Текст книги "Золотая чаша"

С усилием он заставил себя отвлечься от воспоминаний и вернуться к настоящему.

– … а вы знаете, как Пол любит малину, – это был голос Мими, закончившей, очевидно, какую-то историю.

История, должно быть, была смешной, так как все рассмеялись, и Пол улыбнулся, полагая, что этого от него ожидали. Слова Мими вновь прозвучали в его мозгу. В них уже слышалась явная интонация собственника. «Пол любит малину». Она помнила о нем все; что Гарди был его любимым писателем, что он предпочитал галстуки в полоску… все.

Мог ли он, сославшись на то, что внезапно почувствовал себя плохо, выйти из-за стола? Он представил, как издает ужасный крик и выбегает из комнаты.

Слева в поле его зрения появилось блюдо с овощами, и он уставился на горку нарезанной розочками свеклы, окруженной венком влажно поблескивающей моркови. Внезапно блюдо задрожало. Он поднял глаза и встретился взглядом с Анной; мгновение они смотрели, не отрываясь, друг на друга, затем оба отвернулись.

– Мы, немецкие евреи, всегда были республиканцами, – раздался громкий голос его отца. – Я знаю, многих привлекает Вильсон,[38]38
  Вильсон, Томас Вудро (1856–1924) – 28-й президент США.


[Закрыть] потому что он интеллектуал, и его ближайшим советником является Брандейс,[39]39
  Брандейс, Луи Дембиц (1856–1941) – юрист, член Верховного суда США. Сформулировал экономическую доктрину программы Вильсона «Новая свобода».


[Закрыть] но лично на меня все это не производит никакого впечатления.

Мистер Майер искренне сделал попытку привлечь Пола к общему разговору:

– А что ты думаешь по этому поводу, Пол?

– Я голосовал за Вильсона.

Его отец даже привстал при этих словах.

– Что? Ты никогда мне об этом не говорил! Что заставило тебя это сделать?

– Я думаю, что если и есть какой-нибудь шанс избежать того, чтобы нас втянули в назревающую войну, то только Вильсон способен это сделать.

– Ты продолжаешь утверждать, что назревает война, – неодобрительно проворчал его отец. – Я этому не верю.

Пол с усилием заставил себя продолжить разговор.

– И я также надеюсь, что ему удастся исправить явную несправедливость. Вся эта борьба, стачки в Патерсоне и Лоуренсе, такие ожесточенные и варварские.

– Полагаю, ты не стал радикалом, – пошутил отец, попытавшись смягчить впечатление, которое могли произвести на мистера Майера слова Пола.

– Вы знаете, что нет.

– Хорошо. Одного в семье вполне достаточно. Брови мистера Майера поползли вверх, и Уолтер Вернер поспешил объяснить:

– Я имел в виду мужа сестры моей жены. Мы с ними даже не встречаемся.

– Я с ними вижусь, – сказал Пол.

– Мальчик любит свою тетю. Это его право, и мы не вмешиваемся. Она, вы знаете, неординарная личность. Но вполне безобидная. Марширует по Пятой авеню, добиваясь избирательных прав для женщин, мира и Бог знает еще чего.

Он рассмеялся, явно пытаясь скрыть свое недовольство сыном. У Пола мелькнула мысль, что отец, вероятно, думает выбрать именно этот вечер для своих критических замечаний! Что с ним случилось? Никакого такта!

До него донесся голос матери, которая, отвечая, очевидно, на вопрос миссис Майер, заговорила громко, на весь стол. Вот у нее такта было хоть отбавляй, с горечью подумал Пол.

– Это серебро, вы спрашиваете? Да, и кубки, и приборы для десерта, которые вы увидите через минуту, были спрятаны в каменоломне во время Гражданской войны; моя мать все еще называет ее войной между штатами.

– Мне очень понравилась ваша мама, – сказала Мими. – Думаю, она могла бы рассказать сотни удивительных историй о том времени.

Это уж точно, подумал Пол, сотни. У него вдруг упало сердце. Что сказала его мать? Приборы для десерта? Господи, сейчас, если они решили сделать это сегодня вечером, будет объявлено о помолвке и начнутся тосты. Не надо, взмолился он про себя, пожалуйста, отец, не надо. Боже, не позволяй ему этого сделать. Пусть говорит и дальше, об этом чертовом старом серебре, Вильсоне, о чем угодно…

Внесли блюдо с десертом и поставили перед его матерью. Это был испеченный по знаменитому семейному рецепту ореховый торт, подававшийся к столу только в самых торжественных случаях. Он возвышался на блюде как лондонский Тауэр. Пол почувствовал, как заколотилось, действительно заколотилось о грудную клетку его сердце.

– Анна, – послышался голос его отца, – будь добра, позови сюда миссис Монагэн и Агнес. И попроси их принести шампанское.

Вот и все. Слишком поздно что-либо предпринимать.

В следующее мгновение, неся ведерко с шампанским, появилась миссис Монагэн, за которой, держа в руках поднос с бокалами, следовала Агнес. Бокалы предназначались для всех сидевших за столом, и также для слуг. Для нее. Она поднимет свой бокал и выпьет за счастье Мими и мое.

Его отец встал.

– Думаю, мне не нужно говорить вам, как счастливы мы все сегодня. Начать с того, что это день рождения Мими. – На его щеках действительно появились ямочки; он прямо-таки сиял от удовольствия и расположения к собравшимся, поднимая первым, как истинный хозяин, свой бокал. – И все мы желаем ей большого счастья и многих, многих лет жизни. Но также… – он слегка повысил голос, привлекая всеобщее внимание к тому, что за этим последует, – … но также… конечно, объявление Майеров появится завтра, как и положено, в «Таймс»… однако я уверен, они простят мне, если я скажу сейчас по этому поводу несколько слов. Давайте же выпьем за этот счастливейший момент в нашей жизни. За Пола, нашего сына, и за Мариан, нашу Мими, которая вскоре станет нашей дорогой дочерью!

И он поцеловал Мими на европейский манер, сначала в одну щеку, затем в другую. Мими что-то сказала, но Пол не расслышал что из-за раздавшихся в этот момент радостных восклицаний и хрустального звона бокалов.

– Господи ты боже мой, свадьба в доме! – воскликнула миссис Монагэн и, расцеловав Пола, добавила: – Я знала вас, когда вы еще сидели на детском высоком стульчике. Встаньте же – шепнула она ему на ухо, – и поцелуйте невесту.

Каким-то образом ему удалось подняться; он подошел к Мими и склонился, чтобы ее поцеловать; длинные жемчужные серьги, как маленькие кисточки, легонько мазнули его по лицу и он возвратился на свое место. Над общим шумом поднялся голос его матери:

– Сейчас я могу сказать, что мы надеялись на это еще когда вы оба были младенцами.

И опять все рассмеялись.

– Пожалуй, я съем еще кусок торта, – услышал он голос отца, который весь раскраснелся от возбуждения и выпитого вина. – Где эта девушка?

Его мать позвонила в колокольчик. Сейчас она снова появится, подумал Пол, уставясь в свою тарелку.

Но пришла не она, а Агнес, которая из-за своей неуклюжести редко прислуживала за столом, во всяком случае, никогда при гостях. Итак, с Анной что-то произошло. Его мгновенно обдало холодом, да так, что он задрожал, и ему потребовалось сделать над собой невероятное усилие, чтобы как-то унять эту дрожь.

Каким-то образом он досидел до конца.

Как молчалив был Пол, скажут они с нежной снисходительностью. – Он совершенно ошеломлен, бедняга. Типичный жених. Это пройдет у него только после свадьбы.

– Она – сокровище, – проговорила его мать, гася в гостиной свет. – Ты счастливец, Пол. Настоящая леди! Она могла бы обедать во дворце и разговаривать с королевой. Какие непринужденные манеры для такой юной девушки, какой такт! Да, породу не скроешь, это уж точно!

Он встал рано и ушел из дома еще до завтрака. В столовой на уже убранном чистом столе стояли цветы: нарциссы, свежие и белые, как юная невинная девушка, и тюльпаны, яркие, красные, скрывающие в своих чашечках ароматную влагу, манящую, таинственную… Он поспешил к дверям.

В кабинете на столе его ждала кипа бумаг и корреспонденция, о которой он совсем забыл. Займись ими, сказал он себе, примись за работу, заставь свой мозг переключиться. У тебя есть твое дело. Тебя ждут клиенты. Скоро ты станешь женатым человеком. Как там сегодня Анна? О, Боже, Анна, я люблю тебя, верь мне, я…

Из-за закрытой двери до него доносился стук машинок и звон телефонов. На улице снизу прогудел автомобиль. По мостовой процокали копыта лошади…

– Господи! Что случилось? – это был голос его отца.

Он поднял голову. Все это время он просидел, прикрыв лицо руками.

– Я… я что-то разболелся. Моя челюсть. Она просто разламывается. Уже неделю или две меня сильно беспокоит зуб.

– Почему же ты сразу не обратился к врачу? Ты уверен, что это зуб?

– Да. Прошлой ночью я почти не спал. Вероятно, это воспаление, – он поднялся. – Пожалуй, мне лучше прямо сейчас отправиться к дантисту.

– И ты еще думаешь?!

Он шел по улице. Он шел все быстрее и быстрее, глядя на свое мелькающее в зеркальных окнах отражение. Кто это там? Молодой человек в темном добротном костюме, направляющийся, вероятно, по делам в банк или брокерскую контору, а может, и в суд. Похоже, удачливый и подающий большие надежды молодой человек. Он прошел мимо статуи адмирала Фаррагуга,[40]40
  Фаррагут, Дэвид Глазго (1801–1870), американский адмирал.


[Закрыть] мимо Гарден и Ипподрома, куда ходил в детстве в цирк, а позже сам водил туда Фредди. Счастливые, бездумные дни!

– Что я делаю? – проговорил он вслух. – Что собираюсь делать?

Он говорил это, прекрасно понимая, что собирался делать, что должен был сделать. Он простонал, испытывая к себе безграничное презрение.

Начал накрапывать дождь. Он спустился в подземку и сел на первый же подошедший поезд, даже не поинтересовавшись, куда тот идет. Он ездил так несколько часов, разглядывая бледные лица входивших и выходивших из вагона горожан. Толстые и худые, красивые и уродливые, все они были непроницаемы, как наглухо запертые двери. Интересно, мелькнула у него мысль, что они скрывают, что могут они скрывать? В оконном стекле он вновь увидел свое отражение, красное в этот момент от зажегшегося на путях сигнала светофора.

Когда он, наконец, поднялся на поверхность неподалеку от дома, дождь лил как из ведра. Он торопливо зашагал по улице, стремясь поскорее укрыться от ливня, но подойдя к дому, остановился. Что он ей скажет? Ему захотелось тут же повернуться и уйти, но вместо этого он остался стоять под дождем, устремив невидящий взор на записку в окне подвального этажа для продавца льда, на которой было написано: двадцать пять фунтов, пятьдесят, семьдесят пять.

Внезапно отвернувшись, он поднялся на крыльцо и вошел. Его родители уже сидели за столом.

– Так поздно, Пол! Господи, да ты весь промок! Почему ты не взял кэб? – и не ожидая ответа, его мать продолжала: – Ты представляешь, мы потеряли нашу горничную! Анна ушла сегодня. Вот так просто, взяла и ушла. Даже не поставив нас заранее в известность! Сказала, что заболела, но я этому не верю!

Была ли это игра его воображения, или мать действительно бросила на него пристальный взгляд при этих словах? Нет, вряд ли. Ему это просто почудилось.

– Жаль, – произнес Уолтер Вернер. – Она, мне кажется, была прекрасной молодой женщиной. Надеюсь, ты вылечил свой зуб?

– Что?

– Твой зуб. Это был абсцесс?

– О, нет. Все в порядке. Я чувствую себя намного лучше.

– Завтра я займусь поисками новой горничной, – слова матери явно предназначались для миссис Монагэн, которая, судя по всему, была недовольна тем, что ей приходится прислуживать за столом.

Когда миссис Монагэн вышла, его мать сказала:

– Мне кажется, Пол, эта девушка была сильно тобой увлечена. Поэтому-то, я думаю, она и ушла от нас.

Была увлечена. Отвратительные, гадкие, мерзкие, глупые слова!

– Но это же смешно! – воскликнул он с большим, чем хотел, жаром.

– Конечно, смешно! И, однако, все мы знаем, что такое бывает. Они мечтают о несбыточном, эти девушки, строят воздушные замки, и кто их может в этом упрекнуть?

Анна ушла… Куда? И в каком состоянии? – Ему вспомнился дождь, серые, унылые улицы… Что она думает о нем сейчас?

На мгновение у него мелькнула дикая мысль броситься ее разыскивать. Он представил, как бежит по улицам, расталкивая прохожих, которые оборачиваются и изумленно смотрят ему вслед. Абсурдная, унизительная картина! И когда он ее найдет, не будет ли он стоять перед ней, не зная, что сказать? И не будет ли она также молча смотреть на него, чувствуя презрение и жалость и в то же время умоляя его глазами?

Он был в западне. Он был трусом, дураком, жертвой обстоятельств и традиций.

Вот-вот, обвиняй всех и вся, кроме себя самого, Пол! Сможешь ли ты когда-нибудь вновь относиться к себе с уважением?

Бракосочетание – древняя тайна. Вся в белом невеста медленно, в такт величественным звукам музыки, идет, опираясь на руку своего отца. Он приподнимает вуаль и целует ее, прежде чем передать другому мужчине, который отныне станет оберегать ее и заботиться о ней. Все так торжественно, что у многих выступают на глазах слезы.

Лишь девочка в желтом, цвета крокусов, платье, с букетом в руке, десятилетняя Мег, лучезарно улыбается Полу, не в силах скрыть своего восторга. Он улыбается ей в ответ и думает о Фредди, который, несомненно, тоже думает о нем в эту минуту. Фредди не присутствует на свадьбе, так как его родители не были приглашены. И Лия… Как, вероятно, радовалась бы малышка всей этой пышности и великолепию! Что же до Хенни, то даже хорошо, что она не пришла. Как бы он смог смотреть ей в глаза после того, что рассказал? И все же ему было жаль, что ее здесь нет.

Раввин вкладывает в его ладонь ледяные пальчики Мими. Но сейчас она, конечно, Мариан, не Мими. Раввин старик; Пол знает его с самого своего детства; он и тогда уже был старым человеком с таким же несколько суровым, аскетическим лицом. Интересно, что сказал бы ему раввин, если бы он осмелился задать ему свой вопрос?.. Да, правду, должно быть, говорят, что у тонущего человека проходит перед глазами вся жизнь. Вот он видит себя ребенком в парке с Хенни, вот он в Йеле в актовый день, на корабле вместе с Фредди, за столом в офисе отца, покупает кольцо с Мими… целует Анну…

Музыка смолкает. Ему задают вопросы и ответы автоматически соскальзывают с его губ. Раввин говорит доброжелательным, отеческим тоном. Он произносит прекрасные, правильные слова: верность, семья, любовь, Бог, вера. Букет невесты дрожит в руке Мег, которая с нетерпением ждет, когда же наступит ее черед. Раввин делает упор то на одном, то на другом, голос его звучит все громче и громче. Должно быть, осталось совсем недолго. Да, так оно и есть.

Раввин улыбается и кивает, и вновь звучит музыка. Он узнает эти величественные, полные торжества звуки. Мендельсон.

Они идут по проходу. У женщин, глядящих на новобрачную, влажные глаза. В конце прохода ожидает фотограф.

– Улыбнитесь, – говорит он.

Они принимают поздравления… Я знал вас еще до вашего рождения… обворожительная невеста… так счастливы… надеюсь, вы… здоровья… многих лет… спасибо… спасибо…

Затем обед и танцы; оркестр играет вальсы, танго, фокстроты. Он танцует с женой, со своей матерью, с ее матерью, и одной за другой со всеми подружками невесты. Шуршание тафты, запах духов и пота, звон браслетов, шум голосов.

Мариан окружают. Ее кольцо, ее вуаль, ее жемчуг – все вызывает восхищение.

Его поражает, что он способен еще есть. Он продолжает поглощать одно блюдо за другим: цыпленка, спаржу, ананас, свадебный торт… словно он не ел сто лет. Его шафер подшучивает над его непомерным аппетитом:

– Набираешься сил? – он достаточно близко знает его, чтобы позволить себе подобное замечание.

Наконец, букет брошен, голубая подвязка продемонстрирована и все слова прощания сказаны. Они с Мими одни в «паккарде» Майеров, то есть одни в салоне для пассажиров. Интересно, мелькает у Пола мысль, ухмыляется ли сейчас шофер? Зимой бедняга сидит на своем месте снаружи, закутанный в меховую шубу и в шапку, словно путь его лежит на Северный полюс.

Когда Мими касается его руки, до него доходит, что даже для онемевшего от восторга, совершенно ошеломленного молодого мужа он слишком молчалив.

– Свадьба была чудесной, – произносит он. – Твоя мать обо всем позаботилась.

– Да. И когда мы возвратимся из путешествия, наш дом будет уже готов; она за этим проследит. Такие великолепные подарки, Пол! Ты и половины еще не видел. А убранство для дома…

Он был уже сыт по горло описанием ковров, штор, подушек и стеганых одеял, оборок и рюшей цвета беж, кофе с молоком и розового дерева, – все, очевидно, совершенно необходимое для того, чтобы начать совместную жизнь.

Автомобиль останавливается у «Плазы», где им предстоит провести ночь перед отплытием на корабле завтра утром. Ему не хочется быть в этом месте, и тем не менее, он здесь. Хорошо еще, что лифты расположены у самого поста дежурного администратора и ему не придется проходить мимо Палм-корт, где они сидели тогда с Анной. Он не был здесь с того самого дня, и никогда бы не пришел сюда по собственной воле, однако, ему, вероятно, придется бывать в этом месте еще не раз.

Номер находится в дальнем конце длинного коридора. На толстом узорчатом ковре их шаги совершенно бесшумны. Коридорный открывает ключом дверь и ставит их багаж на полку; от чемоданов исходит запах новой дорогой кожи. И снова перед ним цветы, на этот раз высокие гладиолусы, раскинувшиеся как разноцветные веера на каждом столике. Он положит их на ночь в ванну. Есть и шампанское. Но он на сегодня выпил достаточно, и Мими говорит, что ей тоже не хочется.

Не зная, что делать дальше, оба подходят к окну, чтобы взглянуть на парк и городские огни.

– Подружки невесты выглядели прелестно, ты не находишь? – спрашивает Мими. – И стол был просто великолепен.

Как после театра, думает он, когда ты по пути домой обмениваешься впечатлениями о только что виденном спектакле.

– Все было чудесно, – говорит он.

Они стоят, глядя на мелькающие внизу огни, и по какой-то совершенно необъяснимой причине ему вдруг вспоминаются светляки на летней лужайке, шелест листвы и стрекотанье кузнечиков. Внезапно он сознает, что их поведение совершенно абсурдно; не могут же они так и стоять здесь, глядя на улицу.

– Ладно, – говорит он, – я пойду в другую комнату, – и ободряюще ей улыбнувшись, выходит с чемоданом в руке.

Надеюсь, мелькает у него мысль, она поняла, что я хочу лишь переодеться? Конечно же, она поняла.

Когда он возвращается, она ждет его, уже раздетая, хотя кажется, что она лишь сменила наряд; своей пышностью и обилием кружева ее пеньюар напоминает платье невесты. Он белый, но не белее, чем ее лицо со смущенно потупленным взором.

Она выглядит такой юной и хрупкой, такой испуганной. У него возникает желание разгладить оборки на воротнике ее пеньюара, поцеловать ее в лоб, уложить как ребенка в кровать и пойти самому спать. Или отправиться бродить по улицам в этот чудесный теплый вечер. Но тут она поднимает на него глаза, и он видит в них ожидание. Вероятно, ее просветили насчет того, какой должна быть брачная ночь.

Он подходит к ней и слегка обнимает. Охотно она обвивает руками его шею. Ее прикосновение легче пуха, он едва его ощущает. Он поднимает ее и относит на кровать. У него брачная ночь, а сердце его бьется совершенно ровно; он не испытывает ничего, кроме нежности и печали, потому что только эти чувства и живут сейчас в его сердце.

Он обнимает ее. Она лежит, вся в напряжении и такая невероятно далекая; соприкасаются только их бедра и плечи и ничего больше. Ему хочется сейчас лишь одного – спать. Постепенно она расслабляется и вновь обнимает его за шею. Он прижимает ее к себе сильнее, но по-прежнему ничего не происходит. Ничего…

И тут он вспоминает жар тела Анны, притягивающей его к себе, желающей его так же сильно, как и он ее. В тот момент ему казалось, что ее кожа обжигает как огонь. Он представляет, как распускает ее волосы, и они обрушиваются темно-рыжим каскадом, шелковистые, живые; он погружает свое лицо в эту живую блестящую массу, в ее округлые теплые груди…

О, Анна, восклицает он в глубине души. И неожиданно его сердце начинает бешено колотиться; оно бьется так сильно, что он почти задыхается и у него нет больше сил ждать.

Он протягивает руку к выключателю – и он готов.

ГЛАВА 2

Прекрасным летним днем, когда австрийский эрцгерцог со своей супругой, величаво кланяясь и благодушно улыбаясь народу, проезжали в своем открытом ландо по улицам тихого сербского городка, несколькими выстрелами в упор оба они были убиты.

Это было делом нескольких секунд: прозвучали выстрелы, люди в ужасе закричали, лошади поднялись на дыбы, кровь залила белый шелк и все было кончено – за исключением кричащих заголовков на первых страницах газет и четырех лет последовавшей за этим войны.

– Да, – заметил Пол. – Бисмарк оказался прав. Он всегда предсказывал, что все начнется с какой-нибудь чертовой глупости на Балканах.

В течение последующих двух месяцев между столицами происходил лихорадочный обмен письмами и телеграммами, содержавшими просьбы, заявления и угрозы. Дипломаты в своих брюках в полоску и высоких цилиндрах метались, запугивая и торгуясь, от одного министерства иностранных дел и посольства к другому; однако Австрия, а за ней и Россия, объявили мобилизацию; их примеру последовали и другие государства, и вскоре почти вся Европа оказалась в самом эпицентре готовой разразиться бури.

Она разразилась второго августа. К первому сентября Франция уже потеряла в ней более ста тысяч своих лучших сынов. Страницы американских газет пестрели фотографиями, запечатлевшими ужасные сцены: уезжающих на фронт солдат, которых провожали бегущие рядом с поездом жены и матери; горящих домов в Бельгии, оказавшихся на пути следования германских войск; спасающихся бегством крестьян, везущих детей, домашнюю птицу и весь свой немудреный скарб на телегах, за которыми по запруженным народом дорогам брели уныло их коровы…

Америку охватил страх, что она тоже окажется ввергнутой в этот водоворот, и миллионы американцев – главным образом женщины – подняли свои голоса, предупреждая об опасности и взывая к миру.

Антивоенные настроения были столь сильны, что когда в августе по Пятой авеню прошла первая демонстрация женщин в защиту мира, из собравшейся на всем пути ее следования толпы зрителей не раздалось ни одного крика протеста. Все в черном, как уже столь многие оплакивающие своих мужей вдовы, они шли под приглушенную барабанную дробь по блестящей мостовой за флагом мира с изображенным на нем голубем, мягко шаркая своими туфлями.

Пол стоял в рядах зрителей под руку со своей женой.

– Все это выглядит так печально, – прошептала она, – беспомощно и печально.

Он взглянул на Мими. Из-под полей модной шляпки, известной под названием «Веселая вдова», ее наполнившиеся слезами глаза влажно блеснули. Понимая, что она хочет их вытереть, так как ее неизменно смущало проявление чувств на публике, он поспешно протянул ей свой носовой платок. Менее чем за год супружества они уже научились понимать друг друга без слов!

Его тоже необычайно растрогало представшее их глазам зрелище. Прошедший месяц был тяжел для любого мыслящего человека, но для него, который так хорошо знал и любил Европу, он был просто ужасен.

Мысли его невольно обратились к Гааге 1907 года. Тогда они с отцом, находясь по делам в Амстердаме, решили посмотреть, чем занимаются участники собравшейся там мирной конференции. Распустились и отцвели тюльпаны, затем хризантемы, а седобородые джентльмены во фраках все говорили; время от времени они посматривали из окон парламента на раскачиваемые свежим ветром с Северного моря старые буковые деревья, затем снова возвращались к своим разговорам. Они составляли правила, такие же четкие и определенные, как в шахматном турнире: правила обеспечения продовольствием пленных, бомбардировок мирного населения (допускаемых или нет?), применения удушающих газов и пуль «дум-дум». Когда они, наконец, разошлись, хризантемы уже побило дождем, и серое холодное небо было затянуто тучами. За четыре месяца они приняли одно важное решение: вновь встретиться в 1915 году…

Чертовы старики!

Сейчас все утверждали, что все это закончится к Рождеству. Ерунда, подумал Пол, вспоминая дымящиеся трубы и сортировочные станции Германии.

Перед его мысленным взором возник кузен Иоахим, внимательно следящий за действием в Байрейтской опере, бродящий по горам Шварцвальда, поднимающий пивную кружку за здоровье кайзера. Истинный немец! Наверняка он уже давно облачился в военную форму и сражается сейчас за своего императора. Спаси и сохрани его, Господи! Спаси и сохрани, Господи, нас всех!

Мими спросила:

– Как ты думаешь, мы увидим Хенни?

– Я слежу. Но они все выглядят одинаково в этих своих черных платьях.

А женщины все шли и шли, старые и молодые; некоторые даже толкали перед собой коляски с детьми; на их лицах застыло серьезное, суровое выражение.

– Даже не верится, что Хенни на это способна. Она кажется такой несмелой, – заметила Мими.

– Ты права, но вся ее робость разом исчезает, когда она в группе. Хенни поддерживают ее убеждения. А вот и она, вон, смотри.

– Где? Где? – Мими привстала на цыпочки.

– Третья с этого края, смотри, куда я показываю… Да, это была Хенни. На полголовы выше остальных, она шла чеканным шагом, высоко подняв подбородок.

Губы Пола растянулись в улыбке. Старая добрая Хенни! Да черт возьми, ее не согнешь! Откуда она взялась такая? Она не походила ни на одну женщину в их семье. По словам дяди Дэвида она напоминала свою бабушку. Похоже, она и в старости будет храбро сражаться за правое дело, до последнего вздоха.

– А теперь, когда мы ее увидели, пойдем домой, – сказала Мими. – Если все они придут на обед, я хочу удостовериться, что Эффи ничего не напутала.

Новая миссис Вернер была чрезвычайно дотошной хозяйкой.

– Меня учили, – обычно говорила она Полу, – никогда не ожидать от прислуги того, что не можешь сделать сама.

Она умела готовить, убираться, накрывать на стол и составлять букеты; ничего этого – за исключением составления букетов – ей делать не приходилось, но она знала, как все должно быть сделано, и следила за тем, чтобы так оно все и было.

Какова же была цель всех этих усилий? Конечно же, комфорт хозяина дома. Ему стоило лишь о чем-нибудь заикнуться, попросить, например, яблоко перед сном или выразить желание прочесть новую книгу, о которой он слышал, и с этого дня яблоко неизменно ожидало его каждый вечер на прикроватном столике, а книга была в его библиотеке подле кресла на следующий же день…

Улица была пустынной. Почти все окна домов в этом тихом квартале к востоку от Пятой авеню были сейчас закрыты ставнями; их владельцы уехали на лето отдыхать. Тонкий слой пыли покрывал порыжевшую от солнца листву на деревьях, росших по одну сторону улицы, и раскаленный ветер бросал в лицо песок.

– Перейдем на ту сторону, в тень, – сказал Пол, подумав, что на следующее лето нужно будет непременно заставить Мими поехать к морю. Он сможет ездить туда каждый вечер или на уик-энды.

– Тебе следовало бы быть сейчас на побережье, Мими, и дышать свежим морским воздухом.

– Пока ты в городе и работаешь, я останусь здесь. Уик-энда на морском берегу мне вполне достаточно.

– Ты исключительно бескорыстна. Не думай, что я этого не ценю.

– С тобой, Пол, я счастлива быть где угодно. Разве ты этого не знаешь? – она стиснула его пальцы. В глазах у нее было откровенное обожание.

– Я знаю, – сказал он и похлопал ее по руке, подумав при этом: я совершенно не заслуживаю того, что ты мне сказала.

Он восседал во главе собственного стола. Вот так, незаметно, подумал он, криво усмехнувшись, и происходит смена поколений. Ему вспомнился стол Бидеймейеров, краснокочанная капуста и жаркое из говядины в доме деда, мрачная, в темно-лиловых тонах столовая в отличавшемся тяжеловесной роскошью доме его родителей.

Комната, в которой он находился сейчас, была совершенно другой. Результаты вмешательства его тещи оказались в конечном итоге не такими ужасными, как он предсказывал; яркая цветастая ткань несомненно оживляла его собственную старинную мебель красного дерева. На буфете сверкал еще один серебряный чайный сервиз, подаренный им с Мими Анжеликой; должно быть, подумал он, снова усмехнувшись, они выращивали эти сервизы у себя на плантации. Лучи заходящего солнца образовали четкий круг на голом паркетном полу; они ярко освещали свадебный подарок Иоахима, великолепного коня из хрусталя, который стоял в углу на своем постаменте, влажно поблескивая, словно побывал под струями дождя. Между окнами висело главное сокровище Пола, небольшой сверкающий яркими красками пейзаж Сезанна – волнистые золотые поля пшеницы, разрезанные на квадраты рядами кипарисов.

Так рисовать! Что бы он только ни отдал за умение так рисовать! Возможно, в другой жизни… Пока же он будет восхищаться этой красотой; каждое утро, поднимая глаза над чашкой кофе, он испытывал почти что физическое наслаждение. И он дал себе слово приобретать по мере возможности и дальше подобные сокровища.

Громкий голос Дэна прервал его размышления.

– …совершенно потрясен, что мобилизация не вызвала никакого протеста со стороны масс. Никогда не думал, что рабочие могут забыть о своем всемирном братстве.

На лице Дэна появились глубокие морщины, оно как-то все обвисло за эти два месяца, и прядь волос, обычно аккуратно зачесанная на лоб, сейчас падала ему чуть ли не на глаза. Да, он заметно постарел.

– Это было самым горьким разочарованием в моей жизни, – закончил он уныло.

Пол вдруг почувствовал непреодолимое желание сказать, что он до смерти устал от всех этих проблем, мировых и своих собственных, что ему хочется забыть о них хотя бы на время. Внутренний конфликт и так достаточно обескровил его за этот год. На работе тоже были проблемы, по-своему сложные, хотя, Бог свидетель, они, конечно, не шли ни в какое сравнение с его внутренними сомнениями и острым чувством собственной вины.

Господи, забыть о всех обязательствах и почувствовать себя, хотя бы на мгновение, абсолютно свободным! Поймав вдруг на себе пристальный взгляд сидевшей рядом Лии, он подумал, что она, должно быть, уже давно наблюдает за ним и появившееся у него на лице выражение вызвало у нее интерес.

– Чудесная комната, – обратилась она к нему, отвлекая их обоих от общего разговора. – Этот янтарный тон – как раз то, что нужно. Не слишком холодный в зимние вечера и не слишком теплый в такие дни, как, например, сегодняшний.

Пол улыбнулся.

– У тебя глаз художника.

– Ну, я бы так не сказала. Просто я разбираюсь в цвете. И в моде, конечно. Благодаря этому я и получила свою нынешнюю работу.

Она явно ожидала, что он спросит ее об этой ее новой работе, к которой она приступила месяц или два назад, после окончания средней школы. По правде сказать, она его интриговала; в ней было что-то слегка напоминавшее ему… Они, конечно, были совсем непохожи… и все же ей была присуща та же жизнерадостность.

Полным доброжелательности тоном он спросил:

– Твоя работа оказалась именно такой, как ты и думала? Она тебе нравится?

– Очень! Я, разумеется, еще почти ничего не умею, но по возможности стараюсь узнать как можно больше. Мне уже доверили сметывать одежду в примерочной и я также распаковываю образцы из Парижа, с которых мы снимаем копии. Я не спутаю Ланвэна с Калло или Редферном. Изумительная, изумительная одежда! Как же она может изменить женщину! Хотя иногда, заглядывая в салон и видя среди клиенток толстых старух, я думаю: никакое платье, даже самое модное, не изменит вас, мадам, – Лия презрительно наморщила свой маленький носик, который Хенни любовно называла носиком обезьянки.