Текст книги "Ребекка"

Глава XVII

Клэрис ждала меня в спальне. Бледная, испуганная. При виде меня она расплакалась. Я ничего не сказала, я принялась срывать с себя платье. Мне не удавалось расстегнуть крючки на спине, и Клэрис попыталась мне помочь, все еще громко всхлипывая.

– Полно, Клэрис, ты тут ни при чем, – сказала я, но она затрясла головой; слезы градом катились у нее по щекам.

– Ваше хорошенькое платье, мадам, – сказала она. – Ваше хорошенькое белое платье…

– Не важно, – сказала я. – Ну что, никак не найти крючок? Да вот же он, сзади. А второй где-то сразу под ним.

Клэрис неловко возилась с крючками, руки ее тряслись, от нее не было никакого проку, она никак не могла проглотить слезы.

– Что же вы наденете, мадам? – спросила она.

– Не знаю, – сказала я, – не знаю.

Ей удалось наконец расстегнуть крючки, и я выбралась из платья.

– Мне сейчас лучше побыть одной, Клэрис, – сказала я, – будь душечкой, оставь меня. Не беспокойся, я прекрасно управлюсь. Забудь о том, что случилось. Я хочу, чтобы тебе было весело на балу.

– Может быть, погладить вам другое платье, мадам? – спросила она, поднимая на меня распухшие, полные слез глаза.

– Нет, – сказала я, – не беспокойся, лучше уходи… и, Клэрис…

– Да, мадам?

– Не… не говори никому о том, что здесь произошло.

– Конечно, мадам. – Она разразилась новым потоком слез.

– Нельзя же, чтобы тебя видели в таком состоянии, – сказала я. – Пойди в свою комнату и приведи в порядок лицо. Плакать не о чем, абсолютно не о чем.

Кто-то стукнул в дверь. Клэрис кинула на меня испуганный взгляд.

– Кто там? – спросила я.

Дверь отворилась, в комнату вошла Беатрис. Она сразу же направилась ко мне – странная, нелепая фигура в этом ее восточном облачении, с браслетами, звенящими на запястьях.

– Милочка, – сказала она, – милочка, – и протянула ко мне руки.

Клэрис выскользнула из комнаты. Внезапно я почувствовала страшную усталость, меня не держали ноги. Я села на кровать. Подняла руки и сняла с головы парик. Беатрис не спускала с меня глаз.

– Вам не плохо? – спросила она. – Вы так бледны.

– Это из-за электричества, – объяснила я, – пропадает всякий цвет лица.

– Посидите спокойно несколько минут, и все пройдет, – посоветовала она. – Погодите, я сейчас принесу воды.

Беатрис пошла в ванную комнату, звеня браслетами при каждом движении, и тут же вернулась, держа в руке стакан.

Я выпила несколько глотков, чтобы ее не обидеть, хотя мне вовсе не хотелось пить. Вода была теплая, Беатрис не спустила ее.

– Конечно, я сразу поняла, что это какая-то ужасная ошибка, – сказала она. – Не могли же вы знать, откуда вам было знать это.

– Что знать? – спросила я.

– Да про это платье, бедняжка моя, про портрет на галерее, с которого вы его взяли. Такое же в точности, как то платье, в котором была Ребекка на прошлом костюмированном балу. Как две капли воды. Одна и та же картина, одни и те же платья. Вы вышли на площадку, и на какой-то кошмарный миг мне почудилось…

Она замолчала и похлопала меня по плечу.

– Бедная моя девочка, как это все неудачно. Откуда вам было знать…

– Мне следовало знать, – сказала я, тупо уставясь на нее, слишком потрясенная, чтобы понять все до конца. – Мне следовало знать.

– Глупости, откуда вы могли знать? Нам это и в голову не пришло. Просто мы были так поражены, и Максим…

– Да, что же Максим? – сказала я.

– Понимаете, он думает, что вы сделали это нарочно. Вы ведь поспорили, что удивите его, так? Какая-то глупая шутка. Он просто не понимает. Это был для него страшный удар. Я сразу сказала ему, что вы не могли сделать такую вещь, что это чистая случайность. И надо же вам было выбрать именно эту картину!

– Мне следовало знать, – повторила я. – Я одна во всем виновата. Мне следовало видеть. Мне следовало знать.

– Да нет же! Ну не расстраивайтесь так, вы потом спокойно ему объясните, как это случилось. Все будет в порядке. Когда я поднималась к вам, подъезжали первые гости. Они пьют коктейли. Все хорошо. Я велела Фрэнку и Джайлсу говорить всем, что костюм вам не впору и вы очень огорчены.

Я ничего не ответила. Продолжала сидеть на постели, опустив на колени руки.

– Что вы наденете? – спросила Беатрис, подходя к платяному шкафу и распахивая дверцы. – Как насчет этого голубого платья? Выглядит очень мило. Наденьте его. Никто не обратит внимания. Быстро. Я вам помогу.

– Нет, – сказала я. – Нет, я не спущусь вниз.

Беатрис горестно глядела на меня, все еще держа в руках голубое платье.

– Но, милочка, вы должны пойти туда, – в смятении сказала она. – Не можете же вы не выйти к гостям.

– Нет, Беатрис. Я не в силах смотреть им в лицо после всего того, что случилось.

– Но никто ничего не узнает, – сказала она. – Фрэнк и Джайлс и словом не обмолвятся. Мы же состряпали целую историю. Вам прислали не то платье, и оно на вас не сидит, пришлось надеть обычное вечернее платье. Все сочтут это вполне естественным. В конце концов, какая кому разница?!

– Вы не понимаете, – сказала я. – Меня не волнует платье. Дело совсем не в этом. Дело в том, что произошло, в том, что я натворила. Я просто не могу сейчас спуститься, Беатрис.

– Но, милочка, Джайлс и Фрэнк все прекрасно поняли. Они так вам сочувствуют. И Максим тоже. Просто в первый момент мы… Я попробую улучить минутку и поговорить с ним наедине. Я все ему объясню.

– Нет! – сказала я. – Нет!

Она положила голубое платье на постель рядом со мной.

– Приедет все графство, – сказала она, крайне расстроенная и встревоженная. – Покажется таким странным, если вы не спуститесь вниз. Не могу же я сказать, что у вас вдруг разболелась голова!

– Почему бы и нет? – устало промолвила я. – Какое это имеет значение? Придумайте, что хотите. Им будет все равно, никто из них меня не знает.

– Ну, полно, милочка, – не отступалась Беатрис, похлопывая меня по руке. – Попытайтесь сделать над собой усилие. Наденьте это прелестное платье. Подумайте о Максиме. Вы должны спуститься хотя бы ради него.

– Я только о Максиме и думаю все это время, – сказала я.

– Но тогда, без сомнения…

– Нет, – перебила я, яростно кусая ногти и раскачиваясь на кровати взад-вперед. – Не могу. Не могу.

Снова стук в дверь.

– О боже, кого еще сюда несет! – воскликнула Беатрис. – Кто там?

Она отворила. За дверью стоял Джайлс.

– Все собрались. Максим послал меня узнать, что тут у вас происходит, – сказал он.

– Она говорит, что не пойдет вниз, – объяснила Беатрис. – Ну что нам сказать гостям?

Подняв на секунду глаза, я увидела, что Джайлс таращится на меня через порог.

– Господи, какое жуткое недоразумение, – прошептал он и отвернулся в замешательстве, заметив, что я его увидела.

– Что мне сказать Максиму? – спросил он у Беатрис. – Уже половина девятого.

– Скажи, она плохо себя чувствует, но попозже постарается прийти. Пусть не откладывают обед. Я сейчас спущусь и все налажу.

– Ладно. – Он кинул украдкой взгляд в моем направлении, сочувственный, да, но и любопытный, – он не мог понять, почему я сижу, не двигаясь, на постели. Говорил он вполголоса, как говорят, дожидаясь приезда врача, после несчастного случая. – Могу я еще что-нибудь сделать? – спросил он.

– Нет, – ответила Беатрис. – Иди вниз, я буду через минуту.

Он повернулся и пошел по коридору, волоча по полу свое арабское одеяние.

А ведь пройдут годы, подумала я, и я буду смеяться над этим всем, буду говорить: «Помните, как Джайлс нарядился арабом, а у Беатрис было покрывало на голове и куча браслетов на запястьях?» Время все смягчит, сделает предметом для смеха. Но сейчас мне было не до шуток. Сейчас я не смеялась. Сейчас не будущее, а настоящее. Слишком эта минута живая и яркая, слишком она реальна. Я сидела на постели, дергая пуховое одеяло; вытащила перышко из дырочки в углу.

– Не хотите немного коньяка? – спросила Беатрис, делая последнюю попытку. – Я знаю, храбрость во хмелю недорого стоит, и все же иногда это творит чудеса.

– Нет, – сказала я, – я ничего не хочу.

– Мне придется пойти вниз. Джайлс говорит, уже и так задержались с обедом. Вы уверены, что я могу оставить вас одну?

– Да. Большое спасибо, Беатрис.

– Ах, милочка, не благодарите меня. Если бы я могла хоть чем-нибудь помочь!

Она быстро наклонилась к зеркалу, обмахнула лицо пуховкой.

– Господи, ну и чучело, – сказала она. – Это проклятое покрывало уже сползло на сторону. Ну, видно, ничего не попишешь.

Шурша платьем, Беатрис вышла из комнаты, прикрыла за собой дверь. Я чувствовала, что утратила ее симпатию и сочувствие своим отказом спуститься вниз. Я струсила, ушла в кусты. Она этого не может понять. Она и такие, как она, – люди другой породы, они иначе воспитаны, чем я. У женщин этой породы сильный характер. Они не похожи на меня. Если бы на моем месте оказалась сегодня Беатрис, она бы надела другое платье и спустилась вниз к гостям. Она стояла бы рядом с Джайлсом, пожимала руки, и улыбка не сходила бы с ее лица. Я этого не могу. У меня нет гордости. У меня нет характера. Я плохо воспитана.

Я встала с кровати, подошла к окну, выглянула наружу. Садовники ходили по розарию от одного фонарика к другому, проверяя, все ли они в порядке. Небо побледнело, только несколько оранжево-розовых облачков быстро неслись к западу. Когда наступят сумерки, фонарики зажгут. В розарии стояли столики и стулья для тех, кто предпочитает быть на воздухе. До меня долетел запах роз. Садовники болтали друг с другом, смеялись.

– Тут одна лампочка лопнула, – услышала я голос, – кто мне даст новую? Маленькую синюю, Билл.

Он ввинтил лампочку и принялся насвистывать песенку, модную в те дни. Он свистел так спокойно, так уверенно; я подумала, что, возможно, сегодня ту же мелодию будет играть оркестр на галерее менестрелей над холлом.

– Порядок, – сказал садовник, включая и выключая свет. – Все остальные целы. Пойдем проверим те, на террасе.

Они скрылись за углом дома, мне все еще был слышен свист. Как бы я хотела быть на месте этого парня! Позднее, вечером, он будет стоять с приятелем у аллеи – руки в карманах, шапка сдвинута на затылок – и смотреть, как подъезжают одна за другой машины с гостями. Он будет стоять там вместе с другими работниками поместья, а потом пить сидр за длинным столом, поставленным в одном из углов террасы. «Как в старые времена», – скажет он, но его приятель, попыхивая трубкой, покачает головой: «Куда новой хозяйке до нашей миссис де Уинтер! И в подметки ей не годится». Женщина в толпе по соседству кивнет в знак согласия, другие – тоже. «Верно, верно», – послышится со всех сторон.

– Где она сегодня? Я ни разу не видел ее.

– Бог ее знает! Я тоже ее не видел.

– Миссис де Уинтер всюду поспевала.

– Ваша правда.

Женщина обернется к соседке, таинственно кивнет.

– Говорят, она вообще сегодня не выходила.

– Ну да!

– Истинный бог! Спроси Мэри!

– Верно. Один из слуг сказал мне, что она за весь вечер так и не спустилась из своей комнаты к гостям.

– Что с ней такое? Может, захворала?

– Да нет, дуется, скорей. Говорят, ей не понравился костюм.

Взрыв смеха и невнятные голоса в толпе.

– Слышали вы что-нибудь подобное? Так опозорить мистера де Уинтера!

– Ну уж я бы ей не спустил, сопливой девчонке.

– Может, все не так, одна болтовня?

– Так, так, не сомневайтесь! В доме только об этом и говорят.

Один – другому, тот – третьему. Улыбка, прищуренный глаз, пожиманье плеч. Одна кучка, затем другая. От них – к гостям, которые вышли на террасу и разбрелись по лужайкам. Вот пара, которая часа через три будет сидеть в креслах в розарии у меня под окном.

– Как ты думаешь, то, что я слышала, правда?

– А что ты слышала?

– Да что она вовсе не больна. Просто они поссорились, и она не желает выходить.

– Хорошенькое дело!

Поднятые брови, свист сквозь зубы.

– Да, все это выглядит странно, ты не находишь? Я хочу сказать, чтобы так, ни с того ни с сего разболелась голова!.. Все это выглядит очень подозрительно.

– Мне показалось, у него мрачный вид.

– И мне.

– Сказать по правде, я уже и раньше слышала, что их брак не очень-то удачный.

– Да?

– Хм. Мне говорили об этом. И не один человек. Говорят, он начал понимать, что сделал большую ошибку. Она-то ведь – глядеть не на что.

– Да, я тоже слышала, что красотой она не отличается. Кем она была?

– Да никем. Подобрал ее где-то на юге Франции, бонна или что-то вроде.

– Господи боже мой!

– То-то и оно. Когда подумаешь о Ребекке…

Я продолжала смотреть на пустые кресла. Небо из розового стало серым. Над моей головой зажглась Венера. В лесу за розарием раздавался тихий шелест – это устраивались на ночлег птицы. Пролетела одинокая чайка. Я отошла от окна обратно к кровати. Подняла с полу белое платье и положила его в коробку с папиросной бумагой. Спрятала в картонку парик. Затем стала искать в стенных шкафах дорожный утюг, который я брала в Монте-Карло, чтобы гладить платья миссис Ван-Хоппер. Он лежал в глубине полки за старыми шерстяными джемперами, которые я давно не носила. Это был один из тех утюгов, что годятся для любого напряжения, и я воткнула штепсель в розетку на стене. Затем принялась гладить голубое платье, которое Беатрис вынула из шкафа, медленно, методично, как гладила платья миссис Ван-Хоппер.

Закончив, положила готовое платье на кровать. Затем сняла с лица грим, наложенный для маскарадного костюма. Причесалась, вымыла руки. Надела голубое платье и туфли, которые всегда надевала с ним. Я снова была девушка-компаньонка и собиралась спуститься в гостиную отеля вслед за миссис Ван-Хоппер. Я открыла дверь спальни и пошла по коридору. Все было тихо и спокойно, не верилось, что в доме бал. Я прошла на цыпочках в конец прохода и завернула за угол. Дверь в западное крыло была закрыта. Не доносилось ни единого звука. Когда я подошла к арке у галереи над лестницей в холле, до меня долетел приглушенный шум голосов из столовой. Обед еще не кончился. В огромном холле было пусто. На галерее тоже. Наверно, музыканты обедали. Я не знала, как все это было организовано, этим занимался Фрэнк… или миссис Дэнверс.

С того места, где я стояла, мне был виден портрет Кэролайн де Уинтер, висевший в галерее лицом ко мне. Я видела локоны, обрамлявшие лицо, я видела улыбку на ее губах. Я вспомнила, как жена епископа говорила мне в тот раз, когда я навестила ее: «Никогда не забуду ее, всю с ног до головы в белом, и это облако темных волос!» Я должна была вспомнить это раньше, я должна была догадаться. Как странно выглядели инструменты, небольшие пюпитры для нот, огромный барабан. Один из оркестрантов забыл на стуле носовой платок. Я перегнулась через балюстраду и поглядела вниз на холл. Скоро здесь будет полно людей, как рассказывала жена епископа, и Максим будет стоять у подножия лестницы и пожимать руки входящим. Их голоса будут отражаться от высокого потолка, а затем с галереи, где я сейчас стою, грянет музыка, и скрипач будет улыбаться, раскачиваясь в такт.

Тишина исчезнет.

На галерее скрипнула половица. Я резко обернулась, поглядела за спину. Никого. Галерея по-прежнему была пуста. Но в лицо мне пахнуло ветром, – видно, в одном из коридоров кто-то оставил открытым окно. Из столовой по-прежнему слышался гул голосов. Странно, почему скрипнула половица, ведь я стояла не шевелясь. Может быть, виновата теплая ночь или растрескавшееся от старости дерево? Но в лицо мне все еще тянуло сквозняком. С одного из пюпитров слетели на пол ноты. Я взглянула на арку над лестничной площадкой. Сквозняк шел оттуда. Я снова вернулась в длинный коридор и увидела, что дверь в западное крыло распахнута настежь. Я вошла в нее. В проходе было темно, не горела ни одна лампочка. Я чувствовала на лице холодное дыхание ветра из открытого окна. Попыталась найти ощупью выключатель, но не нашла. Там, где коридор поворачивал, я увидела окно, оно было открыто. Легкие занавески колыхались взад и вперед. В сером вечернем свете плясали на полу причудливые тени. До меня донесся рокот волн, мягкое шипение отлива, покидающего гальку.

Я не подошла и не закрыла окно. Еще секунду я стояла, дрожа в легком платье, слушая вздохи моря, расстающегося с берегом. Затем быстро повернула, захлопнула за собой дверь и снова вышла на площадку под аркой. Голоса стали громче, шум в столовой все нарастал. Дверь распахнулась. Обед закончился. Я видела Роберта у открытой двери, слышала скрип отодвигаемых стульев, невнятный говор, смех.

Я медленно пошла вниз по лестнице им навстречу.

Когда я оглядываюсь на свой первый бал в Мэндерли – первый, и последний, – я вспоминаю лишь отдельные мелкие штрихи, выступающие на огромном пустом холсте всего вечера. Задний план, подернутый дымкой – море призрачных, чужих для меня лиц, – и медленное гудение оркестра, монотонно играющего вальс, который все никак не смолкал, тянулся без конца. Одни и те же пары, сменяя друг друга, проносились, кружась, перед моими глазами, с одними и теми же застывшими улыбками на лицах; я стояла рядом с Максимом у подножия парадной лестницы, принимая запоздавших гостей, и эти танцующие пары казались мне марионетками, которые описывают круги на веревке, зажатой в невидимой руке.

Там была одна женщина – я не знаю ее имени, я никогда больше ее не видела, – в светло-оранжевом платье с кринолином, неопределенный намек на один из прошлых веков, но какой именно – семнадцатый, восемнадцатый или девятнадцатый, – я сказать не могла, – которая проплывала мимо меня каждый раз на одинаковых тактах вальса и, приседая и раскачиваясь, неизменно посылала мне улыбку. Это повторялось вновь и вновь, пока не стало автоматическим, – так, гуляя по палубе корабля, ты постоянно встречаешь одних и тех же людей, столь же приверженных моциону, и знаешь с абсолютной уверенностью, что вновь пройдешь мимо них у капитанского мостика.

Я вижу ее, как сейчас: торчащие зубы, яркое пятно румян на скулах и улыбку – отсутствующую, блаженную. Она была на седьмом небе. Позднее я заметила ее у стола с закусками; острый взгляд обшаривал блюда, она наложила себе полную тарелку семги и омара под майонезом и отошла в уголок. Была там и леди Кроуэн, чудовищная фигура в пурпурном платье, изображавшая уже и не знаю какой романтический персонаж былых времен, то ли Марию-Антуанетту, то ли Нелл Гуинн, а может, экзотическое сочетание обеих в одном лице, которая без конца восклицала пронзительным голосом, еще более пронзительным, чем обычно, из-за поглощенного ею шампанского: «Вы должны благодарить за все это меня, а вовсе не де Уинтеров!»

Я помню, как Роберт уронил поднос с мороженым, и лицо Фриса, когда он увидел, что преступник – свой, а не один из нанятых по случаю бала официантов. Мне хотелось подойти к Роберту, стать рядом и сказать: «Я знаю, что вы чувствуете. Я понимаю. Я провинилась сегодня куда хуже». Я до сих пор ощущаю застывшую, напряженную улыбку у себя на лице, так не соответствующую страданию в глазах. Я вижу Беатрис, милую, благожелательную, бестактную Беатрис, не спускавшую с меня глаз из-за плеча партнера, подбадривавшую кивками; браслеты звенели у нее на запястьях, а покрывало беспрестанно соскакивало с мокрого от жары лба. Я представляю, как отчаянно кружусь по залу в объятиях Джайлса, мягкосердечного, верного Джайлса, полного сочувствия ко мне; он даже и слышать не желал о том, что я не хочу танцевать, и вел меня сквозь топочущую толпу, словно одну из своих лошадей на охотничьем сборе. «Какое у вас красивое платье! – так и слышу его слова. – У всей этой публики просто нелепый вид рядом с вами». И я благословила его в душе за эту трогательную, бесхитростную и такую искреннюю попытку выказать мне участие, ведь он, добрая душа, полагал, что я разочарована в моем маскарадном костюме, что меня волнует, как я выгляжу, что мне не все равно.

Конечно, Фрэнк, и никто иной, принес мне на тарелке ветчины и кусок курицы, которые я не могла съесть, конечно, Фрэнк, и никто иной, стоял возле меня с бокалом шампанского, которое я не могла выпить.

– Ну пожалуйста, – спокойно и настойчиво повторял он. – Я думаю, вам это поможет. – И я сделала три крошечных глотка ради него. Черная повязка на глазу придавала ему непривычный, странный вид, он казался бледным, более старым. На его лице появились вдруг морщины, которых я не видела раньше.

Фрэнк ходил среди гостей как второй хозяин, следя, чтобы им было хорошо, чтобы у всех были еда, питье и сигареты; он и танцевал – старательно, серьезно, с каменным лицом ведя свою даму по залу. В пиратском костюме он чувствовал себя неловко, было что-то печальное в бакенбардах, которые он распушил под алой повязкой. Я представляла, как он стоит в своей голой холостяцкой спальне перед зеркалом, накручивая их на палец. Бедный Фрэнк. Милый Фрэнк. Я не спрашивала его, но я знаю, как ненавистен был ему последний костюмированный бал, устроенный в Мэндерли.

Оркестр играл и играл, кружащиеся пары подскакивали и приседали, как марионетки, качались передо мной взад и вперед, взад и вперед, но смотрела на них не я, не живой человек из плоти и крови, а бесчувственный манекен, кукла с приклеенной намертво улыбкой. Фигура, стоящая рядом, тоже была деревянной. Лицо-маска, чужая, незнакомая улыбка. А глаза… у того, кого я любила, кого я знала, не было таких глаз. Холодные, безжизненные, они смотрели поверх меня и сквозь меня туда, где были боль и мука, которых я не могла с ним разделить, в его личный, замкнутый в себе ад, куда мне не было доступа.

Он ни разу со мной не заговорил. Ни разу не коснулся меня. Мы стояли бок о бок, хозяин и хозяйка дома, и между нами лежала пропасть. Он был любезен и обходителен с гостями, я наблюдала, как он кидает словечко одному, шутку другому, улыбку третьему, зовет через плечо четвертого, и никто, кроме меня, не догадывается, что каждая его фраза и жест машинальны, что он делает все как автомат. Два актера в одной пьесе, мы не были с ним партнерами, каждый играл сам по себе. Мы должны были пройти через эту муку в одиночку, мы должны были разыгрывать этот спектакль, устраивать этот жалкий и позорный балаган ради людей, которых я не знала и не хотела знать.

– Я слышал, вашей жене не прислали вовремя костюм, – сказал какой-то мужчина с пятнистым лицом и моряцкой косичкой и, захохотав, ткнул Максима в бок. – Черт знает что! Я бы возбудил против них дело за обман. Такая же штука случилась однажды с родственницей моей жены.

– Да, это вышло неудачно, – согласился Максим.

– Послушайте, – прокричал «моряк», оборачиваясь ко мне, – говорите всем, что вы незабудка! Они ведь голубые, да? Красивые цветочки, эти незабудки. Верно, де Уинтер? Скажите жене, чтобы она назвалась незабудкой! – Он понесся дальше, хохоча во весь рот, увлекая в танце свою партнершу. – Неплохая мысль – голубая незабудка!

И снова у меня за спиной Фрэнк с бокалом в руке, на этот раз – с лимонадом.

– Нет, Фрэнк, спасибо, мне не хочется пить.

– Почему вы не танцуете? А может быть, вы присядете на минутку? Там, на террасе, в уголке?

– Нет, мне лучше, когда я стою. Я не хочу садиться.

– Может быть, вам что-нибудь принести? Сандвич, персик?

– Нет, я ничего не хочу.

Снова дама в оранжевом платье, на этот раз она забыла улыбнуться. После ужина она раскраснелась и не сводила глаз с лица партнера, высокого, тощего, с подбородком, как скрипка.

«Вальс судьбы», «Голубой Дунай», «Веселая вдова» – раз-два-три, раз-два-три, круг за кругом, раз-два-три, раз-два-три, еще круг и еще. Оранжевая дама, зеленая дама, снова Беатрис – покрывало скинуто со лба, Джайлс, с лицом, мокрым от пота, и снова «моряк» с другой партнершей, я ее не знала, на ней был костюм тюдоровских времен, черное бархатное платье и гофрированный воротник.

– Когда вы к нам приедете? – спросила она, словно мы были с ними старые друзья, и я ответила:

– Скоро, конечно, мы как раз говорили об этом на днях, – удивляясь тому, с какой легкостью у меня слетела с языка эта ложь, мне не понадобилось делать над собой никакого усилия.

– Такой изумительный вечер, поздравляю вас, – сказала она.

– Большое спасибо, – сказала я. – Весело, правда?

– Я слышала, вам прислали не тот костюм?

– Да, глупость какая-то, верно?

– Все эти лавки стоят друг друга. На них нельзя положиться. Но вы прелестно выглядите в этом милом голубеньком платьице. У вас такой свежий вид. Куда удобнее, чем этот жаркий бархат. Так не забудьте, мы ждем вас в резиденции к обеду в самые ближайшие дни.

– Приедем обязательно.

Что она имеет в виду, где, какая резиденция? Разве мы принимаем членов королевской фамилии? Она понеслась дальше в объятиях партнера под звуки «Голубого Дуная», ее бархатное платье мело подолом пол, как щетка для ковра, и только через много дней и месяцев, в одну из ночей, когда я никак не могла уснуть, я вдруг вспомнила, что тюдоровская дама – это жена епископа, так любившая бродить по горам.

Который час? Время остановилось. Вечер тянулся целую вечность. Те же лица, те же мелодии. Время от времени из библиотеки выглядывали затворники – игроки в бридж, чтобы посмотреть на танцующих и вновь укрыться за дверью. Подошла Беатрис, волоча за собой свою хламиду, шепнула на ухо:

– Почему вы не сядете? Вы бледны как смерть.

– Со мной все в порядке.

Возле нас появился Джайлс; грим растекся у него по лицу, он задыхался в своем арабском бурнусе.

– Пойдемте на террасу смотреть фейерверк, – сказал он.

Помню, как я стояла на террасе, глядя на небо, следя, как взлетают и падают дурацкие ракеты. Я заметила в углу маленькую Клэрис с каким-то пришлым парнем. Она весело улыбалась, а когда шутиха затрещала у самых ее ног, завизжала от восторга. Она уже давно забыла про слезы.

– Глядите, глядите, вот так громадина! – воскликнул Джайлс; круглое лицо задрано вверх, рот открыт. – Сейчас разорвется! Браво! Ну и красота!

Медленное шипение ракеты, взлетающей в воздух, взрыв, дождь изумрудных звезд. Одобрительный шум в толпе, восхищенные возгласы, хлопки.

Оранжевая дама в первых рядах зрителей, лицо горит ожиданием, для каждой новой ракеты наготове похвала:

– О, вот это милашка… погляди-ка на эту, правда, прелесть?… эта не разорвалась, осторожней, она падает на нас… что там думают эти люди?

Даже отшельники покинули свой уединенный приют и присоединились к остальным на террасе. Лужайки были черны от людей. Взрывающиеся петарды освещали поднятые вверх лица.

Вновь и вновь стрелами взлетали в воздух ракеты, небо пылало золотом и багрянцем. Мэндерли казался волшебным замком, окна в огне, серые стены в отблесках цветного дождя. Заколдованный дом – плоть от плоти здешних сумрачных лесов. Когда погасла последняя ракета и замолкли приветственные крики, ночь, такая чудесная раньше, показалась по контрасту хмурой и мрачной, небо нависло, как надгробный покров. Группки людей на лужайках и подъездной аллее распадались, расходились по сторонам. Гости сгрудились на террасе у итальянских окон, возвращались в гостиную. Наступил спад, апогей веселья остался позади. Пустые лица, пустые взгляды. Кто-то протянул мне бокал шампанского. С подъездной аллеи донесся шорох колес.

«Слава богу, – подумала я. – Они начинают разъезжаться. Слава богу».

Оранжевая дама решила еще разок подкрепиться. Холл не так скоро очистится от людей. Я увидела, как Фрэнк подает знак оркестру. Я стояла в дверях между гостиной и холлом с незнакомым мне человеком.

– Замечательный бал! – сказал он.

– Да, – сказала я.

– Я веселился с начала до конца, – сказал он.

– Очень рада, – сказала я.

– Молли просто с ума сходила, что не может пойти, – сказал он.

– Что вы говорите? – сказала я.

Оркестр начал играть «Старые добрые времена». Мужчина схватил мою руку и принялся раскачивать ее вверх и вниз.

– Ну-ка, – сказал он, – давайте-ка к нам!

Кто-то принялся раскачивать мою другую руку, к нам присоединилось еще несколько человек и еще. Мы стояли большим кругом и пели во все горло. Мужчина, который сказал, что он веселился с начала до конца и что Молли сходила с ума, так ей хотелось пойти, был в костюме китайского мандарина, и, когда мы раскачивали руки, его искусственные ногти запутались в рукавах халата. Он хохотал, как полоумный. Мы все хохотали. «Пусть старые горести останутся в прошлом», – пели мы.

Шумное веселье пришло к концу вместе с последними тактами песни; барабанщик принялся отбивать дробь – неизбежная прелюдия к «Боже, храни короля». Улыбки исчезли с лиц, словно начисто смытые губкой. «Мандарин» встал по стойке смирно, руки по швам. Помню, у меня мелькнула мысль, не военный ли он. Как странно он выглядел – каменное лицо и висячие усы китайца. Я поймала взгляд оранжевой дамы. Гимн застал ее врасплох, она все еще держала тарелку, полную куриного заливного. Держала крепко, прямо перед собой, как блюдо для сбора пожертвований в церкви. Оживление исчезло с ее лица. Но не успела отзвучать последняя нота, как она снова расслабилась и яростно накинулась на заливное, разговаривая через плечо со своим кавалером.

Кто-то подошел, крепко схватил меня за руку.

– Так не забудьте, вы обедаете у нас четырнадцатого в следующем месяце.

– Да? – Я тупо уставилась на него.

– Да, ваша золовка тоже обещала приехать.

– Чудесно.

– В половине десятого, мужчины в смокингах. Ждем вас, до встречи.

– О да, разумеется.

Гости выстроились в очередь, чтобы попрощаться со мной. Максим был в другом конце комнаты. Я снова нацепила улыбку, которая исчезла у меня с лица после «Добрых старых времен».

– Лучший вечер, на котором я был за последнее время.

– Очень рада.

– Огромное спасибо за чудесный вечер.

– Очень рада.

– А вот и мы, как видите, остались до конца.

– Очень рада.

Неужели в английском языке нет других слов? Я кивала и улыбалась, как заводная кукла, ища глазами Максима поверх их голов. Он стоял в тесной толпе гостей у дверей в библиотеку. Вокруг Беатрис тоже были гости, Джайлс вел группу задержавшихся мужчин к столу с закусками в гостиной. Фрэнк был на подъездной аллее, помогал гостям найти их машины. Меня окружали незнакомые лица.

– До свидания. Огромное спасибо.

– Очень рада.

Огромный холл опустел. Он уже принял тот тусклый нежилой вид, который бывает после праздничного вечера на заре усталого дня. В сером свете занимавшегося утра на лужайках стали проступать очертания подставок, откуда пускали фейерверк.

– До свидания. Удивительный вечер.

– Очень рада.

Максим ушел на подъездную аллею к Фрэнку. Ко мне подошла Беатрис, снимая по пути звенящие браслеты.

– Как они мне надоели. Боже, я прямо с ног валюсь. По-моему, я не пропустила ни одного танца. Но, как бы то ни было, бал удался на славу. Колоссальный успех.

– Да? – сказала я.

– Милочка, вам не лучше пойти сейчас к себе и лечь? На вас лица нет. Вы простояли на ногах почти весь вечер. Где мужчины?

– На подъездной аллее.