Текст книги "Свидетели времени"

Глава 13

В «Пеликане» было многолюдно и неимоверно шумно – гул голосов, взрывы смеха, звон посуды наполняли зал. За стойкой плотно сидели местные жители. Положив локти на прилавок, они оживленно беседовали со своими соседями. Один из мужчин держал на коленях серую с белыми пятнами собаку. Столики у окон были тоже заняты. Некоторые посетители уже ели, другие ждали, когда принесут заказ.

Среди обедающих он заметил женщину, с которой разговаривал в церкви два дня назад – неужели всего два? – в компании двух мужчин и еще одной женщины, они только что закончили с супом.

Все четверо увлеченно разговаривали, никто из них даже не взглянул в сторону Ратлиджа, когда он проходил мимо. Он сел за маленький столик недалеко от стойки, там было не так тесно, вокруг даже образовалось небольшое свободное пространство, что его обрадовало, теперь он сидел на желанном пустынном островке среди людского моря. Хэмиш, почувствовав его стесненность и все возраставшее внутреннее напряжение, посоветовал вернуться в отель. Он предупредил: «Не хватает только здесь устроить спектакль».

«Я не стану», – пообещал Ратлидж. Но сам не был в этом уверен, особенно после того, как в паб прибыла новая группа людей и стала осматриваться в поисках свободного столика. Один из вошедших направился сразу к стойке, где его шумно приветствовали. Ратлидж заметил в углу мужчину с газетой и вспомнил, что видел его на набережной, где тот кормил уток, и еще раньше, на том же месте, в баре. Несмотря на нехватку мест, никто к нему не подсаживался.

Человек выглядел неотъемлемой частью «Пеликана», как скамья, прикрепленная к стене скобами, на которой он сидел.

Его напряженное лицо склонилось над газетой, и никто, ни сама Бетси, ни пожилая пара, помогавшая ей, ни разу к нему не подошел. Он заказал только чай, и перед ним стояли чайник и чашка. Как будто почувствовав на себе взгляд Ратлиджа, он стиснул края газеты так, что побелели костяшки пальцев.

Хэмиш сказал насмешливо: «Он здесь тоже непопулярен. У вас с ним найдется много общего».

«Тогда храни его Бог», – мысленно ответил Ратлидж.

Бетси, наконец, подошла к его маленькому столику, на этот раз ее манеры изменились, стали сдержаннее. Она уже не называла его дорогушей, как в тот первый день в Остерли.

– Добрый вечер, инспектор. Вы будете ужинать или закажете что-то другое?

Никаких фамильярностей.

Ратлидж улыбнулся:

– Что посоветуете взять на ужин?

– Сегодня вам повезло. Жареный цыпленок с картофелем и яблоками, я вам обещаю, что в Лондоне такого вам не подадут!

Ратлидж внезапно почувствовал симпатию к той женщине, о которой недавно прочитал, – ей прикрепили ярлык в виде буквы Н – Неверная. А его заклеймили, видимо, буквой Ч – Чужак. Теперь здесь о нем знали больше, чем он о любом из них. А полицейский инспектор, да еще из Лондона, уже не столь желанный гость в городе, как путешественник, который имеет право задавать вопросы и получать на них правдивые ответы. Грубости не было, просто формальная вежливость, которой ему давали понять, что это не переломить.

Интересно, как много времени понадобится, чтобы достигнуть в Остерли статуса своего? Для полицейского, родившегося не здесь, вероятно, никогда. Проезжих путешественников или приехавших в город по делам жители встречали радушно. Но чужак, вторгавшийся в их жизнь, вызывал подозрение и отторжение. И все же отец Джеймс сумел стать своим, одним из них.

Ратлидж выбрал цыпленка и к нему пинту эля.

Он старался не смотреть в сторону столика у окна, но его взгляд невольно туда устремлялся, и он мысленно представлял, какие отношения существуют между теми четырьмя. Женщина из гостиницы была оживлена и, казалось, свободно себя чувствовала. И это только подчеркивало ту сдержанность, которую она проявила с ним в двух коротких разговорах.

Он чужак даже среди чужаков.

Ратлидж отвернулся и стал глядеть в другую сторону, слегка повернув стул. Теперь в поле его зрения оказался мужчина с газетой.

Его руки начали дрожать так сильно, что он спрятал их под стол, уронив газетный лист. Контузия?

Ратлидж внутренне содрогнулся от неприятных воспоминаний. Он сам чудом избежал этого ужаса. Быть контуженным – это получить клеймо. Считается, что это последствия проявленной слабости духа, трусости, контуженного никогда не приравняют к солдату, потерявшему на войне руку или ногу или вернувшемуся с войны изуродованным. Контузия вызывает у людей стыд и презрение. Это не ранение, полученное в бою, это потеря лица, отметина. Он сам какое-то время был изолирован вместе с трясущимися, орущими, потерявшими облик обломками человеческих существ, спрятанных подальше от глаз общества. Пока его не вытащил оттуда доктор Флеминг.

Ратлидж отвел глаза. Стал рассматривать обстановку и считать посетителей за столиками. Потом мысленно переключился на фотографии, увиденные в доме священника. Ни одна не могла соответствовать тому значению, которое придавал ей отец Джеймс, включив ее в особый пункт завещания. Большинство вещей и все фотографии перейдут по наследству к сестре отца Джеймса, та сохранит их и потом передаст детям, некоторые отдаст на память его друзьям. И это правильно.

Гиффорд уже дал понять, что миссис Уайнер ничего не знала о завещании. Раз фотографии в столе не оказалось, вероятно, ее нет в доме. Ратлидж не видел причин, по которым Уолш или кто-то еще мог ее взять. Впрочем, можно попробовать вытащить из памяти миссис Уайнер то, о чем она, возможно, забыла.

Это подождет до завтра.

Слыша взрывы смеха за столиком у окна, где сидела темноволосая женщина, он чувствовал, как его охватывает депрессия. Хэмиш не оказывал ему поддержки, наоборот, бормотал невнятные предупреждения.

Ратлидж уже наполовину расправился с цыпленком, когда женщина, сидевшая у окна, встала и пошла в его направлении. Он на какой-то миг решил, что она хочет с ним поговорить, и начал приподниматься со стула ей навстречу. Но вдруг понял, что ее глаза устремлены куда-то за его спину.

Он повернул голову. Человека в углу теперь трясло, как лист, и плечи сводило судорогой.

Женщина подошла к нему и села напротив. Она взяла его руки в свои, он не успел их спрятать под столом, и что-то ему говорила. Ратлиджу показалось, что она делает это не в первый раз. По-видимому, ее голос производил успокаивающий эффект.

Ратлидж уже хотел отвернуться, как вдруг мужчина резко вскочил с места, стул рядом с ним перевернулся и с грохотом упал на пол. Все разговоры смолкли, головы повернулись в его сторону. Мужчина застыл, как олень в перекрестье фар, его как будто парализовало, взгляд был невидящим.

Ратлидж подошел, крепко схватил его за плечо, мужчина попытался вырваться, и тут женщина вдруг сказала внятно, но так, что, кроме их троих, никто не слышал:

– Оставьте его в покое. Он вам ничего плохого не сделал.

Ратлидж, проигнорировав ее, сказал мужчине прямо в дрожавшее тиком лицо:

– Все в порядке, солдат. Пошли на воздух.

На какой-то миг все замерло – разъяренная женщина, человек, который был на грани, и чужак, который вмешался.

И вдруг снова пришло в движение – женщина отступила, ее губы были сжаты в линию, глаза тревожны. Ратлидж направился к выходу, не оглядываясь, напряженно выпрямив спину, как будто снова был в офицерской форме. Офицер ждал выполнения приказа от солдата. Инстинкт безусловного подчинения, он рассчитывал на это.

Хэмиш сказал: «Он не послушает. Он уже перешел грань понимания».

Но не сделал Ратлидж и двух шагов, как мужчина бросился за ним. Ратлидж шел перед ним, прикрывая его, как щитом, от перекрестного огня взглядов, так они и вышли из паба в ночь. Женщина, побледнев, пошла за ними.

Ратлидж не останавливался, пока не оказался на набережной, далеко от «Пеликана». Мужчина остановился поблизости. Тогда он произнес, как будто разговаривая со старым товарищем:

– Будет ветер. Но ночь очень хороша.

Человек кашлянул.

– Спасибо, – сказал он хрипло, как будто с трудом выталкивая слова. И, помолчав, добавил: – Слишком много народу…

Клаустрофобия. Ратлидж прекрасно знал, что это такое.

– Я понимаю.

– Мне вдруг стало нечем дышать, показалось, что я умираю. Всегда одно и то же, но, к сожалению, этого не происходит, я все еще жив.

Он произнес эти страшные слова легко, но Ратлидж знал, что за ними – правда. Он и сам в такие моменты впадал в панику.

– Вы были на фронте?

Человек поморщился, хотя вопрос был естественным.

– Недолго. – И вдруг пошел прочь нетвердыми, но быстрыми шагами, как будто хотел поскорее остаться один, нуждаясь сейчас в одиночестве больше, чем в компании, даже дружеской.

Женщина, наблюдавшая до этого молча, произнесла:

– Он был на войне. Снайпером.

Последнее слово она произнесла с нажимом.

Ратлидж отозвался:

– Снайперы спасали мою жизнь не один раз. И жизни других. Почему это должно меня пугать?

– Из-за этого он изгой в этом городе, – горько сказала она. Лицо ее было в тени, он не видел его выражения, свет из окон «Пеликана» бледным нимбом стоял за ее головой.

– Но почему?

– Он стрелял из укрытия. Это было нечестно. Это было убийство, если хотите. Он не видел того, кого убивал. – Она как будто кого-то цитировала. Ратлидж услышал эхо слов лорда Седжвика, но не был уверен.

– Он убивал из укрытия, верно. Его пуля доставала пулеметчика, который косил наши ряды, а мы были бессильны. Снайперы умели бесшумно передвигаться в темноте, обладали просто звериным чутьем. Затаившись, выжидали, а когда шанс появлялся – делали выстрел. Некоторые их не любили, это было неспортивно. Но когда речь идет о жизни и смерти…

Она удивилась.

– Я не ожидала такой оценки от полицейского, ведь это было равносильно убийству.

– Но разве это было убийством? – Ратлидж задумчиво смотрел вдаль, через болота, на далекое море. – Впрочем, с какой стороны взглянуть, – неожиданно подтвердил он устало. – Эти люди были смертельно опасны – они редко промахивались. Немецким пулеметчикам они несли смерть. Среди наших снайперов было много шотландцев, привычка бесшумно передвигаться и терпение, с которым они сидели в засаде, поджидая удобного момента для выстрела, у них в крови. Я никогда их не осуждал.

– Собственный отец осудил его. Отец Питера Гендерсона. Со старым Алфи не мог справиться даже отец Джеймс. Старик так и не простил своего сына, даже умирая, хотя отец Джеймс молил его об этом и пытался в конце их соединить. Мне кажется, старик был бы счастливее, если бы Питер вообще не вернулся с войны. Он верил, что быть снайпером приносит бесчестье для семьи и пятнает доброе имя.

Ратлидж выругался про себя. Как часто семьи тех, кто ушел воевать, не имели представления, что такое война. Молодые мужчины остались в их памяти марширующими с высоко поднятой головой, в новенькой форме, с гордо развевающимся флагом впереди. Они направлялись во Францию убивать гуннов — а как они это сделают, эти люди никогда себе не представляли. Потом солдаты, оказавшись в грязных окопах, стеснялись написать домой матерям, молодым женам правду, что война оказалась не делом геройства и чести, а просто кровавой бойней, ужасной и беспощадной. Даже правительство молчало об этом, соблюдая конспирацию так долго, как только было возможно.

Он попытался объяснить:

– Немцы специально тренировали своих снайперов. Вы знали об этом? У них были школы, где они обучали убивать издалека. Мы же просто использовали тех, кто имел к этому призвание.

Хэмиш что-то болтал, но Ратлидж старался его не слушать, потому что женщина тоже заговорила, и он пропустил начало.

– …Ему отказали от прежней работы после войны. Никто в Остерли больше не хотел его брать. Он бедствовал, но не хотел милости. Отец Джеймс старался как-то помочь. Только благодаря ему Питер не умер с голоду. Теперь, когда больше нет отца Джеймса, его подкармливают миссис Барнет и викарий. Но он не хочет, чтобы его жалели. – Голос ее надломился. Немного погодя, справившись с волнением, она продолжила: – Почему никогда не страдают плохие люди, а страдают всегда одинокие и запуганные?

Она резко развернулась и пошла обратно к «Пеликану», к своим друзьям.

Есть больше не хотелось, Ратлидж еще постоял немного в темноте октябрьской ночи и вернулся в гостиницу. Завтра он оплатит ужин.

В холле его приветствовала миссис Барнет.

– Вас ждут, инспектор, – указала она в сторону маленькой гостиной.

– Кто? – Он все еще мыслями был там, в темноте, на набережной, думая о Питере Гендерсоне и отце Джеймсе.

– Мисс Коннот.

Он сразу вернулся в реальность.

– А! Благодарю вас, миссис Барнет.

Когда он открыл дверь гостиной, Присцилла Коннот вскочила с места. Взгляд ее был таким, как будто она увидела своего палача.

– Я встретила вас вчера утром с лордом Седжвиком. Потом мне сказали, что вы уехали в Лондон. Значит, вознаграждение выплачено и дело отца Джеймса закрыто?

У нее был такой вид, как будто она не спала несколько суток, под глазами темные круги. Уголок рта подергивался. Красивый темно-синий костюм казался почти траурным, оттеняя ее бледность.

Он вспомнил, как она говорила, что со смертью отца Джеймса ее жизнь тоже кончена. Интересно, что она делает днем, когда не погружена в свой праведный гнев? Читает? Пишет письма друзьям? Или смотрит неподвижным взглядом на болота и ждет того, что никогда не наступит? Покоя?

Он ответил, осторожно подбирая слова:

– Я ездил в Лондон по другому делу. Насколько я знаю, следствие не закончено и до конца не выяснены все действия и передвижения Мэтью Уолша. И мне ничего не известно о вознаграждении.

Казалось, она очень удивилась его словам. Ратлидж, внимательно изучая ее лицо, подумал, что ей приходится еще хуже, чем Питеру Гендерсону. Отец Джеймс был наваждением, своеобразным наркотиком, она не могла жить без него. Только наркотиком еще более смертоносным.

Хэмиш сказал: «Тут ты ничего не сделаешь. Не остановишь же расследование».

Ратлидж знаком пригласил ее присесть, но она затрясла головой. И вдруг, как будто ноги отказались ее держать, буквально рухнула в кресло.

– Вы хорошо знаете лорда Седжвика, мисс Коннот?

– Лорда Седжвика? Почти незнакома. Я встречала его сына, Эдвина, но это было давно, лет шестнадцать – семнадцать назад. – Она говорила рассеянно, как будто ее мысли были далеко.

– Здесь, в Остерли? – настаивал Ратлидж, придерживаясь нейтральной темы.

– Нет, мы встречались в Лондоне, у общих знакомых. Он тогда был почти мальчиком, и мне он не очень нравился.

– Почему?

– Он был эгоистом, всегда скучал. У него рано умерла мать, и его очень избаловали. Впрочем, говорили, он сделал неплохую карьеру, даже участвовал в мирной конференции прошлой весной.

– А Артур?

– Артура я тоже, конечно, встречала, но мы не были лично знакомы. Как и отец, он женился на американке, один раз мы были вместе с ней приглашены к викарию на чай. Одна из этих милых девушек, с которой не о чем говорить. Они с Артуром проводили все время в Йоркшире, редко бывали в Остерли. Потом я узнала, что она умерла.

Присцилла Коннот, кажется, немного успокоилась, дыхание престало быть прерывистым, ей стало легче говорить. Напряжение, что держало ее на грани нервного срыва, исчезло, она даже могла поддерживать из вежливости разговор и контролировала свои слова.

– Лорд Седжвик проявил участие, когда у вас сломалась машина?

– Ему просто нравится разыгрывать роль местного сквайра. Но я ему благодарна – однажды его шофер спас меня, когда я застряла на болотах, у меня кончился бензин. – И вдруг, как будто спохватившись, что они отдалились от интересующей ее темы, она спросила: – Вы уверены, что сказали мне правду об Уолше?

Теперь ее глаза умоляли.

– Да, – мягко отозвался он, – у меня нет причин вам лгать.

Впрочем, они все-таки были. Он боялся, что она может совершить глупость до того, как осознает, что делает, и все последствия будут на его совести.

«Только не хватало ее крови на твоих руках», – сказал Хэмиш.

Она снова вскочила.

– Мне надо идти…

– Прежде чем поверите очередным слухам, приходите ко мне, и я всегда скажу вам правду. Даю вам слово, – пообещал Ратлидж.

Присцилла Коннот глубоко вдохнула и медленно выдохнула.

– Не знаю, могу ли вам доверять. У меня как-то путаются мысли…

– Вам бы неплохо было посетить доктора Стивенсона, которому вы доверяете.

Она засмеялась сухим, безжизненным смехом:

– Мне вряд ли поможет медицина.

– Может быть, расскажете мне, что отец Джеймс…

Она покачала головой:

– Это не связано с его смертью. Только с его жизнью. И с этим кончено. Раз и навсегда.

Она огляделась в поисках сумочки, взяла ее со стола, сказала нерешительно:

– Я лежу без сна по ночам и все думаю, кто мог его убить. Был ли кто-то еще, с кем он обошелся так же жестоко, как со мной. И мне больше понравилась бы эта версия, чем простое банальное ограбление. Спасибо за ваше участие, инспектор. – Последние слова были произнесены светским тоном, как будто закончилась приятная беседа и пришла пора покинуть гостеприимный дом. – Вы были очень добры.

Пожелав ему спокойной ночи, Присцилла Коннот пошла к двери.

Еще одно крушение для отца Джеймса, думал Ратлидж, глядя ей вслед. Как отец Питера Гендерсона… Сколько их всего было?

Миссис Барнет все еще находилась на своем месте, когда он вышел в холл и подошел к стойке. Она подняла голову, отвлекшись от своих подсчетов.

– Да?

– Мне сказали, что мистер Симс, Фредерик Гиффорд и отец Джеймс часто обедали вместе. Они приходили сюда?

– Да, примерно дважды в месяц. Иногда только отец Джеймс и викарий. Я всегда заранее готовилась, мне нравилось их принимать. Они никогда не доставляли хлопот, и мне даже удавалось с ними поболтать, когда я приносила чай в гостиную. – Она задумалась на миг, припоминая. – Нелегко вести дело одной. У меня ни на что не остается времени. Поэтому я была им рада, как будто зашла пара друзей, с которыми я могла поболтать обо всем, например о понравившейся книге. От них я узнавала новости из Лондона и много интересного, что происходит на свете. Мой муж хорошо был с ними знаком, и их присутствие здесь как будто возвращало его ко мне на это короткое время.

Значит, в ее жизни были приятные моменты, и она ждала этих встреч.

А у него не было даже такого. Ратлидж давно пришел к мысли, что его состояние находится на грани нервного и физического истощения, но не чувствовал жалости к себе. Что бы там ни бубнил Хэмиш, он просто принимал это как неизбежность. Как условие жить в мире с собой.

Миссис Барнет, видимо, собиралась пожелать ему спокойной ночи. Но он задержал ее новым вопросом:

– Вы не можете назвать мне имя женщины, которая остановилась в вашей гостинице?

Лицо миссис Барнет приняло непроницаемое выражение.

– Простите, инспектор. Она здесь гостья, и вам придется спросить у нее самой.

Хэмиш тут же подтвердил: «Это принято в отелях – хранить в секрете данные о постоялице, путешествующей в одиночку».

Но Ратлидж, как будто разозлившись, что ему указали на дурные манеры, сухо сказал:

– Это не личный интерес, миссис Барнет. Это вопрос полицейского. – Слова уже вылетели, было поздно жалеть.

Миссис Барнет удивленно на него посмотрела, она не ожидала от инспектора такого тона, и ответила сдержанно:

– Ее фамилия Трент, инспектор.

– Ее имя Марианна?

– Она представилась как Мэй Трент.

– Ясно. Мэй часто сокращение от Марии, например, королеву Марию звали в семье Мэй.

Интересно, знал ли Гиффорд, что она остановилась в Остерли? И ничего не сказал? Или не хотел, чтобы Ратлидж разыскал эту женщину?

«Ты не спрашивал его», – сказал Хэмиш.

* * *

На следующее утро, явившись в участок, он застал инспектора Блевинса за рабочим столом. Перед ним лежало раскрытое письмо.

Он поднял голову от стола, когда констебль впустил в кабинет Ратлиджа, и кивнул, здороваясь.

– Надеюсь, ваше утро лучше, чем мое.

– Точильщик ножниц?

– Да. Его зовут Болтон. Клянется, что был с Уолшем в ту ночь, когда убили священника. Нелегко будет добиться от него правды.

– А у меня есть еще более неприятные новости из Лондона. Местная полиция уверена, что они выловили из Темзы тело Айрис Кеннет. Хозяйка пансиона, в котором жила девушка, успела распродать все ее вещи.

– Когда ее нашли?

– Неделю назад. За два дня до того, как вы взяли Уолша.

– Проклятье! – Блевинс откинулся на спинку стула. – Все равно что блуждать в темноте и завидеть долгожданный огонек, который при приближении исчезает, как мираж. Думаете, Уолш мог убить ее? Чтобы заткнуть рот?

– Кто знает. Нет прямых улик, она могла покончить самоубийством. Или кто-то другой мог столкнуть ее в воду. Я спросил хозяйку пансиона, миссис Роллингс, по поводу старых ботинок среди оставшихся вещей, но она ответила, что ничего подобного не было и не могло быть.

Блевинс протянул письмо:

– Взгляните.

Это были показания владельца мастерской, где изготавливали повозки. Мэтью Уолш заказал ему работу 31 августа, заплатил вперед половину, потом остальное, двумя частями, как договорились, последний взнос сделал четыре дня спустя после убийства отца Джеймса, мелкими купюрами и мелочью. Но дело в том, что и предыдущие взносы он оплатил такими же деньгами.

– Это просто заговор какой-то, – сказал Блевинс недовольно, – они все стоят друг за друга, не знаю, чему верить.

– Странно, не правда ли, что точильщик ножниц так дружен с Силачом, мелкий разносчик и ярмарочный артист, они принадлежат к различным прослойкам.

– Я тоже думал об этом. Но связь есть. Они служили в одной части на фронте. А война меняет дело. Это так. Вы поверите человеку, с кем вместе воевали, больше, чем тому, с кем встречались в обычной жизни. На фронте знаешь, с кем можно идти в атаку, будучи уверен, что он прикроет спину и не подведет.

«Это говорит о том, что Болтон мог солгать ради фронтового друга», – заметил Хэмиш.

Или этот Болтон и стоял под кустом во время ограбления?

– Так, может быть, тот след от башмака Болтона?

– Я не могу это доказать без самого башмака. Но есть еще одна возможность. Свидетели видели в тот день Болтона много раз, но никто не видел с ним Уолша. Болтон клянется, что тот пришел после наступления темноты. Может, и правда.

– А что говорит Уолш?

– А как вы думаете? Он счастлив подтвердить, что так и было, как говорит его дружок, и потребует немедленного освобождения. – Губы Блевинса покривились в горькой усмешке. – От него невозможно добиться вразумительного ответа, как я ни бился. Одна ругань и насмешки.

– Если Уолш не наш человек, в каком направлении пойдет расследование дальше? – спросил Ратлидж.

– Будь я проклят, если знаю! – мрачно отозвался Блевинс. – Я уже примерял преступление к каждому из наших горожан, еще до того, как мы взяли Уолша. Но не нашел ни одного, кто способен был убить отца Джеймса, нет ни одной зацепки, которая могла вывести на это преступление. Где мотив? Поэтому грабеж наиболее вероятен в этом случае, а Уолш – самый подходящий персонаж для такого преступления – ему нужны были позарез деньги. Впрочем, еще рано делать окончательные заключения. И мы продолжаем работать. Проверяем все его передвижения, опрашиваем свидетелей. Я собираюсь разрушить алиби Болтона, приложу к этому все усилия. Еще рано делать выводы, – повторил он, как будто убеждая сам себя.

– Вы знаете Присциллу Коннот?

– Она живет одна, где-то за болотами, и редко общается с жителями Остерли, насколько мне известно.

– Она прихожанка церкви Святой Анны.

– В нашем приходе пятьдесят человек. Я все еще делаю ставку на Уолша. Пока не удостоверюсь, что он кристально чист, я его не выпущу. – Лицо Блевинса исказилось, как от сильной боли. – Я уже говорил вам, что мне просто невыносимо думать о том, что убийцей окажется кто-то из жителей Остерли. Пусть это будет чужой. Страшно подумать, что это сделал кто-то из прихожан, мой друг или сосед. Все любили отца Джеймса, ни у кого не было причин его убивать.

«И все же, – сказал Хэмиш, – он был убит».

– Легче смотреть, как вешают незнакомого, – согласился Ратлидж.

Блевинс покачал головой:

– Я буду смотреть, как вешают убийцу. И для меня в этом случае будет все равно, знакомо мне его лицо или нет. Дело не в том, что я не переживу этой казни, мне невыносима мысль, что человек, которого я вижу каждый день, с которым здороваюсь за руку, способен на такое преступление. – Он посмотрел на Ратлиджа. – Вы не католик. И вам не понять то, что я чувствую.

– Не вижу, чем отличается повешение католика от прочих, – сказал Ратлидж. Впрочем, он не собирался обсуждать эту тему.

Глаза инспектора устремились вверх, на высокий потолок, как будто там был ответ.

– Убийство часто ведет к следующему. Я знаю это из практики. Открывается дверь, которая прежде была закрытой. Поверьте, я хороший полицейский. Даже очень хороший. Я слежу за тем, что постоянно происходит в городе, поверьте, все время на страже, трясусь прямо как сука над своими щенками. Я стараюсь, чтобы людям жить было безопасно, удобно и все было как всегда, все жили бы в мире и согласии. И вот эта гармония нарушилась.

– Что вы знаете о Питере Гендерсоне? – неожиданно спросил Ратлидж.

Блевинс посмотрел на своего собеседника:

– Питер? Он убивал на войне, но не думаю, что способен убивать снова. Но его ботинки точно рваные и старые. Отец Джеймс делал все, чтобы устранить брешь между отцом и сыном. Когда не смог уломать старика, просил Питера идти к отцу просить прощения, проглотив свою гордость. И все-таки вернуться в семью, хотя бы в конце жизни отца. Питер и отец Джеймс по этому поводу спорили, даже поругались, прилюдно, прямо на набережной. Вы можете, конечно, повесить на него подозрение, но я не стану – бедняга и так настрадался.

Ратлидж вернулся к автомобилю, который стоял около гостиницы, и поехал в сторону церкви Святой Анны, поговорить с миссис Уайнер.

Она удивилась, увидев его, и немедленно распахнула перед ним дверь.

– Входите, сэр. Есть какие-то новости?

– Нет. Боюсь, пока нет. Я хотел кое-что у вас спросить…

В это время из кухни раздался чей-то голос:

– Кто там, Рут? Томми?

– Полицейский из Лондона, дорогая, – ответила миссис Уайнер и объяснила, как будто извиняясь: – Это миссис Билинг. Пришла попить чайку и посплетничать. Мы на кухне…

– Я вас не задержу… – начал Ратлидж, но она покачала головой:

– Нет, если не возражаете, пройдемте к ней, я не хочу ее оставлять надолго одну.

Он прошел по коридору за миссис Уайнер на кухню. Женщина, сидевшая за столом, куталась в большую шаль, как будто ей было холодно, скрюченные пальцы держали чашку, старческие, слегка затуманенные глаза сразу устремились к вошедшему инспектору.

– Это не Томми, – заключила она, оглядев Ратлиджа с явным подозрением.

– Томми Билинг – ее внук, – объяснила миссис Уайнер. – Нет, Марта, это полицейский из Лондона. Инспектор Ратлидж.

Взгляд старой дамы сразу стал острее.

– О! Ах так. – Миссис Билинг величественно кивнула, как будто принимала гостя в своем доме. – Тот, что приехал к нам искать убийцу священника.

Ратлидж, пожелав ей доброго утра, повернулся снова к миссис Уайнер. Она опередила его словами:

– Томми привел ее сюда ко мне по дороге на рынок. Он всегда так делает. Обычно Марта сначала беседовала с отцом Джеймсом минут десять, потом мы с ней пили чай здесь. – Она указала в сторону плиты, где стоял чайник. – Он еще горячий, сэр. Хотите чашку? Могу принести в гостиную.

– Благодарю, нет. Я задам вам пару вопросов, и мне надо идти. Если миссис Билинг не возражает.

Она не возражала, даже казалась польщенной, что станет свидетелем их разговора.

– По поводу фотографий в доме отца Джеймса. Вы знаете этих людей?

– Я не могу сказать, что их знаю, но мне рассказывал о них отец Джеймс. Там его родители, конечно, сестра с мужем, брат и сестра умершие, монсеньор Хольстен, друзья по семинарии. Когда я вытирала с них пыль, он иногда говорил: «Рут, я только что получил письмо от Джона, он принял приход в Глостершире». Или что кто-то отправился в Рим или в Ирландию. Они были как большая семья.

– А был ли человек на фотографии, о котором он не рассказывал и не называл его имени?

– Я никогда не расспрашивала, сэр. Слушала, если он сам хотел мне рассказать о ком-то, но не задавала вопросов. – Она немного посуровела, как будто он ее заподозрил в назойливом любопытстве. – Если вы спрашиваете о фотографии, которую искал мистер Гиффорд, я понятия не имею, кто на ней мог быть.

Хэмиш предупредил: «Осторожнее. Мистеру Гиффорду не понравится, если ты раскроешь секрет дополнения в завещании».

Тем более перед инквизиторским взглядом миссис Билинг!

Ратлидж набрался терпения.

– Мне нужна информация, вы понимаете. Об отце Джеймсе и людях, с которыми он дружил, которым доверял. Не только членах семьи и друзьях по семинарии. Но и случайных друзьях. Например, о солдате, встреченном на фронте. Или женщине, которую он знал до того, как стал священником. Ничего подозрительного или сомнительного, просто я интересуюсь людьми, о которых он сохранил память.

– После ухода мистера Гиффорда я долго думала, но ничего не смогла припомнить.

Ратлидж изменил ход расспросов:

– Вы знали мисс Трент?

– Леди из гостиницы? О да, сэр. Она заходила к отцу Джеймсу пару раз. Ее жених был убит на войне. Она хотела закончить начатую им при жизни книгу. В память о нем. Там речь идет о старинных церквях, их убранстве, всяких деталях, что в них находятся. Перед тем как уйти на войну, он описал почти все, кроме церквей Норфолка. А отец Джеймс знал все о церквях в этом крае и очень ей помог.

Вдруг Ратлидж вспомнил, что лорд Седжвик назвал мисс Трент религиозной. Странно, ведь речь шла о посещении этой леди церквей с научной и познавательной целями.

Неожиданно голос подала до сих пор молчавшая миссис Билинг:

– Вы говорите о той красивой молодой леди, которая как-то зашла сюда, когда мы пили чай. Она очень была добра, расспрашивала о моем Томми. Томми был ранен и чуть не потерял ногу. Он до сих пор сильно хромает, нога никак не заживет. Кости срослись неправильно. – Мысли ее приняли новое направление. – Вы недавно были в машине вместе с лордом Седжвиком? Томми отводил меня к доктору и сказал, что видел его милость в машине с инспектором. Но я думала, он имел в виду инспектора Блевинса. А это было бы странно!

– Почему? – спросил Ратлидж.

– Лорд вряд ли стал бы подвозить инспектора Блевинса. Его милость такой же гордый, как его отец. А тот был еще надменнее, не то что бывшие владельцы. Моя бабушка служила горничной у Честенов. Когда она вышла замуж за кучера, им подарили коттедж в деревне. А когда я вышла за моего Теда, а он был старшим садовником у первого лорда Седжвика, Ральфа, он не получил ничего, хотя летний домик у ворот стоял пустой. Но его жена была доброй, она подарила мне свою брошь на свадьбу. – Миссис Билинг полезла под шаль, повозилась там немного и вытащила брошь, эмалевую, с изображением охоты на лис. – Это американская охота, не наша. Видите изгородь? Там деревянные планки. Значит, это не в Англии. – Она говорила о маленькой броши с гордостью, как о драгоценности, которую берегут и надевают, когда идут в гости.