Текст книги "Ребекка"

Я отвернулась от моря и снова пошла по крутой тропинке, с трудом переставляя ноги; голову сжимало тисками, сердце томило необъяснимое предчувствие беды.

Я вышла из леса и пересекла лужайку. Дом казался мирным и безмятежным. Он выглядел укрытым от всех тревог, защищенным, более прекрасным, чем всегда. Стоя там и глядя на него вниз, я с непонятными мне самой смущением и гордостью впервые, может быть, поняла до конца, что это мой дом, мой семейный очаг, мое место здесь, я – часть Мэндерли, а Мэндерли – часть меня. В высоких узких трехстворчатых окнах отражались деревья, трава и цветочные кадки на террасе. Над одной из труб вился тонкий дымок. Сладко, как сено, пахла на лужайке свежескошенная трава. На каштане заливался черный дрозд. Мимо меня к террасе безрассудно пролетела желтая бабочка.

Я прошла через холл в столовую. Мой прибор был все еще на столе, но перед креслом Максима было пусто. На буфете стояли, дожидаясь меня, холодное мясо и салат. Немного поколебавшись, я дернула колокольчик. В столовую вошел Роберт.

– Мистер де Уинтер приходил? – спросила я.

– Да, мадам, – ответил Роберт, – он пришел сразу после двух, быстро поел и тут же ушел. Он спрашивал, где вы, и Фрис сказал, что вы, наверно, пошли на берег посмотреть на крушение.

– Он сказал, когда вернется?

– Нет, мадам.

– Может быть, он спустился к морю другим путем, – предположила я. – Наверно, мы разминулись.

– Да, мадам.

Я посмотрела на холодное мясо и салат. В животе у меня было пусто, но голода я не ощущала. Мне не хотелось сейчас холодного мяса.

– Вы будете что-нибудь есть, мадам? – спросил Роберт.

– Нет, – ответила я. – Нет, лучше принесите мне в библиотеку чай. Не надо ни лепешек, ничего такого. Просто чай и хлеб с маслом.

– Слушаюсь, мадам.

Я зашла в библиотеку и села на диван у окна. Как непривычно здесь без Джеспера! Наверно, он побежал за Максимом. Старая собака спала в своей корзине. Я взяла наугад номер «Таймс» и стала, не читая его, листать. Странно это было: вести вот так счет минутам, словно в приемной зубного врача. Я знала, что за книгой или вязаньем мне сейчас не усидеть. Я ждала, что вот-вот что-то случится, но что? Пережитый утром ужас, и крушение корабля, и пустой желудок – все вместе разбудило во мне дремавшее в глубинах души волнение, которого я сама не могла понять. Словно я вступила в новую полосу жизни, и теперь все будет иначе, чем раньше. Девушка, наряжавшаяся на бал-маскарад вчера вечером, осталась в прошлом. Все это произошло давным-давно, в незапамятные времена. Та, что сидела сейчас на диване у окна, была иной, не схожей с ней.

…Роберт принес мне чай, я с жадностью накинулась на хлеб с маслом. Он принес еще и лепешки, и сандвичи, и сладкий пирог; он, должно быть, считал, что уронит свое достоинство, если подаст мне один хлеб с маслом, так было не принято в Мэндерли. Я обрадовалась лепешкам и пирогу. Я вспомнила, что выпила в половине одиннадцатого сладкого холодного чая – и все. Не завтракала, опоздала к ланчу.

Когда я допивала третью чашку, Роберт снова вошел ко мне.

– Мистер де Уинтер еще не вернулся, мадам? – спросил он.

– Нет. А в чем дело, он кому-нибудь нужен?

– Да, мадам, – сказал Роберт. – Его спрашивает капитан Сирл, инспектор порта в Керрите. Хочет знать, может ли он сейчас приехать и повидаться лично с мистером де Уинтером.

– Не знаю, что и сказать, – проговорила я. – Он, возможно, еще сто лет не вернется.

– Да, мадам.

– Скажите ему, чтобы он лучше позвонил в пять часов, – сказала я.

Роберт вышел из комнаты и почти сразу вернулся.

– Капитан Сирл хотел бы видеть вас, мадам, если это вам удобно, – произнес Роберт. – Он говорит, что дело не терпит отлагательства. Он пытался дозвониться до мистера Кроли, но там никто не отвечает.

– О конечно, я приму его, раз у него срочное дело, – сказала я. – Скажите, пусть, если хочет, сразу же приезжает. У него машина?

– Да; кажется, да, мадам.

Роберт вышел. Что я могу сказать капитану Сирлу? Разговор, верно, пойдет о корабле, который сел сегодня на мель. При чем тут Максим? Если бы еще его выбросило на берег бухты, тогда другое дело. Там наши земли. Или потребовалось бы разрешение Максима взорвать скалы или что там еще делают, когда снимают с мели судно. Но открытый залив и подводная гряда не принадлежат Максиму. Капитан Сирл зря потеряет время на этот разговор.

Он, видимо, сел за руль сразу же, как положил телефонную трубку, потому что не прошло и четверти часа, как его провели ко мне.

Он все еще был в форме, в которой я видела его сегодня днем в бинокль. Я встала с дивана поздороваться с ним.

– Мне очень жаль, капитан Сирл, что муж еще не вернулся, – сказала я, – должно быть, он снова на берегу. А до того он ездил в Керрит. Я не видела его весь день.

– Да, мне говорили, что он был в Керрите, но я не застал его там, – сообщил портовый инспектор. – Вероятно, он пошел обратно пешком, а я был на катере. И мистера Кроли никак не поймать.

– Боюсь, крушение всех выбило из колеи, – сказала я. – Я тоже была на берегу, вот ланч пропустила. Видела там мистера Кроли, только пораньше. Что с ним будет, с этим пароходом? Как вы думаете, буксиры стянут его?

Капитан Сирл описал руками большой круг.

– У него на днище вот такая дыра, – ответил он. – Больше ему Гамбурга не видать. Да это не важно. Его владелец и страховой агент уж как-нибудь договорятся. Нет, миссис де Уинтер, меня сюда привело не это. Разве только косвенно. Сказать по правде, у меня есть для мистера де Уинтера одна новость, и я прямо не знаю, как и сообщить ее.

Он поглядел мне в лицо ярко-голубыми глазами.

– Какого рода новость, капитан Сирл?

Он вытащил большой белоснежный платок и высморкался.

– Поверьте, миссис де Уинтер, мне даже вам говорить неприятно. Меньше всего на свете мне хочется причинить боль вам и вашему мужу. Мы в Керрите все очень любим мистера де Уинтера, все де Уинтеры столько для нас сделали. Так жаль, что приходится ворошить прошлое. Это такой незаслуженный удар, что для него, что для вас. Но я не представляю, как этого можно избежать при создавшихся обстоятельствах.

Капитан приостановился, сунул платок обратно в карман. Понизил голос, хотя мы были в библиотеке одни.

– Мы отправили водолаза осмотреть дно судна, – продолжал он, – и, когда он спустился под воду, он сделал одно открытие. По его словам, он нашел пробоину в дне судна и пробирался вокруг него на другую сторону, чтобы выяснить, какие там еще есть повреждения, как вдруг натолкнулся на корпус небольшой яхты; она лежала на боку, в целости и сохранности. Наш водолаз из местных и сразу узнал яхту. Это та самая яхта, что принадлежала покойной миссис де Уинтер.

Первым моим чувством была благодарность за то, что Максима нет дома и он не слышит капитана Сирла. Этот новый удар сразу же за моим вчерашним сюрпризом казался чудовищной издевкой.

– Ах, как неприятно, – медленно проговорила я. – Кто бы мог этого ждать? Может быть, не обязательно сообщать мистеру де Уинтеру? Нельзя ли оставить яхту, где она есть, ведь она там никому не мешает, правда?

– Конечно, миссис де Уинтер, мы бы не тронули ее, если бы не одно обстоятельство. Я – последний человек на свете, который хотел бы ее тревожить. Не знаю, чего бы я ни сделал – я уже говорил вам об этом, – чтобы пощадить чувства мистера де Уинтера. Но это еще не все, миссис де Уинтер. Мой парень обошел яхточку и обнаружил еще одну, куда более важную вещь. Дверь в каюту была плотно закрыта, нигде не было ни щелки, иллюминаторы были задраены. Он разбил стекло в одном из них камнем со дна и заглянул внутрь. Каюта была полна воды; вода, видимо, проникла через какое-то отверстие в днище, повреждений нигде не было. И тут, миссис де Уинтер, он перепугался до смерти.

Капитан Сирл умолк, поглядел через плечо, словно боялся, как бы нас не услышали слуги.

– На полу каюты лежало тело, – тихо произнес он. – Одни кости, понятно, мяса на них не осталось. Но это был целый скелет, он видел череп, ребра, конечности. Он поднялся наверх и тут же доложил обо всем мне. Теперь вы понимаете, миссис де Уинтер, почему мне необходимо видеть вашего мужа.

Я глядела на него во все глаза; постепенно смысл его слов дошел до меня, к горлу подкатила тошнота.

– Считалось, что она была одна на яхте, – прошептала я. – А выходит, там был кто-то еще, и никто ничего не знал?

– Похоже на то.

– Кто это мог быть? – сказала я. – Ведь если бы кто-нибудь так надолго пропал, родственники бы знали? В то время об этом писали во всех газетах. Как могло случиться, что кто-то остался в каюте, а миссис де Уинтер нашли за много миль отсюда и то спустя месяцы?

Капитан Сирл покачал головой.

– Я знаю не больше вас, – ответил он. – Нам известно одно: в яхте лежат чьи-то останки, и мы должны сообщить об этом в полицию. Боюсь, что дело будет предано гласности, миссис де Уинтер. Не представляю, как мы сможем этого избежать. Так неприятно для вас и мистера де Уинтера. Так несправедливо. Живете себе тихо и мирно, ничего не хотите – только быть счастливыми, и надо же, чтобы стряслась такая беда.

Теперь я знала, чем было вызвано мое дурное предчувствие. Не севший на мель корабль предвещал беду, и не плачущие чайки, и не тонкая черная пароходная труба, обращенная к берегу, нет. Угроза таилась в неподвижной темной воде, в том неведомом, что скрывалось под ней. В водолазе, спускавшемся в холодные безмолвные глубины и наткнувшемся на яхту Ребекки и ее мертвого спутника. Он дотрагивался до яхты, заглядывал в каюту в то самое время, как я сидела на утесе над морем, не ведая ни о чем.

– Если бы только не надо было ему говорить, – сказала я. – Если бы только мы могли скрыть все это от него!

– Вы же знаете, я бы с радостью, если бы это было возможно, миссис де Уинтер, – произнес портовый инспектор. – Но при сложившихся обстоятельствах приходится поступать вопреки личным чувствам. Я должен исполнить свой долг. Я обязан сообщить о найденном мертвом теле.

Он внезапно остановился – в комнату вошел Максим.

– Привет, – сказал он. – Что-нибудь случилось? Я не знал, что вы здесь, капитан Сирл. В чем дело?

Нет, больше выдержать я не могла. Я вышла из комнаты – чего еще ждать от трусихи? – и плотно закрыла за собой дверь. Я даже не взглянула Максиму в лицо. У меня осталось смутное впечатление, что он выглядит усталым, костюм измят, шляпы нет.

Я вышла в холл, подошла к входной двери. Джеспер шумно лакал воду из миски. Помахал хвостом, увидя меня, и продолжал пить. Затем помчался ко мне вприпрыжку и встал на задние лапы, положив передние на платье. Я поцеловала его в макушку, вышла и села на террасе. В нашей жизни наступил переломный момент, и я должна храбро встретить его. Я должна превозмочь свои старые страхи, свою стеснительность, свою неуверенность в себе, свое неизлечимое чувство неполноценности – все это надо теперь отбросить прочь. Если я потерплю неудачу теперь, я никогда уже не смогу победить. Другой возможности мне дано не будет. Я сидела, вонзив ногти в ладони, и отчаянно, безнадежно, без слов молила о мужестве… сама не зная кого. Я просидела там минут пять, глядя на зеленые лужайки и кадки с цветами на террасе. На подъездной аллее снялся с места автомобиль. Должно быть, капитан Сирл. Сообщил свою новость Максиму и уехал. Я поднялась и медленно пошла через холл в библиотеку. Я не переставала перебирать в карманах ракушки, которые дал мне Бен. Теперь я крепко сжала их в пальцах.

Максим стоял у окна. Спиной ко мне. Я задержалась у двери. Он по-прежнему стоял отвернувшись. Я вынула руки из карманов, подошла к нему, стала рядом. Взяла его руку и прижала к своей щеке. Он молчал. Стоял как стоял.

– Прости меня, – шепнула я. – Мне так стыдно, так стыдно…

Он не ответил. Его ладонь была холодна как лед. Я поцеловала ее, потом пальцы – один за другим.

– Я не хочу, чтобы это упало на тебя одного, – сказала я, – я хочу все с тобой разделить. Я повзрослела, Максим, за одни сутки. Детство осталось позади.

Он обнял меня одной рукой и крепко прижал к себе. Моя сдержанность была сломлена, застенчивость – тоже. Я стояла, уткнувшись лицом ему в плечо.

– Ты простил меня, да? – спросила я.

Наконец-то он заговорил.

– Простил? – сказал он. – За что я должен тебя простить?

– За вчерашний вечер, – объяснила я. – Ты думал, что я сделала это нарочно.

– А, это, – сказал он. – Я и забыл. Я на тебя сердился, да?

– Да, – сказала я.

Он снова замолчал. Но все так же крепко прижимал меня к себе.

– Максим, – сказала я, – разве мы не можем начать сначала? С сегодняшнего дня? Встретить все, что нас ждет, вместе? Я не прошу, чтобы ты меня любил, я не стану требовать невозможного. Я буду твоим другом, твоим товарищем, как мальчик. Мне не надо ничего другого.

Он стиснул мне щеки ладонями и поглядел на меня. Впервые я увидела, какое худое, изрезанное морщинами у него стало лицо, как неузнаваемо он изменился. Под глазами лежали огромные тени.

– Ты очень меня любишь? – спросил он.

Я не могла отвечать. Только смотрела неотрывно в ответ в его темные, полные муки глаза и бледное неузнаваемое лицо.

– Слишком поздно, моя девочка, слишком поздно, – сказал он. – Мы упустили свой шанс, да и невелик он был.

– Нет, Максим, – возразила я. – Нет.

– Да, – настойчиво продолжал он. – Все кончено. Это случилось.

– Что случилось? – спросила я.

– То, чего я всегда ждал. То, что виделось мне во сне и наяву, день за днем, ночь за ночью. Нам не суждено быть счастливыми – ни тебе, ни мне.

Он сел на диван возле окна, я опустилась на колени, положила руки ему на плечи.

– Я не понимаю тебя, о чем ты говоришь?

Он прижал ладони к моим рукам и заглянул мне в лицо.

– Ребекка выиграла, – сказал он.

Я, не сводя глаз, смотрела на него, сердце лихорадочно билось в груди, руки внезапно похолодели.

– Ее тень была между нами с первого дня, – продолжал он. – Ее проклятая тень отталкивала нас друг от друга. Как я мог прижать тебя к себе вот так, девочка моя, моя маленькая любовь, когда в душе у меня всегда был страх, что это случится? Я помнил ее глаза, когда она взглянула на меня перед смертью. Я помнил ее медленную коварную улыбку. Еще тогда она знала, что это случится. Знала, что в конце концов она победит.

– Максим, – шепнула я, – о чем ты говоришь? Что ты хочешь мне сказать?

– Ее яхта, – объяснил он. – Они нашли ее яхту. Водолаз нашел ее сегодня днем.

– Я знаю, – сказала я. – Капитан Сирл приехал и рассказал мне. Ты думаешь о мертвом теле, да? О скелете, который водолаз видел в каюте?

– Да, – отозвался он.

– Значит, она была не одна, – продолжала я. – Значит, на яхте был еще кто-то. И тебе надо узнать кто, да, Максим? В этом все дело?

– Нет, – ответил он. – Ты не понимаешь.

– Я хочу все с тобой разделить, любимый, – сказала я. – Я хочу тебе помочь.

– Кроме Ребекки, на яхте никого не было, она была одна, – произнес он.

Я стояла перед ним на коленях, глядя ему в лицо, глядя ему в глаза.

– На полу каюты лежит Ребекка, – сказал он.

– Нет, – воспротивилась я. – Нет.

– Женщина, похороненная в фамильном склепе, не Ребекка, – продолжал он, – это чужая женщина, неизвестно откуда, которую никто не опознал. Не было никакого несчастного случая. Ребекка не утонула. Я ее убил. Застрелил в домике на берегу. Я отнес ее тело на яхту, в каюту, и вывел яхту в залив и утопил там, где они ее сегодня нашли. Ребекка, и никто другой, лежит там на полу каюты. Можешь ты теперь поглядеть мне в глаза и сказать, что ты меня любишь?

Глава XX

Как тихо было в библиотеке! Тишину нарушало одно – лязг зубов Джеспера, вылизывавшего лапу. Должно быть, в подушечку вонзилась колючка, он без передышки выкусывал и высасывал кожу. А затем я услышала у самого уха тиканье часов на запястье Максима. Привычные повседневные звуки. И без всякой на то причины в уме пронеслась дурацкая поговорка моих школьных лет: «Время не ждет». Слова повторялись вновь и вновь: «Время не ждет. Время не ждет». Тиканье часов у уха и чмоканье Джеспера – вот все, что тогда доходило до моего слуха.

Когда мы испытываем большое потрясение – теряем близкого человека или, скажем, лишаемся руки, – мы, думается мне, сперва ничего не ощущаем. Если нам ампутировали руку, в первые минуты мы не знаем, что ее у нас нет. Мы чувствуем свои пальцы. Мы растопыриваем их, машем ими в воздухе, одним за другим, а у нас уже нет ни пальцев, ни руки. Я стояла на коленях возле Максима, положив ладони ему на плечи, прижавшись к нему всем телом, и во мне не было никаких чувств – ни боли, ни тревоги, даже страха не было у меня на сердце. Я думала, что надо вытащить у Джеспера колючку, удивлялась, почему не приходит Роберт убрать со стола. Как странно, что я могла думать о таких пустяках – лапе Джеспера, часах Максима, Роберте и посуде. Меня поражала собственная бесчувственность, это странное оцепенение. Мало-помалу чувства вернутся, сказала я себе, мало-помалу до меня все дойдет. Все, что он сказал мне, все, что случилось, станет на место, как кусочки картинки-загадки, сложится в единый узор. Сейчас меня нет, ни сердца, ни ума, ни чувств – деревяшка в объятиях Максима. И тут он стал целовать меня. Никогда раньше он так меня не целовал. Я стиснула руки у него на затылке и закрыла глаза.

– Я так тебя люблю, – сказал он. – Так люблю!

Я ждала этих слов каждый день и каждую ночь, думала я, и вот наконец он их говорит. Об этих словах я мечтала в Монте-Карло, в Италии, здесь, в Мэндерли. Он говорит их сейчас. Я открыла глаза и посмотрела на портьеры у него над головой. Он продолжал целовать меня, жадно, отчаянно, шепча мое имя. Я не сводила глаз с портьеры, заметила, что в одном месте она выгорела от солнца и стала светлее, чем наверху. До чего я спокойна, подумала я, до чего холодна! Рассматриваю портьеры, в то время когда Максим меня целует. Впервые говорит, что любит меня.

Внезапно он оттолкнул меня и встал с дивана.

– Ты видишь, я был прав, – сказал он. – Слишком поздно. Ты больше меня не любишь. Да и с чего бы тебе меня любить?

Он отошел, остановился у камина.

– Забудь о том, что сейчас было. Больше это не повторится.

Что я наделала! Меня затопил мгновенный страх, забилось смятенно сердце.

– Совсем не поздно, – быстро произнесла я; встав с пола, я подошла к нему, обвила руками. – Не надо так говорить, ты не понимаешь. Я люблю тебя больше всего на свете. Но когда ты меня сейчас целовал, я перестала чувствовать и мыслить. Я была оглушенная, онемевшая. Словно у меня вообще не осталось чувств.

– Ты не любишь меня, – сказал он, – потому ничего и не чувствуешь. Я знаю. Я понимаю. Все это пришло слишком поздно для тебя, да?

– Нет, – ответила я.

– Все это должно было быть четыре месяца назад, – сказал он. – Мне следовало это знать. Женщины не похожи на мужчин.

– Я хочу, чтобы ты снова меня целовал, – сказала я. – Прошу тебя, Максим.

– Нет, – возразил он. – Теперь это бесполезно.

– Мы не можем друг друга потерять, – убеждала его я. – Мы должны быть всегда вместе; между нами не должно быть секретов, не должны стоять ничьи тени. Пожалуйста, любимый, прошу тебя.

– У нас нет на это времени, – сказал он. – Нам осталось, возможно, всего несколько часов, несколько дней. Как мы можем быть вместе после того, что случилось? Я же тебе сказал: они нашли яхту. Они нашли Ребекку.

Я тупо глядела на него, я не понимала.

– И что дальше? – спросила я.

– Опознают тело, – объяснил он. – Это нетрудно – там, в каюте, есть все улики: ее одежда, туфли, кольца на пальцах. Ее опознают, и тогда все вспомнят ту, другую, женщину, похороненную в нашем семейном склепе.

– Что ты будешь делать? – спросила я.

– Не знаю, – ответил он. – Не знаю.

Оцепенение постепенно оставляло меня, я знала, что так будет. Руки больше не были ледяными, они стали горячими, потными. Я чувствовала, как мне залило жаром лицо и шею. Запылали щеки. Я подумала о капитане Сирле, о водолазе, о страховом агенте, о матросах на севшем на мель пароходе, стоявших у борта, глядя в воду. Я подумала о лавочниках в Керрите, мальчишках-рассыльных, свистящих на улицах, о священнике, выходящем из церкви, о леди Кроуэн, срезающей розы у себя в саду, о женщине в розовом платье и ее сыне на обрыве над морем. Скоро они узнают. Через каких-то несколько часов. Завтра, перед завтраком. «Водолаз нашел яхту покойной миссис де Уинтер. Говорят, в каюте лежит скелет». Скелет в каюте. Ребекка. Она лежала в каюте яхты, а вовсе не в склепе. В склепе лежала чужая женщина. Ребекку убил Максим. Ребекка вовсе не утонула. Максим убил ее. Застрелил в домике на берегу. Отнес тело в яхту и потопил яхту в заливе. Этот мрачный каменный дом, дождь, стучащий по крыше. Кусочки головоломки лавиной обрушивались на меня. В мозгу одна за другой проносились разрозненные картинки.

Максим рядом со мной в машине на юге Франции. «Почти год назад случилось нечто, полностью изменившее мою жизнь. Мне пришлось начать все сначала…»

Молчание Максима, его приступы мрачного настроения.

То, что он никогда не говорил о Ребекке. Никогда не упоминал ее имени.

Его неприязнь к бухте, к домику на берегу. «Если бы у тебя были мои воспоминания, ты бы тоже туда не пошла».

То, как он чуть не бежал по тропинке в лесу, ни разу не оглянувшись.

То, как мерил шагами библиотеку после смерти Ребекки. Вперед и назад, вперед и назад.

«Я уехал из дома в спешке», – сказал он миссис Ван-Хоппер, и тонкая, как паутина, морщина перерезала его лоб.

«Говорят, он не может оправиться после смерти жены».

Вчерашний бал-маскарад, и я в костюме Ребекки на верху лестницы.

«Я убил Ребекку, – сказал Максим. – Я застрелил ее в доме на берегу».

А водолаз нашел ее на полу каюты, там, в заливе.

– Что нам делать? – спросила я. – Что нам сказать?

Максим не отвечал. Он стоял у камина, широко раскрытые глаза, ничего не видя, глядели в одну точку.

– Кто-нибудь знает? – спросила я. – Хоть один человек?

Он качнул головой.

– Нет, – сказал он.

– Никто, кроме нас с тобой? – спросила я.

– Никто, кроме нас с тобой, – сказал он.

– А Фрэнк? – вдруг вспомнила я. – Ты уверен, что Фрэнк не знает?

– Откуда ему знать? – отозвался Максим. – На берегу не было никого, только я. Было темно…

Он замолчал. Сел в кресло, приложил руку ко лбу. Я подошла, стала возле него на колени. Минуту он сидел неподвижно. Я забрала его руку с лица и посмотрела в глаза.

– Я люблю тебя, – шепнула я. – Я люблю тебя. Теперь ты мне веришь?

Он целовал мое лицо, мои пальцы. Он крепко держал меня за руки, как ребенок, которому страшно.

– Я думал, я сойду с ума, – сказал он, – сидя здесь день за днем, ожидая, что вот-вот что-то случится. Отвечал на все эти ужасные письма с соболезнованиями, здесь, сидя за этим бюро. Объявление в газетах, интервью, все, что неизбежно идет вслед за смертью. Завтраки, обеды, ужины, попытка казаться таким, как обычно, казаться в здравом уме. Фрис, остальная прислуга, миссис Дэнверс. Миссис Дэнверс, которой я не отважился отказать от места, потому что она могла что-то заподозрить, могла отгадать – никто так, как она, не знал Ребекку… Фрэнк, не отходивший от меня ни на шаг, рассудительный, сдержанный, благожелательный. «Почему бы вам не уехать? – не раз говорил он. – Я прекрасно управлюсь здесь один. Уезжайте». И Джайлс, и Би, милая, бестактная бедняжка Би. «Ты жутко выглядишь, тебе надо показаться врачу». Я должен был встречаться со всеми ними, зная, что каждое произнесенное мною слово – ложь.

Я продолжала крепко сжимать его руки. Я наклонилась к нему близко, совсем близко.

– Я чуть было не рассказал тебе все однажды, – продолжал он, – в тот день, когда Джеспер убежал в бухту и ты вошла в домик поискать веревку. Мы сидели с тобой здесь, в библиотеке, а потом Фрис и Роберт принесли чай.

– Да, я помню, – сказала я. – Почему же ты ничего не сказал? Мы могли быть вместе все это время. Сколько же мы потеряли дней и недель!

– Ты держалась так отчужденно, – произнес он. – Вечно уходила в сад с Джеспером, бродила всюду одна. Ты ни разу не подошла ко мне так, как сейчас.

– Почему ты мне не рассказал? – шептала я. – Почему ты мне не рассказал?

– Я думал, что ты несчастлива, что тебе скучно, – сказал он. – Ведь я намного старше тебя. Мне казалось, тебе интереснее разговаривать с Фрэнком, чем со мной. Ты была со мной такой странной, такой неловкой, дичилась меня.

– Как я могла подойти к тебе, когда я знала, что ты думаешь о Ребекке? – возразила я. – Как могла просить тебя о любви, когда я знала, что ты все еще любишь Ребекку?

Он притянул меня к себе и заглянул в глубину моих глаз.

– О чем ты? Что ты хочешь сказать? – спросил он.

Я стояла рядом с ним на коленях, выпрямив спину.

– Всякий раз, когда ты касался меня, я думала, что ты сравниваешь меня с Ребеккой. Всякий раз, когда разговаривал со мной, глядел на меня, гулял вместе в саду, садился за стол обедать, я чувствовала, что ты говоришь сам себе: «Я делал это с Ребеккой, и это, и это тоже».

Он смотрел на меня с недоумевающим видом, словно не понимая.

– Так это и было, верно?

– О боже! – сказал он. Он отстранил меня, встал с кресла и принялся ходить по комнате, стиснув руки.

– Что с тобой? В чем дело? – спросила я.

Он резко обернулся и посмотрел на меня – я все еще сидела на полу, сжавшись в комок.

– Ты думала, что я люблю Ребекку? – сказал он. – Ты думаешь, я убил ее из ревности? Я ее ненавидел, говорю тебе, наш брак был фарсом с первого дня. Она была порочная, жестокая, развратная, испорченная до мозга костей женщина. Мы никогда не любили друг друга; никогда, ни одной минуты не были счастливы. Ребекка не знала, что такое любовь, нежность, порядочность. Она была даже не совсем нормальна.

Я сидела на полу, обхватив колени руками, не сводя с него глаз.

– О, конечно, она была умна, – продолжал Максим. – Чертовски умна. Все, кто с ней встречался, считали ее добрейшим, самым щедрым, самым одаренным существом на свете. Она знала, что кому сказать, умела подстроиться к самым различным людям. Если бы ты с ней встретилась, она бы пошла с тобой рука об руку в сад, болтала бы о цветах, музыке, живописи, обо всем, чем ты увлекаешься, играла бы с Джеспером; и провела бы тебя, как и всех остальных. Ты сидела бы у ее ног и боготворила ее.

Взад и вперед, взад и вперед через всю библиотеку.

– Когда я женился на ней, все говорили, что я счастливчик, – рассказывал он. – Она была так прелестна, так воспитанна, так занятна! Даже бабушка, которой в те дни никто не мог угодить, полюбила ее с первого взгляда. «У нее есть три вещи, которые важнее всего в жене, – сказала она мне, – порода, ум и красота». И я ей поверил. Заставил себя поверить. Но в самой глубине души меня точил червь сомнения. Было что-то у нее в глазах…

В головоломке оставалось все меньше пустых мест, один кусочек за другим складывались в картину, и передо мной возникла Ребекка в ее истинном виде, выйдя из призрачного мира, как фигура, сошедшая с полотна картины. Ребекка, бьющая хлыстом лошадь; Ребекка, хватающая жизнь обеими руками; торжествующая, улыбающаяся Ребекка на галерее менестрелей.

Я снова увидела себя на берегу возле бедного, запуганного Бена. «Вы добрая, – сказал он. – Не такая, как та, другая. Вы не запрячете меня в больницу, нет?» Он помнил кого-то, кто приходил ночью из леса, – черная, гибкая, она была похожа на змею…

А Максим продолжал, меряя шагами пол библиотеки:

– Я узнал, что она собой представляет, почти сразу, как мы поженились, и пяти дней не прошло. Помнишь тот день, когда я повез тебя в горы за Монте-Карло? Я хотел снова там постоять, я хотел вспомнить. Она сидела на краю обрыва и смеялась, ее черные волосы развевались по ветру; она рассказывала мне о себе, говорила мне вещи, которые я не повторю ни одной живой душе. Вот тогда я понял, что я наделал, на ком женился. Красота, ум, порода… О боже!

Он вдруг замолк. Подошел к окну, остановился, глядя на лужайки. И вдруг стал смеяться. Он стоял и смеялся. Я не могла этого слышать, его смех привел меня в трепет, мне чуть не стало дурно, это было выше человеческих сил.

– Максим! – закричала я. – Максим!

Он закурил сигарету и продолжал стоять, ничего не говоря. Затем отошел от окна и снова принялся ходить по комнате.

– Я чуть не убил ее тогда, – признался он. – Это было так просто. Один неверный шаг, и все; она ведь могла оступиться, поскользнуться. Ты помнишь пропасть? Я испугал тебя тогда, да? Ты думала, что я безумен. Возможно, я и был безумен. Возможно, я безумен и сейчас. Трудно оставаться нормальным, когда живешь с дьяволом.

Я сидела и водила за ним глазами: взад и вперед, взад и вперед.

– Она заключила со мной сделку, там, на краю обрыва, – продолжал он. – «Я буду вести дом, – сказала она мне, – буду заботиться о твоем драгоценном Мэндерли; если хочешь, сделаю его самой популярной достопримечательностью в стране. К нам будут съезжаться со всех сторон, нам будут завидовать, о нас будут говорить; нас будут называть самой красивой, самой счастливой, самой удачливой парой в Англии. Неплохой розыгрыш, Макс, а, черт побери? Форменный триумф!» Она сидела там, на склоне, хохоча во все горло и обрывая с цветка лепестки.

Максим бросил в пустой камин сигарету, выкуренную лишь на четверть.

– Я не убил ее, – сказал он, – я молча смотрел и слушал, я ничего не сказал. Дал ей насмеяться. Мы сели вместе в машину и уехали оттуда. Она знала, что я сделаю так, как она предложила, приеду в Мэндерли, открою в него доступ публике, буду устраивать приемы, так что о нашем браке заговорят как о самом удачном браке века. Она знала, что я принесу в жертву гордость, честь, личные чувства, все лучшее, что есть на свете, лишь бы не выставить себя на посмешище перед нашим мирком через неделю после женитьбы, не дать им узнать о ней то, что она рассказала мне. Она знала, что я никогда не пойду на развод, не стану обличать ее перед судом, не допущу, чтобы в нас тыкали пальцами, забрасывали нас грязью в газетах, чтобы местные жители перешептывались, услышав мое имя, а отдыхающие из Керрита стекались к сторожке, заглядывали за ворота и говорили: «Здесь он и живет, там, внутри. Это и есть Мэндерли. Место, что принадлежит этому типу, о котором мы читали в газетах. Дело о разводе. Помните, что сказал судья о его жене?…»

Максим подошел и остановился передо мной. Протянул ко мне руки.

– Ты презираешь меня, да? – спросил он. – Тебе не понять мой стыд, мое омерзение, мою гадливость.

Я ничего не ответила. Я прижала его руки к груди. Что мне до его позора? Все, что он говорил, не имело для меня значения. Я запомнила лишь одно и теперь вновь и вновь повторяла это себе: Максим не любит Ребекку. Никогда не любил ее, никогда, никогда. Они никогда не были счастливы вместе… Максим говорил, я его слушала, но его слова ничего для меня не значили. По-настоящему они не затрагивали меня.