старый полковник в отставке.

Действие первое

Частный деревенский дом, в саду сидят два брата крестьянина. Выходной день, братья сидят в креслах, перед ними сад с цветами, деревья, живая изгородь, газон, металлический забор с калиткой.

Вилли. Смотрю я значит на эту живую изгородь с цветами… И думаю про себя, братец… Зеленые листья, белые розы… А с хрена они белые? Кто их белил?

Билли. А с чего листья зеленые? Ты их зеленил?

Вилли. Я нет.

Билли. И я нет.

Вилли. Я вот всматриваюсь в эту зелень и не понимаю с какого лешего мы тут ее поставили. Зеленые листья зеленятся своими желтыми прожилками, а дерево за ними коричневой корой. Вот мошка пролетела. А мясо у нее красное, как у бычка или мясо мух – это совсем иное?

Билли. По чем мне знать? Я мух не ел.

Вилли. А тут ты ошибаешься. Все мы ели мух. Хотя б случайно. И пауков, и червей. То во сне, то в салате попадется. А грибы, когда идешь в лес собирать… сколько там этих гадов внутри живет. И ведь никогда не знаешь – это просто червяк или личинка той самой мухи. Хрен их разберешь кто там кто.

Билли. И то верно.

Вилли. А еще эти комары. Поставишь воду из колодца отстаиваться, а там эти их червячки. И жрешь мясо, пока пьешь воду.

Билли. Так-то оно полезно выходит.

Вилли. А то. Бесплатное мясо. Еще бы не полезно. Да городские брезгуют.

Билли. Городские глупые, ничего не смыслят.

Вилли. Это верно, это верно. У нас в деревне все по-настоящему. Вот тебе мясо, вот тебе вода. А вот молоко. Это вода из мяса, вроде того выходит.

Билли. Выходит, что так.

Вилли. А розы то белые-белые, как молоко. Может и розы из мяса вышли?

Билли. Скажешь тоже! Как розы да из мяса?

Вилли. А черт его разберет! В молоке доктор говорит кальция много, костям полезно. А кости то ты видал когда-то?

Билли. Как не видать? Видал. Когда тушку разделываю, да ем ее потом жареной. Конечно, видал.

Вилли. А какого цвета кости?

Билли. Ну, ясное дело, белого.

Вилли. То-то и оно! И зубы тоже. Значит кальций он белый. А все, что белое – то кальций.

Билли. Эка ты загнул! Выходит, что и мы тоже из кальция, а африканцы эти без него что ли ходят?

Вилли. А может и так.

Билли. А чего они тогда бегают так быстро? Куда уж их костям без кальция так бежать?

Вилли. Загадка. Может привыкли бегать. За ними же раньше с ружьями охотились в белых накидках. Американцы эти белые, такие же как мы.

Билли. Думается мне, что плохо они от этих твоих американцев то убегали, раз у них ничего из кальция нет, а американцы и сами белые, да еще и накидки белые себе надевали.

Вилли. И колпаки – все белое. Это чтобы бежать быстрее.

Билли. Мудрёно.

Вилли. А то. Они там и не такое еще придумают.

Билли. Ох уж эти американцы.

Вилли. Ох уж, ох уж. А все же розы то тоже белые…

Билли. Тогда в них много кальция.

Вилли. И питаться ими полезно, как молоком.

Билли. А чего тогда их кошки не едят?

Вилли. А может и едят, просто мы не видим.

Билли. Давай проверим? Кис-кис-кис.

Билли находит кошку в кустах и несет ее к розе.

Билли. Не ест!

Кошка вырывается, дрыгая задними лапами.

Вилли. А ты сунь ей в рот лепесток!

Билли сует, кошка выплевывает и убегает. Билли начинает есть розу сам.

Билли. Тьфу ты, она же искусственная. Вот и не ест!

Вилли. Знамо дело, искусственная. Сами же вешали. А все же белая, значит кальция в ней много.

Билли. По науке выходит, что так. А все же кошки с наукой не знакомы, не то, что мы. Мы с тобой люди ученые. А кошки то глупые. Не любят они ненатуральное.

Вилли. И то верно. Глупые кошки! С чего бы им в науках разбираться, да в кальциях всяких. Человек – вот мозг и двигатель прогресса!

Билли. Верно. Мы люди, а значит мы выше всех, умнее всех. А животные – это только мясо.

Вилли. Верно. Но и мы ведь мясо.

Билли. Еще чего! Где ты видел, чтобы человека кто-то ел?

Вилли. А волки в лесу? А людоеды в Африке?

Билли. Волки только с голодухи человека едят, а так им кур, да коз подавай. А людоеды в Африке черные, они там без кальция наверное совсем с ума посходили. Не говори мне про голод. Голод все меняет. Это ненастоящее. Да еще жрать хотеться начинает от таких разговоров.

Вилли. Ты же только что съел розу.

Билли. Искусственную.

Вилли. Какая разница? Кладезь кальция.

Билли. И то верно, уже чувствую, как наполняюсь костями и зубами. И волосы на лобке растут.

Вилли. А все же человек, верно, не мясо. Мясо мы едим каждый день. На то оно и мясо. А человека никто без голодухи не съест.

Билли. Значит и мухи не мясо. Их тоже никто специально не ест.

Вилли. И да, и нет, братец. Пауки, лягушки – многие едят мух. А человека комары, да блохи заедают.

Билли. Так они у нас кровь пьют, а не мясо наше едят.

Вилли. И то правда. Да и пауки у мух кровь пьют. А может и лягушек в мухах кровь привлекает, а совсем не мясо. Почем нам знать?

Билли. В университетах не обучались, знамо дело.

Вилли. Да кто и обучался – те ничего не знают. Не умнее они нас, только притворяются. Им это невдомек, а мы вот с тобой взяли, да установили, что человек – это не мясо. А животные – мясо. Кроме мух. А кровь человека – вот это мясо! Как и у мух! Тут мы с ними похожи.

Билли. Получается, что мухи – наши ближайшие родственники, мы такие же как они?

Вилли. Все возможно! Может мы и произошли от мух, кто его теперь разберет? На говно наш народ падок не меньше, да и вареньем мы не брезгуем.

Билли. Уж скорее от мух, чем от кошек!

Вилли. Это точно! Кошка вот варенье не ест, а муха ест. И с вином та же история. Да еще эти розы… Ты вот розу искусственную съел. Кто ты после этого?

Билли. Розоед?

Вилли. Человек! Человек ты и дурак, а никакой не розоед. А кошка она кто?

Билли. Не человек и не дурак?

Вилли. Верно! Она не человек и не дурак, а значит у нас с ней ничего общего.

Билли. Мудрёно ты говоришь, но вроде как разумно все звучит.

Вилли. А то, еще бы не разумно. Человек, он мозгом обладает! У кого еще мозг есть я тебя спрашиваю? Ни у кого!

Билли. Не знаю, братец. Бывает кость куриную обглодаю, сломаю ее пополам, а там мозг… Вот тебе и у куриц, выходит, он есть.

Вилли. Нет у них мозга!

Билли. А что же я тогда из костей высасываю?

Вилли. А черт тебя знает, что ты там высасываешь! Дел у меня что ли нет, еще и за тобой следить, что ты там и у кого высосал! Но то, что у куриц нет мозга – я знаю наверняка! Был бы у них мозг, клевали ли бы они тогда дерьмо?

Билли. А у мух мозг есть?

Вилли. Говорю ж тебе, дурак. Ни у кого нет, кроме человека.

Билли. Потому что мухи тоже на дерьмо садятся?

Вилли. В том числе.

Билли. Но ты сам только что говорил, что мы от них произошли, с ними похожи, и варенье любим, и на говно падки.

Вилли. Странный ты человек, братец. Ну и что с того? А глаза у нас два, а лап у нас всего четыре, это ничего? Ну похожи, ну падки. Но физиология то все же другая!

Билли. А все же, не уверен, что мозг у нас есть, раз у них его нет.

Вилли. Ну у тебя может и нет! Да и у многих других, кто падок на говно, да вареньем балуется неумеренно. А у меня он есть, я точно знаю.

Билли. Ты умен, брат, не спорю. Наверное, точно что-то знать – признак великого ума.

Вилли. А как иначе? Глупый сомневается всегда и во всем, потому что не хватает ему мозгов твердо понять и знать что-то в мире. А умный человек всегда знает, что то, что у него в голове – то может быть только так и никак иначе.

Билли. Завидую я тебе. Такая голова!

Вилли. Не завидуй, лучше посмотри вперед. Вон какое дерево большое у нас выросло. А помнишь какое оно маленькое было, когда и мы были детьми?

Билли. Помню, братец, помню. Только в толк не возьму, то ли мы выросли и оно нам больше теперь кажется, то ли оно выросло вместе с нами.

Вилли. Люблю я тебя, брат, но такой ты дурак! Оно нам наоборот больше бы казалось, потому что мы были мелкие. А сейчас казалось бы как раз меньше! А раз кажется нам больше, то значит и выросло оно вместе с нами.

Билли. Не могу в толк взять, если выросло оно вместе с нами, то почему оно тогда больше, а не такое же? А может это мы уменьшились?

Вилли. Куда уж нам уменьшиться? Всем известно, что дети меньше, чем взрослые. А оно просто росло быстрее.

Билли. Получается, оно взрослее нас, раз выросло быстрее?

Вилли. Получается, так.

Билли. Значит и умрет оно быстрее, как животные, которые растут быстрее людей, но быстрее и умирают?

Вилли. Тут навряд ли. Деревья по много столетий растут.

Билли. Ничего не понимаю. Выросло быстрее, а умрет позже нас?

Вилли. Ты в голову не бери, тебе до наук то далеко, не то, что мне. Но, так и быть, растолкую. Смотри сам. Дерево – оно растет быстрее нас, как животное. Так?

Билли. Так.

Вилли. А умирает позже нас, как мы позже животных, так?

Билли. Ну так.

Вилли. Получается, что дерево – среднее между нами и животными. Берет лучшее от нас и лучшее от них. Так?

Билли. Допустим, так. Тогда получается, что оно лучше нас?

Вилли. Скажешь тоже! Лучше нас! Мы этих деревьев сколько срубаем?

Билли. Зиму всю печь топить, да на мебель, на бумагу…

Вилли. Выходит, что много?

Билли. Ну, много…

Вилли. А значит половина деревьев умирает раньше нас. Тогда и живут они меньше, чем мы. Прямо как животные.

Билли. Так в этом только мы и виноваты.

Вилли. Еще чего! Виноваты! Они же без мозгов. Прямо как ты и животные! В чем тут вина? Только голая статистика, как ученый человек тебе говорю. У меня голова варит. Если половина их, а то и большая часть, живут меньше нас, прямо как животные, а вырастают быстрее, тоже как животные, то они и есть животные! Ниже нас выходит. И мозгов у них нет.

Билли. Выходит, древесина – то же мясо и срубить дерево – это как убить животное?

Вилли. Ну да, пустяк.

Билли. Тогда у нас и столы, и кровати, и шкафы, и бумага – все из мяса сделано.

Вилли. А то! Еще бы. Человек – это в первую очередь мясник. Мы все растим, всему даем жизнь, мы же и крестьяне с тобой, не только мясники. Сажаем, размножаем. А потом убиваем. Пусть скот и деревья радуются тому, что мы дали им короткую жизнь, без нас у них не было бы ничего. Мы их кормим, поливаем, спариваем. А потом убиваем и из их мяса делаем себе стейк, отбивную, шкаф и кровать. Мы все полезны друг для друга.

Билли. Звучит лучезарно.

Вилли. Ишь ты! Откуда слов таких понабрался?

Билли. Да читал пару книг с твоей полки.

Вилли. Вот и книги эти! На шкуре животного выжгли символы. До чего люди додумались! Бумага – то же мясо. Ведь мозги нужны для такого! Ну кто еще из зверей до такого дошел?

Билли. Никто.

Вилли. То-то и оно!

Билли. А гляди сколько мошкары и жучков возятся в этих листьях! Да еще гусеницы спускаются сверху с крыльца, как по паутине.

Вилли. На то они и гусеницы, а не пауки. Мало надо ума чтобы придумать себе паутину для того, чтобы спуститься тебе на пустую башку. Паук – хищник. Хищники умнее травоядных. Мясо – это белок, он дает энергию мозгу, так я читал. Паутина паука для него и дом, и ловушка для пищи. А не только транспорт, как для гусеницы. Мы тоже хищники.

Билли. Ты же говорил, что мозг есть только у человека.

Вилли. Ну да, ясное дело.

Билли. Тогда откуда он у паука?

Вилли. Тьфу на тебя! Не поймет твоя глупая башка, что такое фигура речи!

Билли. А что это такое?

Вилли. Фигура речи – это когда мы хотим сказать что-то, что не соответствует тому, что мы говорили до этого.

Билли. Мудрёно придумано! Значит можно говорить, что хочешь, а потом просто придумать эту твою «фигуру речи»?

Вилли. По крайней мере, объяснить таким образом несостыковки. Это помогает тому, у кого мыслей больше, чем мозгов в голове.

Билли. А у тебя мало мозгов?

Вилли. Тьфу на тебя еще раз! Мозгов у меня достаточно, побольше, чем у тебя уж точно! Но куда девать тонны мыслей, широту которых не объять никакими черепами?

Билли. Бедный брат! Я и представить себе не мог, что тебе так тяжело приходится!

Вилли. А то! Быть умным в наше время означает вмещать в себя всю мудрость и глупость всего, что происходит вокруг. Даже если это извергают из своих ртов те, кто лишь тешут себя мыслью, что у них имеется мозг. Перепутать мысли с рвотой становится все сложнее и сложнее. Такое уж время!