Текст книги "Русские исторические женщины"

Древняя Русь – Русь варяжская, удельная, монгольская и московская оставила нам свидетельства о том, как правившие ее судьбами великие и иные князья рюриковичи, мономаховичи и все представители раздробившихся княжеских родов, превратившиеся потом в московских и всея Великия и Малые России царей, сваталась и женились: один брал себе жену из своих же князей Рюриковичей и мономаховичей, другой гречанку, третий чехиню, шведку, варяжку, болгарыню; женились великие князя и на иноземных княжнах, королевнах и принцессах; брали себе в жены и царевен татарок, княжон черкешенок; дошла, затем, очередь и до боярышень, выбиравшихся в царские невесты из сотен и тысяч боярских и купеческих дочерей, которым делались «смотрины» и из которых выбирались самые красивые, тельные и дородные в царские невесты, брались ко двору, именовалась до венца царевнами, а иногда, если оказывались больны, попадали в Сибирь: так явились на страницах русской истории царские невесты – Сабуровы, Глинские, Кошкины-Захарьины, Колтовские, Долгорукие, Васильчиковы, Собакины, Нагие, Годуновы, Салтыковы, Хлоповы, Милославские, Нарышкины, Грушецкие, Апраксины, Лопухины, Скавронские – это уже переход к женщинам новой Руси.

Новая Русь, повернувшись лицом от востока к западу, там уже начала высматривать невест для молодых царей и царевичей; но старая Русь все еще проглядывала под полуевропейской физиономией и под взятыми на прокат с запада внешними формами Руси новой, и едва происходило какое-либо замешательство, как старая и новая боярщина, превратившаяся в князей и графов, силилась если не сама сесть на царский трон, то посадить рядом с царем своих дочек княжон, своих сестер, внучек и племянниц.

Но поворот к старому был уже невозможен – история не повторяется: те народы, которые, по меткому выражению русского народа, твердят зады – исторически безнадежны; а русское племя не принадлежим к безнадежным.

Такая неудачная попытка, посадить на престол рядом с царем и под царской порфирой) княжон и боярышень, сделана была и во время последовавших за смертью Петра Великого замешательств.

Попытка эта принадлежит князьям Меншиковым и Долгоруким.

Меншиков надеялся, что царский трон разделит старшая дочь его Марья, и этим погубил и себя, и девушку.

Долгорукие тоже надеялись посадить рядом с царем свою сестру Екатерину и тоже погубили и себя, и свою красавицу сестру.

Вот печальная история гибели этих двух несчастных девушек, царских невест.

Марья Меншикова родилась 26-го декабря 1711 года, в то время, когда отец ее, бывший царский любимец, преображенский сержант «Алексашка», потом «Данилыч», затем светлейший князь Александр Данилович Меншиков был в полной силе своего могущества и славы, об руку с царем самовластно заправлял судьбами преобразовывавшейся Руси, блистал славой победителя шведов под Полтавой и в иных битвах, когда выведенная им из шведского плена и приютившаяся у него красивая девушка Нарта Скавронская всецело овладевала привязанностью царя, когда, наконец, вся Россия знала только царя Петра да Меншикова.

Рождение Марьи – это было почти то же, что рождение царского ребенка: крошечную княжну ждало могущество, слава, блеск придворной жизни.

Как все женщины и девушки реформировавшейся Руси, княжна Марья должна была учиться, и она училась всему, чему только могли тогда учить вельможную девушку, особенно, когда образованием ее мог интересоваться сам Петр, стоявший за обязательное обучение, когда тут же рядом стоял и отец, давно требовавший, чтоб и мать новорожденной княжны, когда еще была девушкой, «училась непрестанно русскому и немецкому ученью», когда за этим ученьем должна была наблюдать и мать княжны, Дарья Михайловна, рожденная Арсеньева, и умная тетка, бойкая, хотя безобразная «бой-девка», как ее называл Петр, тетка Варвара Михайловна, тоже Арсеньева.

И действительно, по свидетельству современников, девочка получила редкое, опять-таки прибавим, по тому времени, образование: она знала несколько языков, получила хорошее музыкальное образование, прекрасно и грациозно танцевала, потому что у них в доме, у вельможного отца, был свой искусный танцмейстер, – и вообще вся обстановка этой, справедливо можно сказать, новой русской девушки представляла такой поразительный контраст с той обстановкой, в которой воспитывались прежние царские невесты, как, например, Хлопова, потому только потерявшая корону, что, взятая ко двору и совсем невоспитанная деревенская боярышня, она слишком набросилась во дворце на сладкие кушанья, много кушала тогдашних грубых сластей, расстроила себе желудок, захворала и, заподозренная в «порче», попала в Сибирь, или дочь Рафа Всеволожского, потерявшая корону потому, что, не будучи воспитана, от радости, узнав что на нее пал выбор царя, упала в обморок, тоже заподозрена была в «порче» и тоще сослана была в Сибирь подобно бедненькой Хлоповой, любительнице сладкого.

Оставшиеся от того времени портреты изображают княжну Меншикову такой милой, привлекательной девушкой. На лице ее уже лежит печать нового строя жизни, новых потребностей: нет этой вялости, заспанности в чертах, в лицевых мускулах, в выражении и блеске глаз, какая видится на хорошеньких, но слишком неподвижных личиках женщин старой, созерцательно-набожной, теремной Руси. Большие черные глаза девушки смотрят и приветливо, и кротко, и более выразительно, чем глаза давно когда-то живших бабушек и прабабушек, Натальи Кирилловны, Софьи Алексеевны, Марьи Ильиничны Милославской и иных.

Маленькая девочка питала в гордом отце большие, даже слишком дерзкие надежды.

Сначала, когда ей не было еще десяти лет, могущественный Меншиков искал ей жениха между могущественными же, но не коронованными особами – он еще не заглядывал в слишком темную даль; уже после, он заглянул в нее и не рассмотрел там своей и дочерниной страшной судьбы.

Не мало было и искателей руки вельможной девушки: вся русская знать гордилась бы родством с «царским двойником», каким был Меншиков; все юные птенцы Петра Великого сочли бы за особенную честь и счастье повести к венцу светлейшую невесту.

Но ненасытный Меншиков загадывал дальше – он искал партии для своей дочери на стороне, в родственной, тогда еще самостоятельной, блистательной Польше, где всякий дворянин не терял надежды видеть корону Ягеллонов на своей голове.

Такого жениха своей княжне нашел Меншиков в старинном польском роде, в семье графа Сапеги, того Сапеги, предка которого еще царь Иван Васильевич, «собиратель русской земли», называл «Ивашкой Сопегой»: сын нового Сапеги, старосты бобруйского, граф Петр Сапега, сын богача, сын возможного и вероятного претендента на польский престол и сам такой же возможный и вероятный претендент на корону Пяста или Ягеллона – получил право именоваться женихом молоденькой княжны Марьи Меншиковой. Кто знает, польская корона могла попасть и на голову Сапеги, и на его будущую жену – отчего было не думать так Меншикову?

Молодой, знатный жених переехал в Петербург и поселился в доме будущего своего тестя, в богатом дворце Меншикова. Но невеста была еще так молода, это был еще совершенный ребенок: оставалось долго ждать до венца, пока девочка разовьется, из ребенка превратится в женщину, возмужает.

Из уважения к отцу девочки молодой Сапега снял с себя красивый польский костюм и облачился в русский, алый бархатный кафтан на зеленой подкладке; надел зеленые чулки, какие в то время были в моде: зеленый цвет тогда был уважаем в костюме – Петра почти везде видим в зеленом кафтане, и под Полтавой, в зеленом мундире, который мы видели на выставке древностей г. Прохорова, и под Нарвой, и на Пруте.

В этом зеленом костюме жениху княжны Марьи хорошо танцевалось. Время шло весело: каждый день молодой польский вельможа водил свой хорошенькую невесту под звуки полонезов, англезов, экосезов, развлекал, забавлял ее разными играми, как свидетельствует о том Берхгольц.

Молодые люди сблизились между собой, привыкли друг к другу, наконец, полюбились один другому.

Все обещало им счастливую, веселую, блестящую жизнь, услащаемую богатством и могуществом: отец назначал за княжной в приданое 700,000 злотых, у самого жениха было много маетностей, хлопов, «быдла», замков, «злота».

Умер Петр. Меншиков стал еще самовластнее – императрица Екатерина Алексеевна, бывшая воспитанница Меншикова, облагодетельствованная им, выданная замуж за царя, возведенная потом им же на престол, фактически уступила всю свой императорскую власть благодетелю своему, светлейшему князю Меншикову, этому действительно редкому «баловню счастья».

Когда девочке дочери его исполнилось пятнадцать лет, молодого графа Сапегу, жениха ее, императрица Екатерина Алексеевна пожаловала званием действительного камергера.

Это было в 1726 году.

А 12-го марта этого года, знаменитый Феофан Прокопович, архиепископ новгородский, в присутствии императрицы, всей царской фамилии, иностранных министров и всего генералитета обручил вельможных жениха и невесту. Они разменялись драгоценными перстнями; эти перстни подарила им сама императрица. Осыпая обрученных малостями, государыня пожаловала невесте, сверх того, сто тысяч рублей и значительное число маетностей, деревней с крестьянами и угодьями.

Следовал торжественный обед, бал, иллюминация. Богатый дворец Меншикова украшен был гербами графов Сапег и князя Меншикова. Ночь блистала огнями роскошной иллюминации. Тосты за здравие императрицы, обрученных, родных их и иных знатных особ пились по-царски – при залпах пушек. Пир шел долго, весело.

После обручения, милости императрицы еще более усилились, все лилось на них каким-то волшебством.

15-го октября Сапега получил орден Александра Невского.

31-го марта 1727 гола Сапега и обе дочери Меншикова, Марья и Александра, пожалованы портретами императрицы, усыпанными брильянтами, для ношения на андреевских лентах.

Но Меншиков задумал другое, рискованное дело: титул тестя вельможного польского пана графа Сапеги казался для него ничтожным, корона Пястов и Кривоустов могла попасть на голову его дочери, могла и не попасть. А ему хотелось видеть эту головку в короне, и он изменил свое решение в отношении выдачи дочери за Сапегу.

Если его бывшая воспитанница, Марта Скавронская, из скромной роли служанки пастора Глюка достигла до величия царской супруги и до императорского венца, то отчего бы родной дочери его не сидеть на столе Мономаха, на столе Невского, Петра Великого и Екатерины?

Меншиков, отуманенный самовластием, задумал выдать дочь свой за наследника престола, за сына покойного царевича Алексея Петровича, которому гибель он же сам отчасти подготовил, – за великого князя Петра Алексеевича!

Но противники Меншикова, которых было не мало, вели уже против него тайную войну: они советовали императрице назначить наследником престола не Петра II-го, загнанного в то время ребенка, которому даже герцог голштинский Фридрих-Карл, муж великой княжны Анны Петровны, и даже генерал-полицеймейстер Девиер не стеснялись оказывать высокомерное и обидное невнимание, – а передать престол именно этой Анне Петровне голштинской; план этот не чужд был, по-видимому, и личным целям императрицы, для которой дочь и притом любимая дочь не только ее, но и покойного великого царя Петра, была, конечно, ближе и дороже сына царевича Алексея.

Но Екатерина, всем обязанная Меншикову и как дочь расположенная к нему, – молчала – не выдавала своей материнской тайны, хотя, между тем, все делала, по-видимому, к тому, чтобы дочь Меншикова вышла замуж за внука.

Но императрица скоро занемогла.

Главы правления: Меншиков, граф Головкин, барон Остерман и князь Дмитрий Михайлович Голицын – сочинили для императрицы духовное завещание.

Замечательно, что в одном из пунктов этого завещания положительно было выражено: «цесаревнам и администрации вменяется в обязанность стараться о сочетании браком великого князя с княжной Меншиковой».

Все, кто осмелился подать голос или высказать явное или тайное несогласие с этим, рискованным для Меншикова, пунктом завещания, санкционированного волей умирающей императрицы, были биты кнутом и разосланы в ссылку.

Всесильный Меншиков еще вырос: это уже был гигант, распоряжавшийся царством, шапкой и бармами Мономаха, несмотря на доказанную историей тяжесть этой шапки.

Но вот императрица умирает.

Императором провозглашается маленький царевич Петр Алексеевич, под именем Петра II-го, – тот самый мальчик, к которому так бесцеремонно относились не только голштинский герцог, но и петербургский генерал-полицеймейстер. Императору нет еще и двенадцати лет.

Когда Меншиков объявил дочери о том, что она должна быть невестой не Сапеги, а молодого императора, девушка, говорят, упала в обморок. Она уже привязалась к Сапеге, любила его. Тяжелая шапка и бармы Мономаха не прельщали ее, ее манила иная жизнь.

Девушка горько потом плакала о такой глубокой перемене в своей участи. Она молила отца пощадить ее, не менять ее верного счастья на неверное, может быть, страшное будущее, словно, она предвидела, что будущее это действительно явится страшным и грозным.

С тоски она захворала. Но все напрасно: Меншиков уже обеими руками держался за трон, за корону, за скипетр.

Обиженный старик Сапега женил сына на графине Софье Карловне Скавронской, и тем отвел сына от топора, который уже висел над головами Меншиковых, но еще никому не был видим.

Место Сапеги в доме Меншикова занял юный император: Меншиков взял его в свой дворец, находившийся на Васильевском острове, и заботился о воспитании царственного ребенка сообразно своим планам, приучал его в своему семейству, делал его как бы членом своей семьи, послушным сыном.

Сила Меншикова выросла до неумеренных размеров – и сама рухнула под собственной своей тяжестью.

Меншиков повторил собой народную сказку «о богатыре Илье Муромце и о каликах перехожих»: когда «калики» заставили Илью выпить один ковш браги, недвижимый Илюша, сидевший сиднем сидячим ровно тридцать лет и три года, встал на ноги; когда он выпил другой ковш, то почувствовал, что землю перевернуть в силах, было бы лишь за что ухватиться и обо что опереться; но когда выпил роковой, третий ковш – силы его поубавилось как бы наполовину.

Меншикову судьба подносила этот третий роковой ковш, а он от жадности выпил и четвертый.

12-го мая 1727 года Меншиков Сделан был генералиссимусом, а 25-го мая, в присутствии всего двора, в присутствии всего, что трепетало временщика и втайне искало его гибели, совершено обручение царственного жениха и невесты.

У княжны Меншиковой, как уже оглашенной невесты императора, придворные целуют руку после целования руки у императора.

Говорят, маленький император горько плакал, узнав, что его хотят женить: он на коленях просил свой старшую и любимую сестру Наталью Алексеевну не женить его. Ребенок обещал ей даже подарить самую дорогую для него вещь – карманные часы, лишь бы его спасли от женитьбы!

Но поворот, по-видимому, был невозможен – маленькому императору не позволяли иметь своей воли.

Сделано было распоряжение о том, чтобы в церквах всей российской империи, во время церковной службы, на ектениях молились, вместе с молитвой за здравие государя императора – за здравие «благочестивейшей государыни великой княжны Марии Александровны!» Молоденькая невеста получила титул «ее высочества». У нее теперь свой придворный, императорский штат: гофмаршалом назначен был родной дядя ее Василий Михайлович Арсеньев. У нее были теперь два камергера, четыре камер-юнкера, обер-гофмейстерины, гофмейстерины, штатс-фрейлины, гоф-фрейлины, камер-паж Кошелев, пажи, прислуга. На двор «ее высочества» ассигнована особая сумма, из государственной казны в размере тридцати четырех тысяч рублей.

Меншиков от имени императора сыпал на себя милости полной горстью: 27-го июня, дочери своей, императорской невесте, ее сестре Александре, тетке Варваре Михайловне Арсеньевой пожаловал орден св. Екатерины. Своего молоденького сына украсил андреевской лентой. Но этому новому кавалеру ордена Андрея Первозванного не было еще и пятнадцати лет!

Мало того, все сделано, по-видимому, и для будущего, которое было, казалось, в крепкой руке Меншикова и не могло из нее выскользнуть. На предстоящий 1728 год он сделал распоряжение, чтобы в издававшийся тогда календарь внесены были, в числе членов императорской фамилии, имена – его собственное, его жены, обеих дочерей, сына, с обозначением лет, чисел и месяцев рождения и тезоименитств каждой особы.

Но 1728 год еще далеко. Только сентябрь начинается, а в четыре месяца до нового года можно доехать до Сибири, до Тобольска, даже пожалуй до Камчатки, если скоро ехать.

И вот, действительно, судьба, более сильная, чем Меншиков, сама распорядилась насчет нового 1728 года и насчет будущего этих всесильных людей.

6-го сентября 1727 года все великое здание, так прочно, по-видимому, сколоченное учеником и товарищем «Петра-плотника», любимым его подмастерьем «Данилычем» – разом рухнуло.

Меншикова постигла не ожидаемая им царская опала.

Другая сила, сила князей Долгоруковых, вытеснила собой могущество Меншикова и села на его насиженном месте.

Вся семья Меншикова шла в ссылку.

Относительно несчастной девушки, подневольной невесты юного императора, немедленно сделано было распоряжение, «чтобы впредь обрученной невесты, при отправлении службы божия, не упоминать и о том во все государство отправить указы из святейшего правительствующего синода».

Местом ссылки для вельможных опальных назначен был маленький городок рязанской губернии – Раненбург.

11-го сентября состоялся выезд из Петербурга изгнанников. Выезд был, по-видимому, не ссыльной семьи, а самовластно удалявшегося от престола царя – так велико еще было материальное благосостояние этого искусного подмастерья Великого Петра.

Ссыльный кортеж Меншикова вмещал в себе почти целый царский двор: этот подвижной двор или ханский табор заключал: пять берлинов, шестнадцать колясок, четырнадцать фургонов и колымажек, сто двадцать семь человек прислуги, одного маршалка, одного берейтора, двух мундшенков, пятерых подьячих, двоих певчих, восемь пажей, двоих карлов, шестнадцать лакеев, шестерых гайдуков, двоих истопников, двенадцать поваров, двадцать пять конюхов, одного кузнеца, двоих шорников, пятнадцать драгун, одного сапожника, троих портных, пятерых приказчиков, двадцать гребцов…

При княжне Марье оставалась еще частица ее бывшего двора – гофмейстер Арсеньев, паж Арсеньев же и четыре конюха.

Но уже в Клину, не доезжая до Москвы, ссыльный кортеж был остановлен присланным из Петербурга чиновником, и у молоденьких княжон, а равно у сына Меншикова отобраны были пожалованные им ордена.

Мало того, у царской невесты присланным от двора Шушериным взят был обручальный перстень императора, а ей возвращено от жениха-государя ее обручальное кольцо, пожалованное покойной императрицей и стоившее двадцать тысяч рублей.

На царской невесте не оставалось, таким образом, и тени ее царственного звания.

Это было 14-го октября – так медленно двигалась громоздкая процессия ссыльных.

Ссыльный табор проехал Москву, где когда-то, двадцать девять лет назад, преображенский сержант «Алексашка Меншиков» в Воскресенском селе собственноручно обезглавил двадцать стрельцов-бунтовщиков и одного из них, по приказанию разгневанного царя, застрелил из фузеи.

Без сомнения, многое вспомнилось Меншикову при проезде теперь через Москву; но он этого не сказал своим детям.

3-го ноября ссыльные добрались, наконец, до своего тихого пристанища, до жалкого Раненбурга.

У Меншикова там свой дом в крепости. Он и его семья живут свободно. Но только на ночь крепость с ссыльными запирается, а кругом укрепления дозором ходит особая стража.

За ссыльными наблюдает особый офицер, капитан преображенского полка Пырский.

Наступил и 1728 год, насчет которого Меншиков сделал было еще недавно такие блистательные распоряжения и уверен был, что внесет свое семейство в именной царский календарь.

Но люди, столкнувшие его с высоты, не дремали – Меншиков ведь и в своем изгнании был и казался страшной силой.

Вследствие некоторых на него доносов, 5-го января дозорная стража была усилена над ссыльными; князя и княгиню велено отделить в особую комнату, в спальную, и там держать их запертыми, как в каземате. Княжон отделить от отца и матери в другую комнату.

Действительно, реальная ссылка только что начиналась.

Но давление этой гнетущей силы не остановилось на полдороге: тяготение влекло катившийся по наклонной плоскости шар все далее, ниже, глубже.

8-го апреля последовало распоряжение о ссылке всего рода Меншикова в Сибирь, в Березов. Вот это настоящая русская ссылка.

У Меншикова теперь отобрали все его обширные имения, несметные богатства: более ста тысяч душ крестьян, семнадцать домов в Петербурге и Москве, двести лавок в Москве, девять миллионов рублей банковых билетов лондонского и амстердамского банков и в других денежных актах, четыре миллиона наличными деньгами, множество брильянтов и разных драгоценностей, больше миллиона сорока пяти фунтов золота в слитках и шестьдесят фунтов в утвари и посуде, множество серебряных вещей – все это отобрано, конфисковано.

И вот, 16-го апреля, ссыльных вывезли из Раненбурга. Это было во вторник страстной недели.

Впереди, в рогожной кибитке, выехали князь и княгиня. Сзади, в двух телегах ехали княжны и сын.

Страшный контраст с тем, что было еще так недавно…

Но не успели опальные проехать и восьми верст от Раненбурга, как Мельгунов, капитан гвардии, наблюдавший за ссыльными в Раненбурге и показывавший уже им свой тяжелую руку, нагнал их с военного командой и всею княжеской дворней. Мельгунов приказал ссыльным выйти из повозок, а солдатам и дворне – выбрасывать на дорогу пожитки несчастных.

Этот внезапный осмотр был предписан Мельгунову верховным тайным советом, который приказал проверить, не увезли ли ссыльные с собой чего-либо лишнего, не показанного в описи, составленной действительным статским советником Плещеевым.

Мельгунов, со свойственной ему грубостью и жестокостью, ревностно исполнил поручение верховного тайного совета. У старика Меншикова оказались лишними против описи какие-то пустяки – теплое, дорожное платье – и это отобрали, не оставили даже одежды на дальнюю дорогу.

Юноша, князь Александру набрал было с собой много запасного платья, колпаков, чулок и разных мелких вещиц: медных инженерных инструментов для занятий, зеркальце, три гребня, три жестянки с табаком… Это был еще ребенок. И у ребенка все взяли – даже сбереженный им мешочек с полушками на два рубля!

А молоденькие княжны, собираясь в далекий путь, запаслись было, бедненькие, некоторыми домашними принадлежностями для туалета и для работ: теплыми епанечками, шапочками, юбочками и чулочками; для своих женских работ уложили в сундучок: шелку, лент, коробочку с нитками, лоскутки разных материй, позумента… Все это: и ленточки, и шелк, и ниточки, и кофточки, и юпочки, и епанечки, и шапочки, – все отнял Мельгунов.

На царской невесте, на княжне Марье, оставили только: тафтяную зеленую юбку, штофный черный кафтан и белый корсет; на голове – белый атласный чепчик; на зимнее время – зеленую тафтяную шубку такого цвета, какой носил ее первый жених, граф Сапега.

На княжне Александре оставили: зеленую тафтяную юбку, белый штофный подшлафрок и зеленую же тафтяную шубку; на голове – белый атласный чепчик.

Из домашней посуды (которой в ссылке заведовала бывшая царская невеста Марья) отпустили ссыльным: две лопатки, котел с крышкой и три кастрюли медных, двенадцать блюд и двенадцать тарелок оловянных и три тренога железных. Ни ножа, ни вилки, ни ложки не дали.

А дорога была еще долгая – могла и зимы захватить.

Мать их, когда-то еще при Петре Великом лихая наездница, красивая амазонка, разъезжавшая вместе с войсками царя и мужа в войне со шведами, теперь постаревшая, не вынесла дороги и горя. Не доезжая до Казани, она умерла в селе Услоне, на Волге, в виду города.

В Услоне найдена была в последнее время уцелевшая могильная плита, напоминающая эту когда-то почти всесильную женщину. На плите сохранилась часть надписи – это надгробная эпитафия: «здесь погребено тело рабы божией Д…» – и только; все остальное стерло время, дожди и солнце… Уцелела одна начальная буква имени – и больше ничего. Теперь, может быть, уж и буква Д стерлась.

Крапива и полынь проросли вокруг, на могиле, и покрывают самый камень, под которым лежат кости княгини Меншиковой. Вокруг разведен огород или садик, принадлежащий сельскому дьячку.

Когда везли Меншиковых, то по дороге везде народ сходился толпами глядеть на них – царскую невесту везли.

В Тобольске один из сосланных туда когда-то князем Меншиковым бросил ком грязи в княжон. Старик заплакал.

– Боже мой! в меня бросай, а не в этих несчастных детей, которые ни в чем перед тобой не виноваты, – говорил старик.

Долог был их путь до Березова. Наконец, доехали. Тогда это был еще более дикий, пустынный, более страшный город, чем теперь. Петербург оставался за четыре тысячи верст назади.

Сначала Меншиковых заключили там в острог, а после они перебрались в особый дом, построенный самим Меншиковым при помощи работников на берегу Сосвы. Домик этот заключал в себе часовню и четыре комнаты: в одной из них поместились княжны, в другой, князь с сыном, в третьей – прислуга; четвертая отведена была под кладовую. Бывшая царевна заведовала кухней, а младшая сестра ее, княжна Александра – бельем.

Однообразна, томительна была жизнь этих знаменитых арестантов; такая жизнь, которой нельзя вообразить – надо ее вынести, чтобы понять всю ее страшную убийственность.

В долгие зимние вечера дети читали Меншикову священные книги, а он им рассказывал свое прошлое, которое дети и записывали, на память и в поучение будущим поколениям. Но, к сожалению, рукопись, содержавшая этот рассказ, пропала.

Не долго ж, однако, пришлось ссыльным томиться в изгнании.

Старик Меншиков умер 12-го ноября 1729 года – только пятидесяти шести лет от роду.

За ним скоро последовала и старшая дочь, бывшая царская невеста: княжна Марья умерла 26-го декабря 1729 года, с небольшим через месяц после отца.

Умерла она ровно в день своего рождения – в этот день ей исполнилось только восемнадцать лет!

Так вообще мало живет второе поколение женщин XVIII века: великая княжна Анна Петровна, герцогиня голштинская, скончалась двадцати лет; княжна Меншикова – восемнадцати; другие женщины отходили все почти в таком же возрасте… кроме немногих: видно, что трудно было слабой, нежной и впечатлительной женской природе переживать то переходное, тяжелое время, когда старая Русь, так сказать, не на живот, а на смерть билась с Русью новой, не окрепшей, не подготовленной к борьбе.

За десять дней до смерти княжны Меншиковой, бывший ее жених, юный император Петр II, менее всех виновный в горькой участи Меншиковых, вспомнил о своей развенчанной невесте и отдал верховному тайному совету приказ – освободить из ссылки ее и остальных детей Меншикова, дозволив им жить в деревне, для чего и дать княжнам на прокормленье сто крестьянских дворов в нижегородской губернии, а брата их записать в полк.

Но милость императора уже не застала в живых его несчастной невесты.

Впоследствии уже сделались известными сдедующие обстоятельства жизни бывшей невесты Петра II.

Еще в 1728 году, вслед за Меншиковыми, приехал в Березов князь Федор Долгорукий, сын знаменитого Василия Лукича Долгорукого.

Молодой Долгорукий давно любил Марью Меншикову и, узнав о ее ссылке, взял заграничный паспорт и под чужим именем пробрался в Сибирь. Там они тайно повенчаны были старым березовским священником, которому за это подарен был барсовый плащ, долго хранившийся в потомстве священника.

Рассказывают, что летом березовские жители часто видели молодых, князя Федора Долгорукого и бывшую царскую невесту, гулявших вместе. Она ходила постоянно в черном платье с окладкой из серебра, или из серебряной блонды. Это, без сомнения, подарок богатого жениха.

Но через год молодая женщина скончалась от родов – двойней. С этими детьми ее и похоронили в одном гробу.

Обстоятельство это раскрыто было совершенно случайно, уже в нынешнем столетии, почти ровно через сто лет после смерти царской невесты.

В 1825 году, 30-го июля, в Березове искали могилу знаменитого временщика и любимца Петра Великого – и вот что нашли, по местным известиям.

Сначала докопались до двух младенческих гробиков, обитых алым сукном. Раскрыв гробочки, увидели кости младенцев, покрытые зеленым атласом и два шелковые головные венчика. Гробочки эти стояли на большом гробу, сделанном в виде колоды, из кедра, длиной около трех аршин, и обитом тем же алым сукном, как и гробики младенцев, с крестом, из серебряного позумента на крышке. Когда сняли крышку, то увидели, что в гробу, с обоих концов, не было выдолблено дерева вершка на три. Покойник, женщина, лежал покрытым зеленым атласным покрывалом. Так как покрывало со всех сторон было подложено под мертвеца, то, не тревожа его; разрезали атлас по середине ножницами. Покойник открылся почти свежий; лицо белое, с синеватостью; зубы все сохранившееся; на голове шапочка из шелковой алой материи, под подбородком подвязанная широкой лентой и фустом; на лбу шелковый венчик; шлафрок из шелковой материи красноватого цвета; на ногах башмаки, без клюш, с высокими каблуками, книзу суживающимися; переда остроконечные из шелковой махровой материи. Могила оставалась целый день открытой, и лицо покойника совершенно почернело.

Это была княжна Марья Александровна Меншикова, впоследствии княгиня Долгорукая.

До сих пор в Березове, в бывшей спасской церкви, ныне воскресенский собор, находятся две парчовые священнические ризы со звездами св. Андрее Первозванного на наплечьях, шитые дочерьми князя Меншикова, и золотой медальон изящной работы, внутри которого находится свитая в кольцо прядь светло-русых волос: медальон поступил в церковь по смерти князя Федора Долгорукого.

Светло-русые волосы, находящееся в медальоне, принадлежать княжне Марье Александровне Меншиковой, первой невесте императора Петра II.