Текст книги "Русские исторические женщины"

«Пане Кочубей! Доносишь нам якийсь свой сердечный жал. Рачий бы належало скаржитися на свой гордую, велеречивую жену, которую, як вижу, не вмеешь, чи не можешь повстягнути, и предложите тое, же ровний муштук як на коне, так и на кобили кладут. Она-то, а не хто инший, печали твоей причиной, ежели якая на сей час в дому твоем обретается. Утекала святая великомученица Варвара пред отцом своим Диоскором не в дом гетманский, але подлейшое местце, межи овчаре, в расселини каменния, страха ради смертного. Не можеш, правду рекши, некогда свободен быти от печали, а барзе своего здоровя певен, поки с сердца своего бунтоввичого духу не виблюнеш, которий, так разумею, не так з уломности натуральной, яко з подусти женской в себе имееш, и если ж з бозкого презрения, теды и всему дому твоему зготовалася якая пагуба, то не на кого иншого нарекати и плакати, тилко на свой и женскую проклятую пиху, гордость и высокоумие имееш. Чрез лет шестнадцети прощалося и пробачалося великим и многим ваптим, смерти годным, проступкам, однак нечего доброго, як вижу, ни терпливость, ни добротливость моя не могли справити. А що взменкуеш в том же своем пашквильном письме о якомсь блуде, того я не знаю и не разумею, хиба сам блудигаъ, коли жонки слухаеш, бо посполите мовит: gdzie ogon rzadzi, tam pewnie glowa bladzi» (где хвост управляет, там голова непременно заблуждается).

При всем том Мазепа настаивает, чтобы девушка возвратилась к родителям.

Матрена не выносит домашней муки, упреков матери – и снова просит Мазепу взять ее к себе.

И вот что, между прочим, гетман отвечает ей в своих, в высшей степени любопытных, письмах:

«Мое сердце коханое! Сама знаешь, як я сердечне, шалене люблю вашу милость: еще некого на свете не любив так. Мое-б тое щастье и радость, щоб нехай ехала да жила у мене, тилко-ж я уважив, який конец с того может бути, а звлаща при такой злости и заедлости твоих родичов. Прошу, моя любенко, не одменяйся ни в чом, яко юж не поеднократ слово свое и рученку дала есь, а я взаемне, поки жив буду, тебе не забуду».

Матрену, по-видимому, решились увезти куда-то дальше от тех мест, где могли продолжаться ее свидания с Мазепой, и вот гетман шлет ей свое сожаление о разлуке, печаль о том, что не будет видеть ни ее «глазок» («очици»), ни ее «личика беленького»:

«Мое серденко, мой квете рожаной (мой цветок розовый)! Сердечне на тое болею, що на далеко под мене едеш, а я не могу очиц твоих и личка беленкого видети: через сее писмечко кланяюся и вси члонки (члены) целую любезно».

В следующем письме гетман просит ее увидеться с ним, убеждает ее же чувством, ее же словом, данным ему в том, что она всегда будет любить его. Коротенькое письмецо это дышит нежностью, в него невольно врывается поэтический склад, ибо известно, что Мазепа, – эта в высшей степени даровитая и многосторонняя личность, – писал прекрасные стихи, и ему приписывают одно замечательное стихотворение политического содержания, которое и было представлено Петру в числе обвинительных против гетмана пунктов, – стихотворение, начинающееся словами: «Все покой щире прагнут» и взывающее в сынам Малороссы о том, чтобы они надеялись лишь на свой собственную силу, чтобы слились все воедино и саблей завоевали бы себе право и независимость Малороссии.

В этом письме к Матрене Мазепа говорит:

«Мое сердечне коханье! Прошу, и велце прошу, рачь зо мной обачитися для устной розмови. Коли мене любишь, це забувай же; воли не любишь, не споминай же! Спомни свои слова, же любить обещала, на що-ж мине и рученку беленкую дала.

«И повторе и постокротне прошу, назначи хоч на одну минуту, коли маемо з собой видетися для общего добра нашего, на которое сама-ж преже сего соизволила есь была; а нем тое будет, пришли намного (кораловое ожерелье) з шии своей, прошу».

Девушка обещает ему свиданье, и вот старый гетман шлет к ней доверенную женщину, Мелашку, и просит свою «Мотреньку», «обнимая с ножки», скорей исполнить свое обещание, говоря, что она иссушила его «красным личиком своим».

«Мое сердечко! Уже ти мене иссушила красным своим личком и своими обетнищами (обещаниями).

«Посилаю теперь до вашей милости Мелашку, щоб обо всех розмовилася з вашей милостью. Не стережися ей не в чем, бо есть верная вашей милости и мине во всем».

«Прошу и велце, за нужки вашу милость, мое серденко, облапивши, прошу, не одкладай своей обетници»!

В следующий раз, отъезжая по делам, Мазепа шлет к девушке подарок от себя на память и пишет:

«Мое серденко!.Не маючи ведомости о повоженью вашей милости, чи вже перестали вашу милость мучити и катовати, теперь теды одъежаючи на тыждень на певние местца, посилаю вашей милости одъездного через Карла, которой прошу завдячне принята, а мене в неотменной любве своей ховати».

Но тяжела жизнь Матрене дома: ее «мучат и катуют» как палачи («катовать» – наказывать через палача, «ката»); мать преследует ее, корить ее поведение, не дает ей покоя, и Мазепа, соболезнуя ей и не имея возможности оградить девушку от страданий, советует ей, наконец, идти в монастырь, и «тогда – говорит – я буду знать, что мне делать»:

«Мое серденко! Тяжко болею на тое, що сам не могу з вашею милостью обширне поговорите, що за одраду ваша милость в теперешнем фрасунку (печали) учините. Чого ваша милость по мне потребуешь, скажи все сий девце. В остатку, коли они, проклятии твои, тебе цураются (чуждаются), иди в монастир, а я знатиму, що на той час з вашею милостью чиныти. Чого потреба, и повторе пишу, ознайми мине ваша милость»!

Кочубей в донесении Петру, между прочим, говорит, что письма Мазепы и его чары поддерживали Матрену в постоянном возбуждении нравственном, и она «возбесилася»: «на отца и на мать плевала».

«Прельщая своими рокописанными грамотками дщерь мой непрестанно к моему зломыслию, посылая ей дары различные, яко единой от наложниц, да бых аз от печали живот погубил, но егда не возмог лестию, преклонися ко обаянию и чародеянию, и сотвори действом и обаянием, еще дщери моей возбеситися и бегати, на отца и матерь плевати» – это слова Кочубее Петру.

Со своей стороны, мать Матрены, скорбя о своем несчастии, позволят себе бить бедную девушку, и Мазепа знает это, но оградить любимой женщины не может. И вот какое страстное и грозное послание шлет он к девушке, говоря, что, на зло ее и своим ворогам, не перестанет любить ее, пока жив.

«Моя сердечне коханая! Тяжко зафрасовалемся (запечалился), почувши, же тая катувка (палачка) не перестает вашу милость мучити, яко и вчора тое учинила. Я сам не знаю, що з нею, гадиной, чинити. То моя беда, що з вашею милостью слушного не мам часу о всем переговорит Болш од жалю не могу писати, тилво тое яко-ж колвек станеться, я, поки жив буду, тебе сердечне любити и зичити (желать) всего добра не перестану, и повторе пишу – не перестану, на злость моим и твоим ворогам».

Затем он вновь посылает ей гостинец – книжку и брильянтовый «обручик» при таком нежном письмеце:

«Моя сердечне коханая Мотренько! Поклон мой отдаю вашей милости, мое серденко, а при поклоне посплаю вашей милости гостинца, книжечку и обручик диаментовий, прошу тое завдячне приняти, а мене в любве своей неотменно ховати, нем даст Бог с лепшим привитаю. Затим целую уста коралевии, ручки беленкие и все члонки телця твоего беленкого, моя любенко коханая»!

Но мать, как видно, не даром мучит девушку: она, наконец, побеждает ее упрямую волю, и Матрену решаются выдать замуж за другого.

Вероятно, узнав об этом и думая, что девушка выходит за другого своей волей, а не от «катованья», Мазепа шлет ей упреки, плачется, что она изменилась, забыла данное ему слово, забыла свои клятвы:

«Моя сердечне коханая! Вижу, же ваша милость во всем одмевилася своею любовию прежнию ку мине. Як собе знаешь: воля твоя – чини що хочешь! Будешь на потум того жаловати. Припомни тилко слова своп, под клятвой мне дание на тот час, коли выходила есь з покой мурованого (каменного) од мене, коли далем тобе перстень диаментовий, над которий найлепшого, найдорогшого у себе не маю, же хочь сяк, хочь так будет, а любовь межи нами не одменится».

Но чувство еще «не отменилось»: девушка колеблется между страстью к Мазепе и покорностью к родителям, – она еще не дала окончательно слова на замужество с другим, она только страдает от домашних преследований, – и гетман опять грозить местью ее притеснителям, сожалея о том, что и мстить он не может: связала ему руки она, которую он любит, потому что месть его должна обратиться на мать той, которую он любит:

«Мое серденко! Бодай того Бог з душею розлучив, хто нас розлучает!

«Знав бы я, як над ворогами помститися, тилко ти мне руки звязала. И з великой сердечной тескницею (тоской) жду от вашей милости ведомости, а в яком деле – сама добре знаешь; прошу теды велце учини мне сворий ответ на сее мое писанье, мое серденко»!

Наконец, последнее письмо Мазепы, – письмо, в котором, по-видимому, разыгрывается и последний акт их личной драмы и сквозит последняя, беспощадная решимость гетмана отмстить своим лиходеем, – как бы на прощанье напоминает девушке об их прежних свиданиях, о ее клятвах любить его до смерти, даже и в таком случае, когда бы он ее разлюбил:

«Моя сердечне коханая, наймильшая, найлюбезнейшая Мотроненько! Вперед смерти на себе сподевався, неж такой в серцу вашом одмени. Спомни тилко на свои слова, спомни на свой присягу, спомни на свои рученки, которие мине ее поеднокрот давала, же мене, хочь будешь за мной, хочь ве будешь, до смерти любнти обецала».

«Спомни на остаток любезную нашу беседу, коли есь бувала у мене на покой: «Нехай Бог неправдивого карает, а я, хочь любишь, хочь не любишь мене, до смерти тебе, подлуг слова свого, любити и сердечне кохати не перестану, на злость моим ворогам: прошу, и велце, мое серденко, яким-колвек способом обачься зо мной, що маю з вашею милостью далей чинити, бо юж болж не буду ворогам своим терпети, конечне одомщение, учиню, а якое – сама обачиш.

«Щасливший мои писма, що в рученках твоих бувают, нежели мои бедние очи, изо тебя не оглядают»!

Но драма разыгралась не так, как предполагали Мазепа, Матрена и ее родители: она имела более страшный последний акт для всех – и для Мазепы, и для Кочубеев, и для всей Малороссии.

Матрену помолвили замуж за Чуйкевича. Волей она шла за него от человека, которого клялась любить до могилы, – от человека, обаяние которого было так неотразимо не только для нее, молоденькой девушки, но и для всей Украины, для таких лиц, как царь Петр, его сотрудники: Меншиков, Головкин, Шафиров, как, наконец, Карл XII: – волей ли она отверглась от него, или ее неволей отворотили от страшного гетмана – неизвестно. Но известно только то, что Матрена продолжала поддерживать известную близость дружеских отношений к Мазепе, равно как и Мазепа был вхож по прежнему в дом Кочубеев.

Гетман, как показывал после Кочубей, отговаривал его от намерения отдать Матрену за Чуйкевича. Вот что объяснял он царю, обнаруживая измену Мазепы:

– Когда я пришел к гетману просить позволения сделать торжественное обручение дочери моей с Чуйкевичем, гетман сказал мне, чтобы я пышного обручения не делал и людей немного сбирал и свадьбой не спешил: «Як будем з ляхами в едности – тогда знайдется твоей дочце жених тоей стороны лядское, знатний який шляхтич, которий твоей фортуне доброй будет подпорой, ибо хотя бы мы ляхам по доброй воле и не поддались, то они нас завоюют и непременно будем под ними». Я пришел в ужас от этих слов, сказал об них свату Чуйкевичу, и мы положили обвенчать детей наших без откладывания, что и сделали.

После уже, когда Матрена была замужем, Мазепа, 29 мая 1707 года, приглашал ее крестить с собой одну еврейку, и за обедом сказал бывшей своей возлюбленной:

– Москва мает у крепкой роботу взяти всю малороссийскую Украину. Кроме того, в июле 1707 года, когда уже чуть ли не ждали вглубь России Карла XII-го со шведами и поляками и когда Кочубей уже решился донести на измену Гетмана, чтобы вместе отомстить и за свою дочь, мать Матрены говорила монаху Никонору (первому доносителю) о гетмане:

– Бездельник он, б…… сын и беззаконник!

Когда монах спросил, почему она так бранит гетмана, Любовь Кочубей сказала:

– Хотел он нашу родную, а свою крестную, дочь взять замуж; мы ее за него не отдали, потому что она ему крестная дочь, и он, зазвавши ее к себе в гости………. обесчестил (это несправедливо, потому что не подтверждается последующим ходом взаимных их отношений). Такой он, гетман, вор: хотел он нас разорить. Был он у нас в доме на именинах мужа моего, на Новый год, и говорил нам: для чего мы своей дочери за него не отдали? Я ему говорила: «Полно тебе коварничать: не только ты дочь нашу……… обесчестил, ты и с нас головы рвешь, будто мы с мужем переписывались в Крым».

Видно, одним словом, из всего, что дружеские отношения между Мазепой и Матреной были прочнее, чем простая вспышка страсти, и отношения эти могли быть вполне безупречны и Матрена не прекращала их и после замужества.

Но Мазепе пробил уже роковой час.

Дальнейшая судьба всех лиц этой страшной драмы, так или иначе группирующихся около Матрены, – была ужасна.

За дочь, за себя, за жену и за Украину Кочубей шлет на гетмана донос царю. Царь не верит доносу, во всем полагаясь на Мазепу, который умел усыпить и Петра, и его сподвижников. Кочубея и Искру призывают в царский стан, и допрашивают: страшные пытки выносят оба мученика, путаются в показаниях, под муками невыносимых пыточных ударов, отказываются от своих слов, противоречат друг другу, уличаются в извете – и головой выдаются Мазепе, приговоренные в казни.

Берут и жену Кочубея – Любовь. Когда за ней прискакал отряд волохов, чтобы ее взять, она была в церкви.

– Не пойду из церкви! – отвечала она бравшим ее: – нехай по-стражду меж олтарем, як Захария!

В обоз в Мазепы, за Белой Церковью, на Борщоговце и Ковшевом, топор палача всенародно отсекает головы Кочубею и Искре. Это он мстил за Матрену…

Но скоро Карл XII поворотил со своими войсками в Малороссию.

– Дьявол его несет сюда! – говорит со злобой Мазепа, ожидая бедствий для своей Украины от войны в самом ее сердце.

Но поворота для него уже не было: он передался Карлу, надеясь победой над русским царем завоевать (себе) царский венец на свой седую голову вместо потерянного им венца жениха.

Но надежды его и на этот венец рухнули под Полтавой – и тут нашелся другой жених для этого венца. Мазепа с Карлом бежал в Турцию, и потом от тоски и стыда умер. Опозоренное имя его проклиналось в церквах, портрет его был подвергнут публичной казни чрез палача. Малороссия страшно поплатилась за измену гетмана, которому верила.

Царь много скорбел о гибели Кочубея, и по-царски наградил его семью. Род Кочубеев носит ныне княжеский титул.

Обезглавленные тела Кочубея и Искры похоронены были в Киевской лавре. На гробе их высечена надпись:

 
«Кто еси мимо грядый о нас неведущий,
Елицы здесь естесмо положены сущи,
Понеже нам страсть и смерть повеле молчати,
Сей камень возопиет о нас тя вещати,
И за правду и верность к монарсе нашу
Страдания и смерти испыймо чашу,
Злуданьем Мазепы, всевечно правы
Посеченны заставше топором во главы,—
Почиваем в сем месте Матере Владычне,
Подающия всем своим рабом живот вечный».
 

«Року 1708, месяца июля 15 дня, посечены средь обозу войскового, за Белой Церковью, на Борщоговце и Ковшевом, благородный Василий Кочубей, судья генеральный; Иоан Искра, полковник полтавский».

* * *

А Матрена? – Что она должна была пережить, когда казнили ее отца, когда потом ее любовь и гордость, седой гетман, потерял под Полтавой и ее, Матрену, и свой гетманскую булаву, и всю свой Малороссию со светившейся в недалеком будущем короной?

Матрена все пережила, а потомки ее от Чуйкевича живут и до сих пор в Малороссии.

Письма Мазепы к Матрене, в современных копиях, хранятся и теперь в коллежском архиве, а подлинные возвращены были Мазепе графом Головкиным.

Письма же Матрены к Кочубею не дошли до нас, и потому не наследовали того печального исторического бессмертия, какое выпало на долю письмам к ней Мазепы.

Три детоубийства

Исторические параллели

Кто не помнит, какое тяжелое подавляющее впечатление производит рассказ Гоголя о том, как Тарас Бульба собственноручно застрелил любимого сына за измену своей стране… При чтении того места, где старый казак, встретившись лицом к лицу со своим изменником-сыном, в пылу схватки с врагами и под жгучим впечатлением только что испытываемого поражения по вине этого же любимца-сына, говорит: «я тебя породил – я тебя и убью» – и красавец юноша, пораженной отцовской пулей, падает как спелый, подкошенный колос, – при чтении этого места разом вспоминается вся короткая, но потрясающая драма отношений отца к сыну: встреча детей – молодцов, приехавших из бурсы, и изумление старого казака, что «дети», которых он помнил как мальчиков, ловко дерутся на-кулачки, не уступая отцу, и что даже самого «батьку» могут поколотить, коли затронута честь «казака»; гордость отца при этом открытии; радость и горе старой матери о том, что приехали «мали дити» – а «мала дитина» в косую сажень ростом – и отец уже дерется с ними, а завтра уж на войну ведет ненаглядных сынков; потом – эта страшная, неожиданная измена сына, и при том не того, который смотрел увальнем, простоватым малым, а более живого, ловкого, который был истинной гордостью отца, который мог один поддержать падающее казачество… Все это до некоторой степени мирит ваше потрясенное чувство при виде совершившегося страшного дела – детоубийства: того требовал нравственный человеческий закон – закон правды, которая была поругана и, к несчастию, требовала возмездия.

* * *

Картина, нарисованная мастерской кистью великого художника, картина детоубийства Тараса Бульбы – не историческая картина; но в нее вложена глубокая историческая правда – и картина становится строго исторической, может быть только под вымышленными именами.

Во всяком случае, при чтении сцены детоубийства у Гоголя, нравственное чувство ваше хотя с болью в сердце, но поневоле мирится с совершившимся фактом, скорбя только о прошлом: таково было время; таковы были обстоятельства – тяжелые, горькие возмутительные; таковы были и люди, не переросшее того мрачного исторического бора, который называется «эпохой», «временем», «историческими условиями», «исторической средой»… А могли и перерасти – да не переросли…

«Я тебя породил – я тебя и убью» – это глубокое историческое заблуждение лежит в душе человеческой почти до настоящего времени.

Почти такую же мастерскую картину, как у Гоголя, но только в ином тоне, иными красками и с иным освещением, рисует знаменитый Поссевин уже на настоящем, строго-историческом полотне. Он описывает убийство Грозным своего старшего сына, царевича Ивана. И здесь в основе события лежит непонятный для нашего века острый драматизм отношений родителя к детям.

«Я тебя породил – я тебя и убью», – хотя и не говорит этого громко царь Иван Васильевич, но просто убивает своего провинившегося против родительской власти сына.

В старой, Московской Руси существовал обычай (а обычай в старое время – это больше, чем закон, больше, чем верование, больше, чем самая великая жизненная идея нашего века) – в теремной Руси существовал обычай, что женщина высшего круга могла показываться мужчине, даже в своем семействе, не иначе, как одетая известным образом, в известного рода покроя костюмы – в три степени одеяний разом. Это – наш фрак и белый галстух, наш мундир и виц-мундир, наш цилиндр и каска, наше декольтэ на балу, при всех, и плотный лиф – дома… Все это тот же XVI век теремной Руси, тот же обычай татуирования, тот же костюм новозеландца и новозеландки – ожерелье на шее и – платье из солнечных лучей, о чем обстоятельно трактует Герберт Спенсер в «Обрядовом правительстве».

Однажды Грозный, говорит Поссевин, вошел в комнату, где находилась молодая княгиня, жена сына его, царевича Ивана. Молодая особа, будучи беременна, одета была не в три степени одеяний, а в одну: была, по нашим понятиям, не в мундире, не во фраке, не декольтэ, когда следовало быть декольтэ, и не с высоким, глухим лифом, когда следовало быть в полупараде… Растерявшаяся молодая женщина вскочила перед грозным свекром; но приличие, обычай, закон, верование, убеждение, честь, идее трех степеней одеяния была нарушена, попрана, оскорблена – и беременная княгиня получила пощечину (аlара) от царя. Мало того, Иван Васильевич «поучает ее жезлом» – бьет железным посохом, тем же ужасным посохом, которым он проткнул ногу – ступню у посланца Курбского и, опершись на этот посох, стоял во все время чтения дерзкого послания первого московского эмигранта, – посохом, которым он многих согнал на тот свет, как после того потомок его, царь Петр Алексеевич, не одного бородача, ленивца и тунеядца загнал в гроб своей исторической дубиной.

После поучения жезлом, молодая княгиня, к счастью, не умерла, но выкинула…

Грозный был исторически прав: у него за плечами, как адвокат стояла вся русская история, все тысячелетия, прожитые человечеством обрядовой жизнью… Мало того – Грозный был и юридически прав, и нравственно, с точки зрения нравственности своего века: в этом деле он был невинен как судья, карающий по закону, чист как голубь, как Тарас Бульба, убивающий изменника-сына.

Но молодежь – всегда молодежь: она всегда нарушает обычаи, силится перешагнуть закон, который она, естественно, скорее перерастет, чем старость.

И в XVI веке, при Грозном, молодежь была такой же впечатлительной молодежью, какова она и теперь: она всегда протестует; она и тогда протестовала, обнаруживая тем глубокую историческую истину, что обычай трех степеней одеяния отжил свой век.

Сын Грозного, царевич Иван, естественно, протестовал против поступка отца, поступка исторически законного, но отжившего свой век. Царевич жаловался отцу, упрекал его в том, что он своим жезлом свел уже в могилу двух первых его жен (молодой царевич Иван был тогда женат на третьей и, как видно, любил ее) и хочет лишить его последней жены.

Ясно, что Грозный не мог вынести дерзких, незаконных претензий своего сына – и тем же жезлом прошибает ему висок… Сын Грозного, как и сын Тараса Бульбы, падает как подрезанный колос… Нарушенная историческая правда восстановлена: нарушение правды постигло заслуженное возмездие.

Другие летописцы говорят, что Грозный убил своего сына за незаконное проявление чувств человечности, что сын будто бы требовал от отца войти в бедственное положение народа тех областей, которые отвоеваны были от России Польшей вследствие неудачных действий Грозного в войне с поляками. Но это все равно – убил за нарушение закона и беспрекословной покорности воле родителя: убил, наказал, следовательно, вполне законно.

Но тяжко было Тарасу Бульбе смотреть в мертвое лицо своего прекрасного сына-изменника. Все же он отец; он страстно любил сына, может быть, более страстно, чем мы в XIX веке, в век величайших, с нашей узкой – как и в XVI веке – точки зрения, идей, в состоянии любить своих детей: – ему жаль было мертвеца; жаль, что совершилось такое великое несчастье – детоубийство; совершилось то, что, по понятиям века, не могло не совершиться без нарушения исторической правды и совести.

И Грозному не могло не быть тяжко. И он должен был любить своего сына. Да он и любил его страстно – это несомненно. Вот, напр., какую клятвенную запись взял он во время своей болезни от соперника своего, князя Владимира Старицкого, подущаемого своею матерью, княгиней Евфросинией, против Грозного и его сына Ивана с матерью:

«Если мать моя княгиня Евфросиния, – клянется князь Старицкий, – станет получать меня против сына твоего, то мне матери своей не слушать и пересказать речи ее твоему сыну царевичу Ивану – в правду, без хитрости. Если узнаю, что мать моя, не говоря мне, сама станет умышлять какое-либо зло над сыном твоим царевичем Иваном, то мне объявить о том сыну твоему в правду, без хитрости, не утаить мне никак, по крестному целованию».

И этого сына Грозный убивает сам собственноручно, как Бульба своего: значит, были сильные к тому причины, поводы, непонятные XIX веку, несмотря на сходные, может быть, темпераменты и Бульбы, и Грозного.

И жаль становится Грозному этого убитого им сына. Вон с какой тяжкой, мрачной думой опустил он свой безумную, горячую голову на грудь, не смея взглянуть в мертвое, прекрасное молодое лицо детища и не находя даже в книге святой себе успокоенья. А сын так похож на него этой орлиной, хищной профилью, этим упрямым лбом, этими широкими, плотоядными челюстями и этим острым еще не полысевшим от жгучих страстей черепом… Эта обстановка, прекрасно схваченная художником (г. Шустов), говорит в пользу поступка Грозного: эта мрачная келья дворца, вся исписанная суровыми ликами, это золото, эти гербы, эти птицы и звери хищные, этот двуглавый орел над креслом-троном – все шепчет ему в уши, что он поступил исторически верно, законно – наказал несвоевременный протест молодости. А ему все же тяжко! все скверно – злобно скверно: это говорит его лицо, воспитанное, сформированное тысячелетиями.

«Я тебя породил – я тебя и убью» – вот что говорит это суровое лицо; но на душе все-таки скверно…

То же должен был, надо полагать, чувствовать и третий отец, у которого так же, как у Бульбы и Грозного, безвременно погиб сын, хотя и нелюбимый, от постылой жены, но все же родное детище. Этот третий отец – царь Петр Алексеевич.

И в этой кровавой трагедии – с одной стороны, идее власти родительской, усложненная, как и в первых двух случаях, исторической необходимостью, с другой – протест молодости. Тарас Бульба убивает любимого сына за измену родной земле, измену, выразившуюся в открытой борьбе против отца и защищаемых им прав; Грозный убивает сына за измену историческому обычаю, измену, выразившуюся в протесте против отцовской всесильной власти; Петр, наконец, губить сына за измену его, отцовской, идее, измену, выразившуюся в протесте против суровой воли родителя.

Петр желает, чтобы сын его был тем, чем он сам заявил себя в истории Русской земли, он желает видеть в нем свое продолжение, а сын – и не может, и не желает этого, потому что он, как выражение молодого поколения, невольно перерастал или вырастал из рамок, в которые вдавливал его отец – это несомненно; Алексей Петрович перерастал отца уже тем, что он, как сам признавался в Вене вице-канцлеру Шенборну, ненавидел «солдатчину», что для него были бы более симпатичны иные отношения к своему народу, чем отношения его отца.

И вот, за это непослушание родительской власти отец отдает сына на суд высших духовных и светских властей. Духовные власти постановляют мудрое, хотя уклончивое решение. Они говорят, что Священное Писание предоставляет отцу действовать или в духе Ветхого Завета, или в духе Нового, евангельского: он может простить, как евангельски отец простил блудного сына, как сам Христос простил жену-прелюбодеицу: «сердце царево в руце Божией – да изберет тую часть, амо же рука Божия того преклоняет»… Светские власти поступили суровее: 120 членов суда подписали смертный приговор.

Кто из отцов представляется исторически и человечески симпатичнее и правее – это предоставляется решить разуму и сердцу читателя.

* * *