Текст книги "Сердце болит…."

Не спас пленного! (Моя вечная тайна)

Помните волны у Айвазовского?

Или хронику по телеку – на живой волне, на самом гребне – человечек! И не падает, безумец, с дощечки своей!

…У нас зима. Метель в феврале щедрая. Степь, как море в штиль, ровное до горизонта. И «волны» после бури замерли, вздыбились над лесополосами… «Моя» совсем спряталась, накрылась белой огромной волной. А на ней человек с ружьем. Охотник? Себя вспоминаю.

Какое счастье! Солнце как новое: всё горит, бриллианты рассыпаны, смотреть больно. А я, пацан, вчера такой «подарок» получил от солдат! Дали хоть разок сбегать с ним в поле… Карабин! Тороплюсь!

…Трофей. От погибшей под Серафимовичем восьмой итальянской армии. Прицел – за версту можно книжку читать. И штык свой, откидной. Пули особые: тоненькие, длинные, круглоносые. Как разрывные бьют: тупые!

Накрыла и тех молодых горячих парней-итальянцев такая же волна ледяная. Ни один домой не вернулся. Целая армия! Торопились шкуру русского медведя делить.

…Качусь по гребню. Гордый. Но стрелять не хочется: красоту спугну.

…Следов мало внизу. Замело за ночь надежно. Один только свежий, грубый, нечеткий, будто волокли за собой кого-то… И под меня, в заросли, под «волны».

Не боюсь! У меня карабин прямо с войны! Год только 43-й… Вторая зима.

…Скатился по склону в сторону. Обошел… Там что-то живое! Слышу. Долго не решался, но снял с предохранителя, полез в заросли.

Есть! Огромный, как собака дворовая. Весь обмотался проволокой. В петлях смертельных… Задыхается. Испугался, рванулся… а силища! Все вокруг деревца качаются.

Стрелять? И уже жалко! Такого не видел раньше – красавец, богатырь! Пропадет… Помогу-ка, попробую… И даже не успел подумать толком… Затвор с карабина зачем-то снял. Оглушил…

…Сижу рядом. Сразу устал. Почти плачу… И не я один. Волна над головой! Не март, а сосульки заплакали. Такое сегодня солнышко доброе! Больно стало, тесно душе. Как оправдаться?

Еле распутал удавки браконьерские. Освободил пленника. Поздно… Не смог, не сумел раньше: так он бился…

…Смотрю на карабин. Противно. Уже валяется рядом в снегу: «Убийца!» Не он – он «промолчал».

Ну почему люди так живут?

Без них ведь обходилась природа.

Мудро творил Господь! Смотрите, какое оно, всё живое, чистое, честное… Куропатку (согрешил) подстрелил, не убежала… Какое совершенство! И в крови! А лисички-сестрички, как дети! И этот «мой». Еще горячий! Остынет…

Накрыть бы нас всех (людей) волной такой же холодной. Может, образумимся?

…Уходить надо. Увидят люди мою добычу – захвалят! Неподъёмный… Волоком за мной поехал «зайчик»… Улыбаюсь всем встречным, а сам думаю: «Какой же я трус! Не смог освободить! Хоть зубами бы перекусил проволоку медную…» Побоялся. За себя: зверь в отчаянии! Опасно. Вот и «помог». От мучений избавил.

Но никому – ни слова! Даже маме. Хвастался столько лет. Нравилось, Герой!

Теперь вот сам, кажется, запутался. Стыд гложет. До последнего вздоха урок.

Мне бы кто так помог!

Хоть так.

Егерь-пророк… (Вот и не верь им!)

…На всех одна лицензия! И в самые, конечно, северные леса в области: «горела» путёвка!

Сегодня (завтра!) конец охоты. Нам срочно отыскать и свалить (?) самого «хозяина»…

…Погода стеной на его защиту: такое разыгралось! Не просто метель, даже госдороги снегом забило.

У нефтяников техника! И те не согласились рисковать, помочь нам.

Только егеря местного и «соблазнили» – ему шкура и голова в награду (там рога!). И язык!

Делим… неубитого медведя, как в народе шутят.

В его доме-крепости доспали остаток ночи. Помолясь, двинулись.

«Устала» непогода. Прилегла метель, как целина перед нами белая: ни дорожки, ни тропинки. Ведет нас «Сусанин»… Того и гляди откажется: ищите, мол, вон там, за балкой должен быть…

Места дикие для нас, но ведь идем, лезем. Как голодные! И не волки вроде…

Егерь пока с нами. Рассадил по номерам. Своих местных ведет в загон. Сидим тихо. Даже не курим!..

…Ноги у него длинные, не зря «сохатый». Как тень перелетел нас, промелькнул. И тишина. Егерь знак дает: ждите.

…Долго. Замерзли. Ни слуху ни духу пока… Чую, ко мне кто-то прислонился почти. Гора живая! Вижу уши-лопаты к соседу… а мне левый бок. Но я же один! Спросить некого… Так в упор почти и выстрелил…

…Пушка – 12-й калибр любимый! Свинец разорвал сердце… Лосиха! Какой стыд! Огромная, как две коровы, лежит спокойно. Сижу на ней теперь. Горячая…

Молчит народ.

Зачем травмировать вас, «мирных жителей»? Разделаем тушу «без свидетелей».

Но! Вдруг егерь поднимает что-то непонятное, черное! Все видят – лосеночек, щеночек…

«Мамаша-то до срока «зачала», нарушила, – утешает всех… А мне одному тихо:

– Плохо дело, тебе теперь за всё платить!

А платить-то не сразу (успокоил). Но что-то недоброе, тревожное осталось в его словах.

* * *

Всё обошлось. Поделили. Разъехались. Забылось… Лет сорок с той охоты уже. И как-то вспомнил. Понял…

…У нас коллектив маленький, все ветераны почти, команда. Каждый кусок хлеба – вечерами допоздна работаем – никто не «слопает» тихонько.

А тут я (щедрый!) принес из дома парочку не совсем стандартных котле-тин. Не простых – «золотых»: из той лосихи!..

Хвалили все. Громко!

Новенькая как раз появилась, помощница. К нам попала «после» института… не поступила. Но как-то похвалила не как все. По имени-отчеству. Нормально. И вдруг: «Хочу быть вашей родственницей! Вкусно…»

Всем весело! Одобрили…

…Живем уже столько же лет с «молодой». Венчались. Осиротели оба – схоронили родителей…

И сбылось «пророчество»: «Тебе теперь одному за всё платить. Жди!»

Дождался. Дождались. Мне девяносто. Сама – на пенсии…

Господь так и не дал нам наследника.

Неужели это всё тот лосёнок? На мне его кровь!..

Глаза у «серой» белые. Смерть? (Себя не погуби…)

…Это был СССР. Мы – группа журналистов-собкоров АПН, специально для того созданная, чтоб весь мир видел, чем мы богаты!

Встречали всюду как дорогих гостей. Удивительно! Трезвым вернулся из Башкирии: мусульмане христианина уберегли… от «змия»…

…Калмыки – буддисты. Мало кто обращал на это внимание… На денёк-другой «вылетали» к ним на степные озера. Там всё есть! Над стадом сайгаков долго летим… Их спины – до горизонта… На «Волге» нашей новой колеса поменяем и гоняем за ними – бедолагами…

«Мужчины» – их вожаки – держались до последнего! «Отрезали» машину от своих семей… В упор расстреливали… «Красную книгу!» И не жалко было: их так много!

…Пернатые на озерах всех видов. И высоко-высоко под небом где-то. И рядом с камышами пятиметровыми плюхаются на закате семьями, сотнями: знают свои места…

Один день гостим. Стемнело совсем. Выбираемся на берег, к машинам. Там уже костер. Ждут меня. Надо решать – уезжаем или остаёмся?

…До костра добрел, а веревочка всё тянется из воды… И в каждой петле – лысуха-толстуха!

Мне мало?

…Солнце последним лучом поймало высоко-высоко такую красоту! Серая цапля. Как застыла!

Ну не подлец? Выстрелил. Так, не целясь…

…Спускается к нам. Не легла. Крылья метровые расправила картинно. Веер!

Шея прямая, гордая! Добить хотел. Остановили ребята, интеллигенты!..

Смотрит на нас удивленно. Глаза большие, белые! Не злоба ли в них блеснула? Испугался…

* * *

Это была тоже Калмыкия.

– Встретят вас на границе. Проводят. Ждем! – Это приглашение, сразу как стал их собкором, от первого обкома по телефону.

…Всё бюро местного райкома встречало. И повезли. Долго…

Костры горят. Ба! Это же «наше» место! Здесь я ее погубил!

На большом ковре расселись хозяева. Меня – в центр! Рядом дым столбом. И такой коварный дух от костра! Забываю, зачем приехал. Обряд, что ли, какой затевают молча.

…Ёлки зелёные! Меня приказано прежде принять в «казаки-калмыки!»

Русский секретарь много говорит. Запомнил, что Сталин сабли (у них) еще в войну отобрал. «Но мы тоже стоим на южных рубежах! И у нас обычай! – спокойно так говорит, серьезно. Нет, не насмешка. – Только без рук. Просим!»

… «Полетели» картинки из «войны моей». Мальчишками бежали с добровольцами в военкомат мимо гастронома. Видели, как пустели полки…

…Открыта моя «Столичная», вижу. Стакан граненый на ней шапкой. Думать поздно. Сжимаю губами (сам удивился!) и ставлю рядом на ковер.

Помню, как торопились ребята на войну – горлышком в горло и надо перевернуть сразу!

Моя – слышал – как провалилась. «05»! Ставлю на место. Сажусь. Живой! У всех глаза круглые… Кланяюсь «публике» и стаканом накрываю пустую…

Без рук!

Я – «калмык»?

И «улетаю»… Хорошо как, братцы!

Только «она» вдруг рядом: серая, гордая. Глаза белые. Не смерть? Смотрит. Деться некуда! Она ли шепчет: «Зачем пил? Зачем?»

…Если б мы слышали их?

Прости, Господи.

Сколько живу, плачу!

Меня поправила осторожно жена: шестая заповедь – не убей человека!

Знаю. А слона? А муху можно?

…Хрюшку сам зарезал. Одним ударом кинжала в сердце. Соседа, тёзку, Борьку. Не дрогнула рука.

…Барана вчера до ночи разделывал, любовался. И не подумал: ему ведь страшно было, когда нож к горлу поднесли! Они всё понимают.

…А «косые»? Жили в деревне – была традиция: Новый год еще до рассвета, встретить на охоте! Брошенный хутор. Еще темно.

…Разбредаются по развалинам. Не слезая с саней, жду. Светает…

…Свиста моего разбойничьего не пугались. Просто замирали. Одни уши «спрашивали»: что за страсть?

Как в тире стрелял.

К обеду вернулся домой. Мама, как увидела трофеи, чуть по шее не дала… шесть штук. Красавцы, чистенькие, только кровью побрызганы. А если бы она услышала, как зайцы плачут? Дети! Так им больно и страшно…

Не было у меня души тогда. Пацан. И безнаказанно ведь! Долго потом не увидел я своего ружья – подарка отца сыночку-балбесу.

…Уж и третий десяток разменял давно. Дома теперь своя винтовка!

Когда-то, давно очень, принес щенка слепого, сучонку. Приняли. Похожа на овчарёнка, только рыжая.

Много лет уже не жил с родителями. Навещал. И всегда на новом месте почему-то жили. А та малышка, Финкой назвали, как глазки открылись, – моя! Так и кочевала вместе с родными. Встречала, помнила, верна была! Как я не видел?

…Еду домой. Случайно на улице купил прямо с верёвочкой, почти за копейку, уж точно овчарку. Юную, серенькую, ушки черные, стоят! И привел.

Старушка Финка встретила, даже не зарычала. Будто всё поняла: у меня новая любовь.

И ушла. Кричал, звал, приказывал, свистел – она за версту узнавала мой свист, неслась…

Даже не обернулась.

Далеко уже. Не бежала. Шла спокойно. Живем на окраине… овраг!

Не могу понять, как влетел в дом, схватил винтовку и прямо с крыльца зло крикнул: «Назад!»

…И выстрелил. Финка обернулась, легла. Пуля вошла за ухом. Сразу насмерть. Бегом к ней. Упал рядом…

…Да, она не была человеком!

Просто самым близким мне (или я ей?) существом. Родным.

Сколько лет с того дня всё плачу. Каюсь. Как страшно: Финка будто живет во всех моих бедах.

Живет! А я не хочу прощения.

Всё помнит земля! (И их «манштейнов»)

Март сегодня!

«Грачи прилетели…» у Саврасова…

Наши они! И не улетали никуда – такие свалки рядом: «халява». Из-за Волги черной лентой тянутся затемно, радуются. Галдят! И вороны серые – санитары городские, и галки – всем весело… Спешат: быстро солнышко опять спрячется… Молча, тяжело возвращаются. Низко летят.

И снега под цвет им поседели, почернели. Прячутся по оврагам. Там война пряталась недавно…

Там был «горячий» снег! В декабре, под самый Новый 43-й. Рядом Сталинград.

…Генералы немецкие в мемуарах, кто успеет, ругали русскую зиму, даже мышей наших: нашествие на их «тигры».

Мы-то помним, почему сам Манштейн с генералами «отъехали» домой. Стыдно фельдмаршалу было до дней последних. Стыдно! Даже не принял «противника» давнего – нашего офицера Бондарева. Ему только доложили:

«К вам из Сталинграда гость»… Этого хватило! Страшно вспоминать! Ведь всех побеждал! Давил танками. Речка встретилась Мышкова, Громославка, Котельниково! Какая боль ему, старику…

…Снега у нас растают. Грачи летят из-за Волги. Скворцы из Африки… Тюльпаны алые поднимаются.

Помнит земля кровь нашу…

Какие же они!.. (Не у нас «священные»)

По нашей тихой, безлюдной почти улочке, хоть и с громким именем (забытого учителя!), вечерами прогуливаются две подруги-соседки.

Ту дорогу-улицу машины «не любят»: полицейских «лежачих» много. По нужде только проползут в обход, если на главной – «хвост» перед светофором…

Гуляют подруги. В сумерках, когда остальные попрятались по дворам. И собаки молчат.

…С главной улицы машина свернула. Фарами яркими ослепила. Осторожно катится мимо. Посторонились. Стоят. Ждут. Темно сразу сделалось…

…А рядом кто-то плачет. То ли мышка пищит, то ли сам Чебурашка заблудился.

Не побоялись, подняли: котёночек!

Неужели выбросили малышку из того лимузина? Подкидыш, сиротка!..

Ушки длинные, как у зайчика. Глазищи – сова! Вцепился крепко, плачет, испугался!

Дом наш рядом. Принесли, показали мне. Вместе посмеялись: такой уж страшненький, да еще всех цветов сразу!

…Похоже, это было первое блюдечко с молоком в его жизни: мамку сосал. Сразу захлебнулся!

Ладно. Давай попробуем «покрепче» чего: зубки вроде есть! Сосиски, да еще детские, как пальчики, оказались под рукой.

Нет, ребята, это зверь, а не «ребёнок»: одна сразу в зубах намертво и с криком диким! Другую лапкой придавил! Тоже насмерть.

Мы так радовались! Я приказал: «Берём!»

…Живности у нас в доме не было, если не считать аквариума. От кобеля (не помню, был ли) осталась цепь тяжелая, без ошейника, у ворот.

Скучно живём. Спокойно, мирно.

Еще вчера не решились бы. А эта тварь жалкая – уже «командует». Так хорошо! Как малыши в доме свои! Заговорили сразу о том, что песочек нужен ему! Место мягкое. Блох выведем. У всех они есть!

…Четыре года незаметно как-то пролетели. Забот хватало других. «Подкидыш» рос рядом, не мешал. Только орал, как положено, ранней весной. Громче и злее других, соседских, потому что кошечка (оказалось!) очень не «уважала» котов-нахалов.

Заметили. Притихла как-то. Или ей пора? Уже пятый годик пошел. Дождь, снег, ветер, день, ночь… Сидит на заборе, не «пристает» к нашей «невесте»… огромный белый, голодный, наверное, ни шагу с забора. Ждет.

…Сама, похоже, пришла. Без шума. И… не видели. Как расстались?

Заметили только, что ищет – не может найти себе места. К нам забиралась под одеяло. Поправилась Майка (в мае нашлась!). Всё боялся: усну, а она мне подкинет «своих». Там явно уже кто-то просился на волю.

Сообразили: коробку большую из-под чего-то положили на пол в дальней комнате, постелили в нее, «пожалели» на той постельке. Ждем. Плачет. Легли рядом. Страшно ей: «Девушка…»

…Первой появилась ну точь-в-точь мама. Увидел, ахнул! «Милая, да на тебе никто не женится на такой!» Мордочка так разрисована! До сих пор без смеха смотреть не могу!

Опомнилась Майка! Уже «купает», вылизывает малышку-первенца. И снова плачет.

…Идёт! Появился! Богатырь какой! И белый, как тот на заборе… И немножко серого «от мамы». Да так солидно «расписала»!.. Но он совсем не жилец. Дрожит, падает, эпилептик?

Не жилец! И она на него не очень, не «лечит», не жалеет… Мы-то уже решили, смирились: до утра не дотянет!

…Солдат, Матрос, Беляк – три года ему! Все имена принял, как свои, когда позову. Уже весь в шрамах. Но только с победой возвращается: выгнал, значит, чужого! Крысу огромную убил, приволок мне.

…Больного «старика», в прошлом, видно, сильного – приютили: зима! Пропадет, да еще «подслеповатый», тоже много посражался за свой «гарем». И соседский…

Подлечился у нас Серый, приблудный, в летней кухне. Отъелся! Стал свои метки ставить…

Беляк всё понял (не знал, родной, что хирурги его лишили уже…), на правах хозяина сцепился, победил и долго гнал «неблагодарного» пришельца!

Жена неделю лечила храбреца.

Он и сегодня находит себе «приключения».

…Но глаза! Я не видел его предка близко. А у нашего – это две огромные зеленые-зеленые виноградины! «Злоупотребляет» ими, когда просит!

Сестренка старшенькая, однако, обижает большого братца. Уж слишком «живая»: нападает, царапается, кусает… потом «маму» зовет и «смывается». У нее и имена особые: Принцесска – это от жены. От меня: Чучундра!..

Они такие разные. И такие родные. Знал бы того «злодея», кто выбросил в ночь их маму-малышку… Спасибо сказал бы. И кто кому когда сообщил, что на улице с громким названием есть домик под березой и в нем живут, и их не обижают, все, кто сам забор перелезет, или перебросят как «подарок»?..

…Страшно худая была, вся избитая, да еще чернее ночи – «девочка». Плакала у порога. Мы же жили с тем, что – перебежит дорогу кошка, да еще черная – быть беде. Ладно – выросли и забыли. Вылечила жена. Я – откормил.

Теперь мне негде от нее спрятаться. Вот сижу сейчас, пишу вам, а она спит под креслом, у ног моих. В саду сяду в кресло – молнией черной, уже на коленях. Дикий зверь! Зубищи! Курицу видели варёную? Кости, на которых у той ноги держатся? – семечки для нее. И очень похожа становится на Багиру, знаменитую подружку Маугли…

Да еще и интеллигентка! Откуда это у зверя? Если подойдет к ней даже совсем слабый, а сама кушает из своей мисочки – уступит. Сядет в сторонке. Наблюдает!

А когда «мой прайд» кормится – почти рядом ставлю их тарелочки персональные – тоже ждет, когда принесу ей и поставлю… почти под нос. В сторонку… уводит…

Не знаю, как вам, а мне приятно.

И жене! Сейчас решаем, как быть с новенькой (пятой, получается). Воровка «тёмная» и одна из всех наших требует, кричит! После обеда общего (все разбрелись, загорают в саду, блох гоняют) эта любит «пройтись» язычком, проверить все тарелочки. Но от добавки откажется.

До зимы подержим во дворе… В дом звать опасно. Сразу по столам: «ревизия». И в углу темном… спрячет «подарочек», дурно пахнущий…

Повзрослеет! У наших долгожителей подучится. Ванночки найдем старые, поставим с песком. Все так выросли. Теперь культурные: это же их дом!

…У иных народов они «священные»!

У нас: кому бы «сбагрить» приплод беспородный или, пока мокренькие, в ведро с водой. Разве со своими, родными (случайными), не так? Ищет потом полиция… «мамочку».

Может, кто посмеётся над нами…

Иван Андреевич Крылов заступился почти. «Улыбнулся» басней: «А Васька слушает да ест…» Сам смотреть люблю. По целой каждому выдавал бы!

Но пенсия! Делим курочку. Да с кашей. И на неделю… Рады! Всё понимают.

…Так кто же они?

А мы?

Пути Господни

«Я вернусь, мама!..» (Он ёлку нашу помнит)

…Вчера вечером (опять война на экране!) ― «Они Донецк расстреливают!» Передовая. Наш корреспондент ― Саша Сладков ― еле угадал его ― беседует с бородатым воином. Лежат… Пули бьют по бетонной стенке. Только пули. Можно разговаривать.

«Бородатый» рассказывает о себе. Подробно. Спокойно: «Помню ваш Волгоград, интернат. Ёлку новогоднюю…» Раза два вспоминал про ёлку. С такой теплотой. Мальчишкой был: по-нашему ― в третий класс ходил в том интернате…

Никто не объяснял, но «почему-то» сироты оказались… чужими. Бездомными даже… И в Ташкенте ― туда он добрался ― тоже. Интернировала власть обратно ― в Афганистан. Как на верную смерть… Никому уже не нужны?.. И ведь никакой обиды. Ни слова.

Как жил-выжил, не вспоминает. Как попал в этот Донецк…

– Вот, воюю! Значит, и за свою «вторую» родину, ― говорит.

…Сразу же звоню Вадиму ― оператору, соавтору моему: «Сашу Сладкова видел? Он в Донецке! Нет? А из мальчишек «наших афганских» не помнишь такого ― Абдуллу? Нет?»

…Но мы оба хорошо запомнили девочку ― командира своего класса (взвода!) ― Патимат. Она «озвучивала» весь фильм, читала текст на пушту. Афганка-учительница помогала переводить. Обе плакали: там были слова, как клятва детская: «Я вернусь, мама!»

Где ты, Патимат, малышка? Где остальные девяносто восемь сироток?

…Их президент Кармаль недавно где-то на даче подмосковной умер. Три строчки в газете.

Казнили моджахеды Наджибуллу ― тоже «нашего», президента ДРА: один на один остался с целым миром врагов озверевших!

Ушла Россия… домой.

Помните? «Уходим, уходим, уходим»… Грустно. И стыдно.

«Сороковая». Гвардия вернулась. Живой. Без потерь. Хоть на самой границе. Родные встречают…

Не будет больше Анов-великанов с грузом-200.

…В те самые дни мы с Вадимом Тереховым еще «жили своим фильмом. Давно смонтировали, передали шефам ― КГБ (целый час. Но одна копия). Получили «спасибо» от самого Наджибуллы. Приказал показывать всем своим солдатам… Успел…

А мы скучаем. Правда. Тот год нашей работы в специнтернате афганских ребятишек ― был очень не простым. Целая сотня малышей. Разных (племена!), «полудиких», казалось, как Маугли были… Больные страшно. Вся зараза к ним «прилипла». Очистили ― целый госпиталь работал. Отмыли. Откормили русской кухней!

И ожил у нас островок их родины. Целый интернат ― городок! Война войной, а шефы успели, сумели всё что можно и нельзя собрать и переслать: книги, одежду, даже музыку ― инструменты! Музей тогда получился.

…Абдулла ёлку нашу помнит!

Домой никак не вернется.