Текст книги "Расшифрованный Пастернак. Тайны великого романа «Доктор Живаго»"

Игнорируя критику его творчества со стороны советской общественности в послевоенный период, Пастернак заявлял, что для него ценнее популярность в Англии, чем критический разбор его произведений в советской печати. «Жить мне в Советском Союзе невозможно, и я вижу только два выхода из создавшегося положения: покончить с собой или уехать в Англию, там я буду жить свободно и меня оценят по достоинству и побеспокоятся обо мне».

В 1947 году Пастернак познакомился с сотрудницей английского посольства Холдкрофт, интересовался у нее отзывами английской, американской прессы о его произведениях. Обещал передать ей для пересылки за границу свои последние статьи, книги и роман, над которым работает. Об этом романе Пастернак говорил, в частности, что он пишет книгу для единомышленников, большинство которых, по его мнению, проживает за границей, и поэтому он получает удовлетворение, старается забыть, что существует здесь. В то время он уже работал над романом «Доктор Живаго». Лицам, окружающим его, Пастернак демонстративно заявлял, что в случае каких-либо осложнений он рассчитывает на поддержку англичан. Надо отметить, что в 1947–1948 годах Пастернак имел встречи с рядом лиц, приезжавших из Англии.

Закончив свой роман «Доктор Живаго» (примерно в начале 1949 года) и не получив разрешения на его опубликование, Пастернак распространял рукопись романа среди своего окружения. В мае 1956 года он, как известно, передал роман «Доктор Живаго» через диктора радиокомитета итальянского подданного коммуниста д’Анджело издателю Фельтринелли и дал свое согласие на издание этой книги в Италии.

Передавая рукопись за границу, Пастернак, как это видно из его беседы с профессором Оксфордского университета белоэмигрантом Катковым Г.М., приехавшим в сентябре 1956 года, исходил из того, что роман в Советском Союзе не может быть принят. Предпринимая этот шаг, Пастернак, по его словам, не был заинтересован в материальной стороне дела, и поэтому основным условием, которое он поставил перед издателем, было перевести «Доктора Живаго» на европейские языки: французский, немецкий и английский после выпуска его на итальянском.

В августе 1957 года Пастернак в письме к своей сестре Слейтер сообщал: «Я не знаю, во что это выльется (речь идет о реакции на издание романа за границей) и чем кончится, но к чему бы оно ни привело, даже к самому худшему это слишком слабая расплата за то, что вещь написана и что ничто не может помешать ей занять свое место в жизни века».

Когда на Западе роман «Доктор Живаго» был поднят на щит реакционными кругами, Пастернак пытался распространить мысль о том, что он не так понят, что ничего контрреволюционного и антисоветского в этом романе нет, единственное, что в нем ревизуется, «это отношение нашего государства к интеллигенции, так эти ошибки признают и без меня. Вопрос лишь во времени, – говорил Пастернак, – если я сказал об этом раньше времени, то это еще не такой грех, а главное, что мне нравится в моем «Живаго», почему я не отрекаюсь от него, – это мотивы восстановления искусства, самого отношения к искусству». То, что это его отношение к искусству «понято» на Западе, нравственно поддерживало Пастернака и нарушало якобы сложившуюся вокруг него изоляцию.

Летом 1958 года за границей началась усиленная кампания за присуждение Пастернаку Нобелевской премии, в которую по инициативе американцев включились многие реакционные и антисоветские организации и общества, в частности, главари НТС пытались превратить Пастернака в символ литературной оппозиции, якобы имеющей место в Советском Союзе, и представить его олицетворением «новой демократической России». Некто Сувчинский П.П., занимающийся изучением и популяризацией творчества Пастернака во Франции, писал последнему в июле 1958 года, что в очень короткое время имя Пастернака удалось поставить во Франции на ту высшую ступень признания, которой он достоин, и тем самым якобы исправлена одна из величайших несправедливостей русской истории. В ответ на это письмо Пастернак писал: «Напрасно Вы думаете, что я чем-то был до романа. Я начинаюсь только с этой книги, все, что было прежде, – чепуха».

Активных мер к тому, чтобы пресечь использование романа «Доктор Живаго» в антисоветской пропаганде, предшествовавшей присуждению этому произведению Нобелевской премии, Пастернак не предпринимал. Он продолжал стоять на надуманной им точке зрения, что «Доктор Живаго» является произведением подлинного художника, но этого не могут признать в Советском Союзе в силу сложившихся общественно-политических условий.

23 октября 1958 года, когда стало известно о присуждении Пастернаку Нобелевской премии, он заявил одному из иностранных корреспондентов, что это известие он принял с большой радостью и полагает, что в Советском Союзе должны были бы приветствовать это присуждение в связи с тем, что именно член советского общества удостоен такой чести. Он надеется на положительную реакцию советских властей и общественности, но не исключает возможности того, что у него могут быть неприятности.

Не считаясь с возмущением советской общественности, Пастернак не желал отказаться от Нобелевской премии, а сделанные им заявления в печати носили двурушнический характер. На самом деле, как это установлено в ходе контроля за корреспонденцией Пастернака, он пытался отправить за границу ряд писем, в которых подтверждал свое удовлетворение присвоением ему Нобелевской премии и уполномочивал получить ее свою знакомую графиню де Пруаяр, проживающую во Франции.

В письмах к многочисленным зарубежным корреспондентам Пастернак постоянно подчеркивает, что якобы «сравнительно мягкие меры» по отношению к нему являются результатом поднятой кампании на Западе; заявляет о тяжелых условиях изоляции его от общества, якобы специально организуемой, о том, что его хотят якобы окончательно уничтожить различными путями вплоть до материальных ущемлений.

Так, в письме от 3 января 1959 года некоему Маку Грегору Пастернак писал: «Я напрасно ожидал проявления великодушия и снисхождения в ответ на два моих опубликованных письма. Великодушие и терпимость не в природе моих адресатов, оскорбление и унижение будут продолжаться. Петля неясности, которая все больше и больше затягивается вокруг моей шеи, имеет целью силой поставить меня в материальном отношении на колени, но этого никогда не будет. Я переступил порог нового года с самоубийственным настроением и гневом».

В последнее время озлобленность Пастернака усилилась. Это видно, в частности, из его письма в ЦК КПСС, проект которого зачитывался сожительницей Пастернака Ивинской и стал известен нам. «… Я понимаю, я взрослый, что я ничего не могу требовать, что у меня нет прав. Что против движения бровей верховной власти я козявка, которую раздави – и никто не пикнет. Но ведь это случится не так просто. Перед этим где-нибудь обо мне пожалеют… Я вообще по глупости ожидал знаков широты и великодушия в ответ на эти письма (речь идет о письмах в печати)». Далее в письме содержатся злобные выпады.

В результате наблюдения за Пастернаком установлено, что ряд лиц из числа его близкого окружения также не разделяет точки зрения советской общественности и своим сочувствием в известной мере подогревает озлобленность Пастернака. К числу таких лиц относится сожительница Пастернака Ивинская О. В. Происходит она из дворян, характеризуется как умная, но морально разложившаяся женщина. В 1949 году арестовывалась как высказывавшая антисоветские настроения и имевшая связь с аферистами. Впоследствии была освобождена как «осужденная без достаточных к тому оснований».

Как видно из имеющихся материалов, Ивинская не прочь эмигрировать с Пастернаком за границу, в связи с чем пытается склонить последнего к оформлению развода с нынешней своей женой и зарегистрировать официальный брак с Ивинской. В настоящее время высказывает антисоветские настроения. Пастернак находится под ее большим влиянием.

Банников Н.В., член КПСС, старший редактор Гослитиздата, длительный период времени являлся редактором литературных произведений Пастернака, высказывает антисоветские настроения, разделяет позицию, занятую Пастернаком.

Отрицательно также влияет на Пастернака писатель Всеволод Иванов и его жена Эфрон А. С. – дочь поэтессы М. Цветаевой.

По последним данным, Пастернак высказывает беспокойство в связи с ожидаемым приездом английской парламентской делегации, опасаясь особого интереса к нему со стороны английских корреспондентов. Высказывает в связи с этим желание уехать на некоторое время в Тбилиси».

Как ни трудно было отрываться от заведенного распорядка и переписки, душевно его поддерживающей, ослушаться было нельзя. Отказавшись от приглашения Паустовского пожить у него в Тарусе вместе с Ольгой Ивинской, Пастернак выбрал Тбилиси, вызванный тревожными известиями от Нины Табидзе. Зинаида Николаевна просила сохранить их приезд в тайне и не устраивать торжественной встречи. 20 февраля Пастернак вдвоем с Зинаидой Николаевной прилетел в Тбилиси. Нина Табидзе постаралась создать привычную обстановку работы и тишины в доме. Он взял с собой Пруста и Фолкнера для чтения. Много ходил по городу. В прогулках его сопровождала дочь Тициана Нита Табидзе. По вечерам в доме собирались ее молодые друзья.

После возвращения из Грузии Пастернак писал: «Смягчения моего положения ждать неоткуда. Меня в лучшем случае окружат экономической блокадой, как Зощенку. От меня требуется просьба об обратном принятии в ССП, неизбежно заключающая отречение от моей книги. А этого никогда не будет. Эта книга во всем мире, как все чаще и чаще слышится, стоит после Библии на втором месте».

28 февраля 1959 года из Тбилиси писал Ивинской: «Олюша, золотая моя девочка, я крепко целую тебя. Я связан с тобою жизнью, солнышком, светящим в окно, чувством сожаления и грусти, сознанием своей вины (о, не перед тобою, конечно), а перед всеми, сознанием своей слабости и недостаточности сдеданного мною до сих пор, уверенностью в том, что нужно напрячься и сдвинуть горы, чтобы не обмануть друзей и не оказаться самозванцем. И чем лучше нас с тобой все остальные вокруг меня, и чем бережнее я к ним и чем они мне милее, тем больше и глубже я тебя люблю, тем виноватее и печальнее. Я тебя обнимаю страшно-страшно крепко, и почти падаю от нежности и почти плачу».

Генеральный прокурор Р.А. Руденко предлагал 20 февраля 1959 года «перед началом допроса заявить Пастернаку, что его действия, выразившиеся в сочинении и распространении за границей антисоветских литературных произведений – романа «Доктор Живаго» и стихотворения «Нобелевская премия», которые содержат клеветнические измышления, порочащие советский государственный и общественный строй и стали орудием международной реакции в проведении враждебной деятельности против СССР, – несовместимы с нормами поведения советского гражданина, образуют состав особо опасного государственного преступления и в силу закона влекут уголовную ответственность;…

3) одновременно заявить Пастернаку, что имеющиеся в распоряжении Прокуратуры Союза материалы свидетельствуют о том, что он злоупотребил гуманным отношением, проявленным к нему со стороны Советского правительства, и, несмотря на публичные заверения в патриотизме и осуждение своих «ошибок и заблуждений», он (Пастернак), встав на путь обмана и двурушничества, тайно продолжал антинародную деятельность, сознательно и умышленно направленную во вред советскому обществу;

4) в ходе допроса предъявить Пастернаку номер газеты «Дейли мейл», в котором опубликовано его стихотворение с воспроизведением факсимиле;

5) показания Пастернака полностью отразить в протоколе допроса и дать ему подписать;

6) по окончании допроса объявить Пастернаку, что Прокуратурой Союза будет произведено надлежащее расследование его действий;

7) полагал бы к уголовной ответственности Пастернака не привлекать и судебного процесса по его делу не проводить. Организация такого процесса представляется во всех отношениях нецелесообразной. Советская общественность, осудив действия Пастернака как изменнические, требовала лишить его гражданства и удалить из пределов СССР. Ни того ни другого по действующему законодательству суд сделать не может;

8) поскольку Пастернак совершил акт предательства по отношению к советскому народу и в результате политического и морального падения поставил себя вне советского общества, – было бы целесообразнее принять решение о лишении его советского гражданства и удалении из СССР. Такое решение может быть принято Президиумом Верховного Совета СССР в соответствии с п. «б» ст. 7 Закона о гражданстве СССР от 19 августа 1938 года».

14 марта он был вызван к генеральному прокурору РА. Руденко. Прямо на улице во время прогулки его забрала машина и отвезла в прокуратуру. Ему было предъявлено обвинение в государственной измене и поставлено условие полностью прекратить всякие встречи с иностранцами.

На дверях его дачи появилась записка:

«Я никого не принимаю. Отступлений от этого решения сделано быть не может. Прошу не обижаться и извинить».

Приезжающие брали записку на память в качестве автографа, ее приходилось писать снова.

14 марта 1959 года Р.А. Руденко направил в ЦК КПСС копию протокола допроса Пастернака, указав, что «на допросе Пастернак вел себя трусливо. Мне кажется, что он сделает необходимые выводы из предупреждения об уголовной ответственности».

Писатель оправдывался: «Действительно, в начале февраля этого года имел место случай неосторожной передачи нескольких стихотворений, в том числе стихотворения «Нобелевская премия», корреспонденту английской газеты «Дейли мейл», который посетил меня на даче. Передавая эти стихотворения Брауну, я сказал, что не предназначаю их для опубликования, а даю их в качестве просимого автографа. Передача мной стихотворения «Нобелевская премия» с таким содержанием, которое легко может быть истолковано как поклёп на действительно гуманное ко мне отношение со стороны Советской власти, – роковая неосторожность, которая справедливо может быть расценена как двурушничество». Когда ему предъявили газету, в которой Браун утверждал, что стихотворение ему было передано именно для опубликования, Пастернак утверждал: «Если мне не изменяет память, стихотворения ему я для опубликования не передавал. Ознакомившись с предъявленной мне газетой, я на деле убеждаюсь в том, что мои слова и писания используются с целью клеветнических выпадов и измышлений против советского общества. Этот новый случай особенно прискорбен для меня потому что он ставит под сомнение искренность моих решений служить своей Родине. Я осуждаю эти свои действия и отчетливо понимаю, что они влекут за собой мою ответственность по закону как советского гражданина».

В заключение генеральный прокурор пригрозил, что «Ваше сочинение «Доктор Живаго», содержащее клеветнические измышления, порочащие общественный и государственный строй СССР, использовано международной реакцией в проведении враждебной деятельности против СССР. Ваши действия образуют состав особо опасного государственного преступления и в силу закона (ст. 1 закона о государственных преступлениях) влекут уголовную ответственность». Кроме того, он пригрозил писателю уголовной ответственностью за разглашение тайны следствия.

Ивинская так передает обстоятельства беседы с Руденко в изложении Пастернака: «Накануне я уехала в Москву с тем, чтобы остаться там на завтра. Но в тот же день, не успела я приехать, он позвонил из Переделкина и попросил отложить все дела и к девяти утра вернуться в нашу комнатушку. Приезжаю, но его нет. Жду, волнуюсь – чего только не передумала – хоть бейся головой об стенку. Вызвал – и нет! Что-то страшное, наверное, случилось.

Только в пять вечера, совершенно больная, догадалась пойти в контору – позвонить в Москву: может, там что-то знают? И не ошиблась: у телефона сидел связной – Митя; сказал, что Классюша два раза звонил, сообщил, что он неожиданно находится в Москве, и передавал, если я догадаюсь позвонить, чтобы сидела в Переделкине и его дожидалась. Мое отчаянье сменилось негодованием. Возвращаясь из конторы, я с удивлением узрела правительственную машину, из которой у нашего мостика высадился и пошел ко мне навстречу Боря. Я было набросилась на него, но он рассеянно выслушал мои упреки и объяснил, как внезапно, прямо у нас на крылечке, на него налетели и увезли.

– Не сердись, Олюша, – твердил он, целуя меня посредине дороги, – зато что я тебе расскажу! Знаешь, я говорил с человеком без шеи…

Это был прокурор, если не ошибаюсь – Руденко. Он пытался взять у Б.Л. письменное обязательство не встречаться с иностранцами.

– Если вам надо – поставьте конвой и не пускайте ко мне иностранцев, – отвечал ему Б.Л., – а подписать я могу только, что знаком с вашей бумагой, но обязательств – никаких. И вообще странно от меня требовать, чтобы я лизал руку, которая меня бьет, и даже не раскланивался с теми, кто меня приветствует.

– Так вы же двурушник, Борис Леонидович, – раздраженно сказал прокурор.

И Боря с удовольствием подхватил и поддакнул:

– Да, да, правильное вы нашли слово, действительно я двурушник…

Вернувшись на «Большую дачу», БЛ. на входных дверях вывесил объявление, написанное на английском, французском, немецком языках: «Пастернак не принимает, ему запрещено принимать иностранцев».

Ольга Всеволодовна вспоминала, что дней через десять «двое неизвестных увезли меня на черном «ЗИМе». В виде особой милости среди дня мне дали возможность позвонить домой и сказать, что я скоро вернусь. А привезли меня на Лубянку, где маленький, сухонький генерал угощал меня чаем и тоже хотел получить от меня подписку о необщении с иностранцами. Идя по Бориным стопам, я расписалась лишь за то, что ознакомлена с таким требованием, но никаких обязательств на себя не взяла. А генерал говорил еще, что на меня и Б.Л. они рукой махнули, но нужно спасать от нас детей, – они, мол, слушают не то, что нужно».

Пастернак признался: «Я думал, что ты не вернешься, и готовился скандал им закатить на весь свет».

Но после этих визитов, по словам Ивинской, они решили «не дразнить гусей» и временно ограничить общение с иностранцами. Но тут же сам Пастернак отказался от этого запрета, приняв молодого западногерманского слависта Герда Руге, который работал над его биографией.

Пастернак жаловался Жаклин де Пруаяр в письме от 30 марта 1959 года:

«Мой бедный дорогой друг, мне надо сказать Вам две вещи, которые решительным образом изменили мое теперешнее положение, еще более стеснив его и отягчив. Меня предупредили о тяжелых последствиях, которые меня ждут, если повторится что-нибудь подобное истории с Энт. Брауном. Друзья советуют мне полностью отказаться от радости переписки, которую я веду, и никого не принимать.

Две недели я пробовал это соблюдать. Но это лишение уничтожает все, ничего не оставляя. Подобное воздержание искажает и разлагает все составные элементы существования, воздух, землю, солнце, человеческие отношения. Мне сознательно стало ненавистно все, что бессознательно и по привычке я до сих пор любил. Итак, для того, чтобы существовать, я должен позволить себе дышать и в разумных пределах рисковать головой».

Пастернак сообщал Жаклин де Пруаяр в том же письме, что получил извещение из Юридической коллегии по иностранным делам об имеющихся на его счету в Швейцарии и Норвегии крупных суммах. Сведения были почерпнуты из шведской газеты «Dagens Nuheter». Понимая, что его согласие на получение денег может быть расценено как плата за предательство, он предпочитал, чтобы большая часть денег оставалась за границей, а меньшая была переведена сюда и разделена поровну между Зинаидой Николаевной и Ольгой Ивинской. Если бы этот эксперимент удался, он мог бы передать некоторую сумму в дар фонду престарелых писателей, то есть собственно тому самому Союзу писателей, который его громил и исключил из своих членов.

Ольга Ивинская вспоминала: «В один из последующих визитов Герд Руге попросил разрешения представить нам своего товарища из ФРГ – постоянного корреспондента газеты «Ди Вельт» в Москве – Гейнца Шеве. Вскоре пришел Гейнц Шеве – высокий, еще молодой, благожелательный человек, скверно, но не без юмора говоривший по-русски. Он представился Боре как однокашник. И правда: бывший летчик, он окончил затем Марбургский университет, где почти за 45 лет до этого слушал курс знаменитого проф. Когена Борис Леонидович. И еще одно очень важное обстоятельство: Г. Шеве был ближайшим другом Джанджакомо Фельтринелли, привез от него для БЛ. советские деньги и деликатное поручение – просить БЛ. держаться подальше от д’Анджело и близких ему людей. Издатель просил поддерживать связь с ним исключительно через Гейнца.

Забегая вперед, скажу, что Шеве стал и нашим настоящим бескорыстным, преданным другом. Показав проект договора от Фельтринелли, он мягко остановил готового подписать бумагу Б.Л.: «Не торопитесь, Джанджакомо там, в Милане, а вы здесь, в Москве. Фельтринелли оттуда не видит ваших опасностей. Надо подумать».

Гейнц был неравнодушен к Ирине Емельяновой, но она предпочла ему французского слависта Жоржа Нива.

Ольга Ивинская корила себя: «С момента, когда Шеве вошел в нашу жизнь, мы каждое мгновенье чувствовали и понимали, что это настоящий друг, каких не часто встретишь. К сожалению, обстоятельства (а иногда и легкомыслие) привели к тому, что мы ослушались предупреждений Фельтринелли относительно его испортившихся отношений с д’Анджело и продолжали писать Серджио. Нам пришлось поплатиться за это дорогой ценой…

Срок пребывания в Москве д’Анджело как официального работника Московского радио, истек, и, уезжая, он познакомил нас со своим преемником Гарритано. Этот Гарритано возбуждал у всех нас какое-то интуитивное недоверие и неприязнь. Однако, несмотря на это и на все предупреждения Шеве, мы дали втянуть себя в неприятную историю.

Как раз когда Шеве в Москве не было, я по странному поручению Бориса Леонидовича встретилась с Гарритано, передала ему два чистых бланка с подписью Б.Л. и какие-то важные распоряжения и документы для передачи их через д’Анджело – Фельтринелли. Гарритано уехал, как потом выяснилось, не в Италию, а на юг. Когда он вернулся, уже после смерти Б.Л., то его жена Мирелла несла мне несусветный вздор о том, будто «корзинка» со всеми адресованными Фельтринелли документами попала под какой-то легендарный кавказский ливень, размокла и «исчезла».

Я апеллировала к Гейнцу. В это время он возвратился в Москву. Несмотря на свою обиду, Гейнц явился незамедлительно. Я заставила прийти на Потаповский и супругов Гарритано, хотя вначале итальянский «коммунист» не хотел встречаться с западным немцем. На встрече я впала в истерику, а Гейнц унимал меня и, слушая несусветное вранье про корзинку и ливень, ледяным тоном говорил: «И такое бывает…» А потом, потирая пальцы, вежливо спрашивал: «А какова погода в Риме?»

Мы договорились встретиться вчетвером еще раз, чтобы сообщить условия, на каких мы дадим знать Фельтринелли об очевидном предательстве его и наших интересов, и супруги Гарритано ушли. Едва захлопнулась за ними дверь, как спокойствие Гейнца испарилось. «Вы верите хоть одному слову этим людям? – спрашивал он в бешенстве на своем ломаном языке. – Ничего они не сказали правду! Я сумею наказать их!»

По совету Ивинской Пастернак 1 апреля 1959 года написал Поликарпову с просьбой позволить ему получить некоторую часть этих денег, причем выделить 10 тысяч долларов Литературному фонду Пастернак писал: «Меня пригласили в Инюрколлегию и сообщили, что наше посольство в Норвегии предложило получить для меня в норвежском банке депонированный там гонорар за роман «Доктор Живаго».

Как Вы знаете, до сих пор я никаких денег за издание моего романа за границей не получал и не предпринимал никаких попыток к этому. Сейчас, когда предложение взять гонорар сделано мне в официальном порядке официальным лицом, я полагаю, что, приняв такое предложение, я не совершу чего-либо противоречащего интересам государства. Вы знаете также, что в Советском Союзе мои книги в настоящее время не издаются, а имеющиеся у меня договоры фактически приостановлены действием, и, следовательно, на заработок внутри страны я рассчитывать не могу.

В Инюрколлегии мне сказали также, что я могу получить деньги, которые хранятся для меня в швейцарском банке в английской валюте, и попросили моей доверенности на их получение.

Я хотел бы часть этих денег передать Литфонду СССР, на нужды престарелых литераторов.

Если почему-либо это будет сочтено неудобным или противоречащим государственным интересам – чтобы я получил деньги из-за рубежа и часть их передал Литфонду, убедительно прошу меня о том уведомить, чтобы предупредить ошибочный шаг с моей стороны, который имел бы дурные последствия.

Б. Пастернак».

В ответ пришло категорическое требование полностью отказаться от каких-либо денег, но перевести все гонорары в Москву и передать их во Всемирный совет мира, советскую организацию пропаганды на Западе.

«Дорогая Жаклин, – писал он 17 апреля 1959 года, – неотвратимая и злополучная новость. Под видом «примирения» со мною государство хочет присвоить плоды, которые приносят мои работы во всем свободном мире.

Вы недостаточно знаете, до каких пределов за эту зиму дошла враждебность по отношению ко мне. Вам придется поверить мне на слово, я не имею права и это ниже моего достоинства описывать Вам, какими способами и в какой мере мое призвание, заработок и даже жизнь были и остаются под угрозой…

Насколько возможно, я буду отказываться подписать неограниченное право нашего Государственного банка на все будущие и настоящие суммы, размеры и местонахождение которых мне даже неизвестны. Дело вовсе не в том, что я хотел бы скрыть деньги от их грязного, хитрого вынюхивания! Все мое существо восстает против подобной расписки, против этого договора Фауста с Дьяволом о своем будущем, обо всей божественной благодати, которую невозможно предвидеть, против ужасной системы, которая захватывает и подчиняет живую душу, делая ее своею собственностью, системы еще более отвратительной, чем былая крепостная зависимость крестьян».

23 апреля 1959 года Пастернак рассказывал Корнею Чуковскому, как «встретился на дорожке у дома с Фединым – и пожал ему руку – и что в самом деле! Начать разбирать, этак никому руки подавать невозможно!»

24 апреля 1959 года Пастернак направил письмо в Управление по охране авторских прав: «Я отказываюсь пользоваться вкладами, имеющимися на мое имя за издание романа «Доктор Живаго» в банках Норвегии и Швейцарии, о которых мне сообщила своим письмом Инюрколлегия».

Помимо угроз и политического давления угнетало безденежье. Пастернак влезал в новые долги у друзей, взял деньги у немецкого корреспондента Герда Руге (который издал его фотобиографический альбом) в надежде, что ему компенсирует эту сумму Фельтринелли, и согласился на условие Серджио д’Анджело, который предложил ему частным путем посылать в рублях деньги из западных гонораров. Но осуществление этого плана было отложено на год. Жертвой этой авантюры стала Ольга Ивинская, которая была арестована за получение денег через два с половиной месяца после смерти Пастернака.

Тамара Иванова вспоминает, что как-то в это время ей позвонила по телефону Ивинская с просьбой, чтобы Пастернака немедленно вызвали с соседней дачи для разговора. У Пастернака на даче своего телефона не было. Оказалось, что он получил приглашение в шведское посольство, – но, посоветовавшись, Ивинская получила указание непременно передать Пастернаку, что, если он откажется и не пойдет, ему уплатят гонорар за перевод «Марии Стюарт» Словацкого и издадут сборник стихотворений, задержанный в печати два года назад.

Пастернак был под колпаком у органов. У дачи в Переделкине толкались какие-то подозрительные люди. Все были убеждены, что в доме установлены скрытые магнитофоны – для записи разговоров. Пастернак относился к этим подозрениям с иронией. Ивинская вспоминает: «Здравствуй, магнитофоша! – говорил, низко кланяясь стене, Б.Л., и вешал свою кепку на гвоздь рядом с тем местом, где, как потом выяснилось, действительно этот магнитофон и был поставлен».

Нина Муравина вспоминает: «Весной 1959 года «газик»-вездеход, на котором меня везли, застрял в распутицу из-за непроезжей грязи, и мне пришлось остановиться на ночлег в конторе украинского колхоза, недалеко от станции Волноваха (между прочим, одного из центров махновщины. – Б. С.), и ждать, когда за мной пришлют лошадей. Вечером в контору пришли на разнарядку бригадиры – украинцы и греки. Узнав, что я – корреспондент, они не разошлись по домам, а стали расспрашивать меня: «Верно ли, что в Москве живет писатель Пастернак, который не побоялся написать правду?» Именно так истолковали колхозники брань и поношения, которыми обливали поэта правящие страной невежды». Если бы только невежды! В ряд поносителей дружно стали и собратья-поэты, причем далеко не бесталанные, от Твардовского до Слуцкого.

А Пастернак с восторгом пересказывал Ивинской и ее дочери услышанный кем-то в метро разговор: одна баба говорит другой: «Что ты на меня кричишь, что я тебе, живага какая-нибудь, что ли?»

В начале сентября 1959 года в Москву приезжал американский дирижер и композитор Леонард Бернстайн. Вместе с женой 12 сентября они приехали в Переделкино. Бернстайн рассказывал о своем вчерашнем концерте и столкновении с министром культуры Павловым.

– Как вы можете жить при таких министрах! – воскликнул он.

– Что вы говорите, – ответил Пастернак, – при чем тут министры? Художник разговаривает с Богом, и тот ставит ему различные спектакли, чтобы ему было что писать. Это может быть фарс, как в вашем случае, может быть трагедия, – это второстепенно.

Сохранились воспоминания индийского поэта и профессора Бостонского университета Амиа Чакраварти о встрече с Пастернаком 28 декабря 1959 года. По дороге из Дели в Америку он посетил его в Переделкине. Пастернак говорил с ним о близости смерти и о том, что без веры в Христа он не вынес бы ее ожидания.

Договор с Фельтринелли 1956 года давал ему право на итальянское издание «Доктора Живаго», но он не мог предусмотреть всего объема возросших к этому времени вопросов авторского права. Издание в Милане сделало Фельтринелли владельцем всемирного права на роман. Он чинил всяческие препятствия на пути издательских инициатив Жаклин де Пруаяр, которая намеревалась по просьбе Пастернака опубликовать русский текст романа. Фельтринелли сделал это сам в апреле 1959 года и также взял на себя издание «Автобиографического очерка» и стихотворений из книги «Когда разгуляется». Русские публикации Фельтринелли грешили ошибками, которые очень огорчали Пастернака. По его просьбе Жаклин де Пруаяр вычитала напечатанный Фельтринелли текст романа, но ей не дали править корректуры, и в следующем издании, вышедшем в Америке в Мичиганском университете, все опечатки были вновь повторены.