Текст книги "Русские исторические женщины"

Не много, кажется, времени прошло с тех пор, как появилось первое поколение женщин XVIII века, женщин петровской эпохи, а потом второе поколение женщин этой же эпохи и следующей за ней, женщин времен Екатерины I, Анны Иоанновны, Бирона; однако, уже целая бездна разделяет женщин первого и второго поколений от третьего.

Женщины первых двух поколений хорошие танцорки, искусные интриганки, иногда блестяще, по тому времени, воспитанный, прекрасно говорящие на разных языках; но ни одна из них не умеет на письме толково выразить свой мысль, грамматически не может связать двух слов. Анна Монс и Екатерина I, пользовавшиеся любовью преобразователя России, писать совсем почти не умеют, особенно последняя; светлейшая княгиня Дарья Михайловна Меншикова тоже пользуется секретарскими услугами своей сестры, Варвары Михайловны Арсеньевой, грамматические познания которой также не очень обширны, это женщины первого поколения преобразованной России. Второе поколение женщин писать умеют – но как? Образчики этого письма представляют нам письма «Маврутки» Шепелевой к великой княжне Елизавете Петровне, письма княжны Юсуповой к Анне Юленевой – кузнечихе, письма, наконец, Александры Салтыковой, урожденной княжны Долгорукой, к всесильной Матрене Балк: это хуже литературы каких-нибудь горничных.

«Маврутка» Шепелева, придворная особа, приближенное к цесаревне Анне Петровне, супруге герцога голштинского, лицо, живя с герцогиней в Киле, пишет интимные письма в Россию к цесаревне и будущей императрице Елизавете Петровне таким невообразимым языком:

«Великая государыня цесаревна Элизабет Петровна! Донашу я вашему высочеству, что их высочество, слава Богу, в добром здравье. Поздравляю вас тезоименитством вашим, дай Боже вам долгие лета жить, и чтоб ваша намерение оканчалась, которо у нас в Кили, и в всяко ваша намерение оканчалось. Еше ш данашу я вашему цесарскому высочеству, что приехал к нам принц Орьдов и принц Август. Матушка цесаревна, как принц Орьдов хорош! Истинно я не думала, чтобы он так хорош был, как мы видим; ростом так велик, как Бутурлин, и так тонок, глаза такие как у вас цветом и так велики, ресницы черные, брови темнарусия, воласи такия как у Семона Кириловича, бел, немного почернее покойника Бышова, и румянец алой всегда в щеках, зуби белии и хороши, губи всегда али и хараши, речь и смех так как у покойника Бышова, асанка находить на асудареву асанку, ноги тонки, потому что молат, 19лет, воласи свои носить, и воласи на паес, руки падят очинь на Бутурлини, и в Олександров день полажила на нево кавалерию цесаревна», и т. д.

Подумать можно, что пишет какой-нибудь солдат из полка в деревню.

Александра Салтыкова, урожденная княжна Долгорукая, находившаяся как мы видели, в родстве с царским домом, пишет ко двору, к генеральше Балк:

«Гасудараня мая матрена ивановна многолетно здравствуй купно со вееми вашеми! о себе моя гасударапя донашу, еще в бедах своих зживыми обретаюся…. Пача веево вас прошу, изволте меня садержать по своему обещанию верно такош где вазможно упоминать вь миласти ее величеству, гасударыне циа, вчем ва миласть вашу безеумненой надежду имею, такош прашу матушка мая извольте камне писать протсранней, что изволите услышит в деле моем какое будет со мной миласердие и какую силу будет спротивной стараны делать, а я надеюса что ви извесны от егана нашева желания и ежели миластиво будет решение на нашу суплику, то надеюса вас скоро видеть. Остаюсь вам верная до смерти александра. Прошу от меня покланитца се миласти анне ильинишьне».

Читая это писание, можно подумать, что это горничная пишет своей барыне, и притом горничная не благовоспитанная. А оказывается, что это деловое письмо одной придворной особы к другой придворной особе, – одним словом, это пишет княжна Долгорукая к ближней особе императрицы Екатерины Алексеевны.

И вот, в следующем, третьем поколении этих женщин являются уже писательницы: они идут в уровень с литературой своего времени; они завоевывают себе место в истории русского просвещения и приобретают историческое бессмертие.

Так спасительно было удаление из русского общества тлетворного духа дворцовой интриги, борьбы из-за места, из-за власти, из-за «времени».

Мы уже познакомились с одной из женских личностей третьего поколения русских женщин XVIII века, с первой русской писательницей Сумароковой-Княжниной.

Но если явилась первая, то должна была явиться и вторая.

Этой второй была Александра Федотовна Ржевская, родная сестра бывшего потом фельдмаршалом графа Михаила Федотовича Каменского.

Новиков говорит, что девица Каменская «является на поприще российской словесности почти современной Екатерине Александровне Княжниной».

Замечательно, что появлению женщины на литературном поприще способствовало влияние образовывавшихся в то время литературных кружков, интересы которых, по счастью, вращались вне того заколдованного круга, в котором, как белка в колесе, билось высшее русское общество первой половины XVIII столетия, вне круга дворцовой интриги, выискиванья мест, подкапыванья под друзей и недругов, вне круга заговоров для личной выгоды, а не для выгоды страны.

Литература сразу поставила себя выше этих дрязг и, отвернувшись с презрением от Тредьяковского, хотевшего, во что бы то ни стало, втереться в этот заколдованный круг, выделилась в особый кружок, удалилась в свою маленькую нравственную территорию, на свой мифологический Парнас, и горячо рассуждала там о греческих богах и богинях, о «дактилях» и «ексаметрах».

Литераторы явились хотя робкими, но честными борцами прежде всего за русское слово, за его чистоту, а потом и за идею правды и добра, за чистоту человека.

Оттого двор императрицы Елизаветы Петровны и отнесся к ним сочувственно, как к людям умным и честным, не вмешивавшимся в политику, которая тогда понималась так узко.

Общество литераторов стало привлекательным, заманчивым. Лучшие люди потянулись в этот лагерь.

Неудивительно, что потянулась туда и женщина, наиболее сочувственно отзывающаяся на всякое живое и доброе дело.

Девицу Каменскую мы видим в обществе Сумарокова и в некотором товариществе с его любимой дочерью «Катинькой», первой русской писательницей.

Неудивительно, что влияние кружка Сумароковых сделало и Каменскую писательницей.

Как «Катинька» Сумарокова вышла замуж за литератора Княжнина, так и Каменская нашла себе мужа в литературном кружке, в лице Алексея Андреевича Ржевского, принадлежавшего к числу хороших знакомых Сумарокова.

Ржевская, подобно Сумароковой, начала рано писать. Стихи ее помещались в тогдашних журналах и привлекали общее внимание людей, начинавших интересоваться чтением, начинавших учиться пониманию общественных интересов.

Сумарокова-Княжнина и Каменская-Ржевская были пионерами человечных прав женщины.

Ржевская, следя за литературой западной Европы, искала там образцов для своих произведений и, побуждаемая славой известных тогда во всей Европе «Перуанских писем», написала оригинальный роман под заглавием «Письма кабардинские».

Еще когда роман был в рукописи, о нем много возбуждено было толков в обществе. Все наперерыв старались прочесть его – и он читался в кружках литераторов.

Слух о новом произведении молодой русской писательницы, соперницы Сумароковой, дошел до двора.

Двор заинтересовался новым романом – это была уже победа женщины над преданием.

Роман, еще не напечатанный, пожелали прочесть во дворце. Современники по этому случаю отзываются, что «рукопись была принята всем двором с необыкновенной похвалой».

Стихи молодой писательницы наперерыв печатались в тогдашних журналах, потому что по свидетельству бытописателей восемнадцатого века, на Ржевскую литература возлагала много надежд, – «ожидания были велики».

Но ожиданиям этим суждено было сбыться только наполовину, даже менее: русская литература лишилась одного из талантливейших своих представителей.

Ржевская умерла в 1769 году – всего двадцати восьми лет от роду.

Вот современная эпитафия, отчасти характеризующая нравственный образ второй, по времени, русской писательницы:

 
Здесь Ржевская лежит: пролейте слезы, музы!
Она любила вас, любезна вам была,
Для вас и для друзей на свете сем жила;
А ныне смерть ее в свои прияла узы.
Среди цветущих лет, в благополучный век,
Рок жизнь ее пресек:
Увянул острый ум, увяла добродетель,
Погибло мужество и бодрый дух ее.
Могущий Всесодетель!
Она ли участи достойна есть сея.
Чтоб век ее младый пресекло смерти жало?
Не долгий ли ей век здесь жити надлежало?
В достоинствах она толико процвела,
Что полу женскому здесь честию была:
Ни острый ум ее, наукой просвещенный,
Ни нрав, кой столь ее прекрасно украшал,
Который и друзей и мужа утешал,
Ни сердце нежное ее не защитили
И смерти лютые от ней не отвратили!
Великая душа, мужаясь до конца,
Достойна сделалась лаврового венца.
Скончавшись, Ржевская оставила супруга;
Супруг, в ней потеряв любовницу и друга,
Отчаясь, слезы льет и будет плакать ввек:
Но что ж ей пользы в том? Вот что есть человек!
 

За Ржевской следуют уже женщины-писательницы екатерининского времени: первое время действуют еще ученицы Ломоносова и Сумарокова, а потом они уступает место ученицам Державина, Новикова, Фонвизина.

Но об этом четвертом поколении русских женщин восемнадцатого века мы скажем в своем месте.

Из всех русских женщин XVIII века Екатерина II представляет собой наиболее полное отражение целой половины этого века – всю, так сказать, сумму содержания помянутого пятидесятилетия, все периферии общественной и государственной жизни, совершившиеся в полвека исторического существования России, и все ее положительные и отрицательные стороны.

Богатая личность эта могла бы быть названа, если можно так выразиться, микрокосмом тогдашней России, если бы только по рождению своему не принадлежала чуждой нам народности и связана была с русской землей не адоптивного, но кровной, органической связью, хотя, однако же, адаптивность эта не мешала ей быть едва ли не более русской по душе, чем те многие из русских женщин, в жилах которых без примеси текла русская кровь, над колыбелью которых пелась русская песня о злой татарщине и о полоняночке и которые с колыбели росли на русском солнышке. Ничего этого не знала Екатерина II.

Но, рассматривая эту личность в зависимости от среды, которая воздействовала на ее собственное развитие и давала для этого развития необходимый материал, в зависимости от условий, от которых не бывает свободна ни одна личность, как бы, по-видимому, самостоятельно ни вырабатывалась ее индивидуальность, мы не можем не заметить, что Екатерина II, ври всей видимой самобытности и цельности ее богато одаренной природы, была прямым и непосредственным продуктом времени, несколько ей предшествовавшего. Говоря другими словами, Екатерина является не творцом и не доминирующим началом так называемого «екатерининского века», а только продолжением того, что начали другие, раньше ее. Если кто бросил в русскую почву зерно, из которого вырос «екатерининский век», так это Елизавета Петровна и люди ее времени, начиная от Ломоносова и Сумарокова и кончая такими, мало кому известными личностями, как Княжнина, Ржевская и другие женщины. Самые блестящие годы царствования Екатерины II были только выполнением программы, созданной творческой силой Елизаветы Петровны, значение которой для России до сих пор не объяснено достаточно. Екатерина II была только ее ученицей, но ученицей даровитой, неутомимо деятельной и практической.

Елизавета Петровна, как мы указали на это в ее характеристике, представляет собой более цельный тип, чем какая-либо другая женщина того времени, более чем самые выдающееся государственные деятели ее века и более чем Екатерина. Она не поддалась рабскому, но вместе с тем только внешнему копированью всего немецкого, хорошего и дурного, лишь бы оно было не русское. Напротив, будучи еще цесаревной, она была свободна от этого нравственного рабства: ее симпатии лежали к русской национальной почве, к русскому народу и выражались самостоятельно. Живя частным лицом и даже несколько в загоне от Минихов и Остерманов, еще цесаревной, оставшись сиротой после своего великого родителя и скоро за ним сошедшей в могилу матери, Елизавета Петровна сошлась с народом. Она жила в селе, на виду у крестьян и посадских людей, участвовала в сельских, крестьянских хороводах, пела с крестьянскими девушками хороводные песни, сама их сочиняла. Затем, она любит и ласкает русского солдатика и находит не неприятным его сообщество. Всякий солдатик и компанеец свободно идет к ней, к своей «матушке цесаревне», с именинным пирогом и получает чарку анисовки из рук цесаревны, которая и сама не прочь, «по-батюшкину», выпить за здоровье солдатика. Все придворные петиметры и маркизы не пользуются расположением цесаревны, а, напротив, ей больше нравится общество русских и малорусских певчих, между которыми она сама поет «первым дишкантистом». Ей близок и певчий Чайка, умерший в Киле «от желчи», и певчий Тарасевич, и сержант Шубин; а впоследствии певчий Алексей, сын малороссийского казака Грицька Розума, становится ее супругом. Она сама пишет русские стихи. Она покровительствует созданию русского театра, первых русских гимназий, первого русского университета. При ней получает начало русская литература, русская журналистика. Все русское, придавленное Петром, оживает, получает силу, хотя Россия и не отворачивается от запада, куда Петр насильно повернул ее лицом так круто, что едва не повредил ей позвоночного столба.

В то время, когда все это совершалось, когда русская мысль и русские симпатии находили кругом отголосок и крепли явственно, в это-то именно время молоденькая принцесса Ангальт-цербстская, будущая Екатерина II, еще в качестве великой княжны, присматривалась только ко всему русскому и училась тому, что находило и сочувствие, и поддержку в Елизавете Петровне.

Своим практическим умом Екатерина поняла, что для того, чтобы быть русской царицей и быть любимой своим народом, необходимо быть такой, какова была Елизавета Петровна, подражать ей, продолжать то, что та начала.

И Екатерина II действительно была продолжением Елизаветы Петровны и лучших людей ее времени, хотя – нельзя этого отрицать – продолжением блестящим, затмившим даже свое начало, как Екатерина блеском имени своего затмила скромное имя Елизаветы.

Иначе, по нашему мнению, и нельзя понимать личность Екатерины II.

Все, что мы ниже скажем о Екатерине II, будет подтверждением только того, что мы сейчас уже сказали, по-видимому, лишь a priori.

Екатерина родилась в городе Штетине, в Померании, в 1729 г., 21 апреля, т. е. года через четыре после смерти Петра Великого и через два года по смерти Екатерины I.

По рождению она принадлежала к роду Ангальт-цербст-бернбургскому, и родилась в губернаторском доме, потому что отец ее был губернатором прусской Померании. Мать ее была родная сестра того епископа любского, который был женихом Елизаветы Петровны, в то время еще цесаревны, и которого цесаревна страстно любила и долго не забывала; он, как известно, умер женихом цесаревны.

В доме родительском будущая императрица Екатерина II носила имя Софии-Августы-Фредерики, где и получила первоначальное воспитание.

Из детских ее воспоминаний более крупным должно было оставаться то, что родители ее часто посещали дворец Фридриха II, и девочка-принцесса видывала этого государя, имя которого было таким громким в Европе. Никто, конечно, не догадывался, что и имя маленькой принцессы Софии-Августы будет впоследствии не менее громким и будет оспаривать первенство у имени Фридриха, короля-философа.

София-Августа – это была девочка живая и резвая. Она, по свидетельству ее биографов, была гибка, как сталь, но и упруга, как стальная пружина: приняв какую угодно форму под давлением чужой воли, она потом опять выпрямлялась и получала свою первобытную форму, в какую выковала ее природа. При этой стальной гибкости, девочка была послушна как ребенок, но подчас проявляла самостоятельность не ребяческую.

До пятнадцати лет девочка ничего не видела, кроме своего Штетина, если не считать посещений королевского дворца. С пятнадцати же лет ей предстояло далекое переселение на восток.

В голове ее матери сложился широкий план – сделать Софию-Августу русской императрицей, и она с тактом подошла к выполнению этого плана. Она знала, что Елизавета Петровна чтила память своего жениха; а этот покойный жених был дядя Софии-Августы, Елизавета же Петровна была в то время самодержавной русской императрицей. И вот при помощи Фридриха II она начала устраивать судьбу своей дочери, взяв в основание своих домогательств то, что София-Августа – племянница того самого любского епископа, который когда-то был так дорога Елизавете Петровне.

В 1744 году мать привозит Софию-Августу в Москву. Гибкая, упругая и послушная, пятнадцатилетняя девочка скоро полюбилась императрице, и девочку оставляют в России.

В России в это время воспитывался племянник Елизаветы Петровны, сын несчастной сестры ее Анны Петровны, слишком рано умершей в Киле и в наследство после себя оставившей ребенка, который впоследствии был императором русским, под именем Петра III.

Вот с этим-то племянником Елизаветы и предрешена была свадьба резвой принцессы Софии-Августы.

Как будущей невесте наследника русского престола, ей дают русских учителей: в грекороссийском законе наставлял ее Симеон Тодорский, в русском языке – Ададуров.

София-Августа сама предугадала свой судьбу, и с жаром занялась изучением русского языка: русская речь, русские симпатии, которыми была проникнута и Елизавета Петровна, – все это стало для Софии-Августы путеводной звездой, и эта звезда довела ее до трона, пронесла ее прославленное имя по всей Европе, покорила ей часть Польши, Новороссию, Крым, часть Кавказа, вписала ее имя в историю в числе великих женщин всего мира.

Ададурову Екатерина обязана столько же, сколько и своей даровитости: при его помощи она поняла, чем она может быть сильна в России, и очень искусно умела этим воспользоваться.

Скоро София-Августа приняла греческий закон и названа Екатериной: с этим именем она прославилась, и это имя занесено на страницы истории.

Когда Екатерине Алексеевне исполнилось шестнадцать лет и четыре месяца, последовало ее бракосочетание с великим князем Петром Федоровичем.

Молодые люди были одних лет, но далеко не были одарены равномерными способностями, далеко также не сходились и характерами. Петр Федорович унаследовал характер своего родителя, принца голштинского: это была личность далеко не сдержанная, воля, не направленная к тем целям, к которым она должна быть направлена. Для Петра Федоровича Россия была чужой страной: его симпатии лежали к западу, к родной Голштинии; русские интересы он мог измерить только с точки зрения своих симпатий; Россия почти не знала его, как своего великого князя. У него на западе был один образец – Фридрих II, и когда Россия вела войну с Пруссией, Петр Федорович, будучи наследником престола, тайно сообщал Фридриху, врагу России, все, что против него предпринималось, в чем сознавался сам впоследствии, когда уже был императором. Он окружен был голштинцами, а русские все стояли от него далеко.

Не так понимала задачу своей жизни его молодая супруга. В своей привязанности к России, к русским людям, к русскому обряду, в русской речи она искала свой силу – и нашла ее.

Свои молодые годы Екатерина не даром употребила. В то время, когда ее супруг изучал голштинские и прусские солдатские приемы, когда в своем кабинете делал разводы и военные парады при помощи оловянных игрушек, изображавших солдатиков в разных прусских и голштинских мундирах, Екатерина усидчиво училась и замечала для себя дельных людей из числа русских придворных.

С самого начала она страстно отдалась набожности. Но ее живой ум требовал новой пищи, новых познаний, и Екатерина с такой же страстью обратилась к чтению серьезных книг, чем и подготовила для всей своей будущей государственной жизни обширный запас сведений. Начав с Плутарха и Тацита, она перешла к Монтескье, от Монтескье к Вольтеру, к энциклопедистам. Вся западная литература была ею прочитана, изучена, оценена. Философские тенденции века не прошли мимо нее: она пытливо взвешивала и теории энциклопедистов, и теории их противников. В двадцать лет она могла поддерживать философский и политический разговор с самым просвещенным человеком своего века, и замечания ее были уместны, вопросы осмысленны, ответы находчивы, иногда едки, но не обидчивы.

Ко двору императрицы она являлась одетой просто, скромно. В то время, когда другие придворные дамы искали ловких, веселых и красивых собеседников, Екатерина держалась больше около старичков, около иностранных посланников, министров, заезжих путешественников и искала у них чему-либо поучиться.

Эта черта замечена и за княгиней Дашковой, когда она была еще молоденькой графиней Воронцовой: это мы увидим ниже, в характеристике княгини Дашковой.

Рассказывают, что прусский министр Мардефельд, пораженный зрелостью суждений Екатерины, когда она была еще великой княжной, шепнул ей на одном из придворных собраний.

– Madame, vous regnerez, on je ne suis qu’un sot.

– J’accepte Paugure… – также тихо отвечала Екатерина; и была права.

Мардефельд не ошибся: она действительно царствовала.

В свой интимный кружок она допускала только людей с русским именем – это ей указывала ее путеводная звезда, ее практически ум. Так она приблизила к себе известного впоследствии Захара Чернышева, Льва Нарышкина, А. Отрогонова, С. Салтыкова. Салтыков был камергером ее супруга, Петра Федоровича, и потому имел более свободный к ней доступ и пользовался ее дружбой.

Девять лет брак Екатерины был бесплоден, хотя она и испытала два раза несчастные роды – и будущего наследника русского престола все еще не было.

Наследник этот родился только в 1754-м году, когда Екатерине было уже двадцать пять лет.

Но как императрица Анна Иоанновна взяла когда-то к себе наемника русского престола, Иоанна Антоновича, едва он только родился, так Елизавета Петровна взяла у Екатерины ее сына, Павла Петровича, поместила его в своих покоях и только изредка позволяла матери видеть своего ребенка.

Так прошло шесть лет.

Екатерина Алексеевна переживает уже пору первой молодости. Ей уже исполнилось тридцать лет. Пятнадцать лет она замужем. То взаимное отчуждение, которое сказывалось в отношениях Екатерины и Петра вследствие несходства характеров и противоположности интересов, преследуемых ими, с годами становилось открытее и росло в возрастающей прогрести; между супругами ложилась пропасть – сближение было невозможно.

Надо было иметь много веры в свой силу, чтобы будущее не представлялось для Екатерины угрожающим, и она имела эту веру, имела и реальные основания думать, что у нее под ногами есть почва. Круг друзей Екатерины хотя был не велик, но глубоко ей предан. Страстная привязанность к ней княгини Дашковой, молодой энтузиастки, которую, так сказать, на руках носили лучшие офицеры гвардии, возвышала популярность великой княгини в войске. Екатерина все более и более становилась русской, имя ее чаще и чаще упоминалось во всех влиятельных кружках, между тем, как великий князь оставался в тени, заслоняемый от России своею голштинской стеной, которой он, так сказать, сам огородил себя.

Но вот умирает Елизавета Петровна. На престоле Петр III – он выходит из тени по неизбежному ходу дел, а тень переносится на Екатерину.

Но и в этой тени ее фигура выступает величаво, царственно.

Глубоко понят этот роковой в нашей истории момент даровитым художником Н. Н. Ге и перенесен на полотно в последней его замечательной картине – «Екатерина у гроба Елизаветы Петровны». Император Петр III только что поклонился гробу отошедшей в вечность царственной тетки своей и предместницы, и удаляется со своей свитой: по праву, он должен был первый проститься с покойницей; последней подходит поклониться гробу покойницы Екатерина; но что-то во всей картине художника говорит, что последняя становится первой, а первый – последним. Неуловимо, по-видимому, выражение лица Екатерины; но художник дал этому лицу столько обаяния и такую определенность мысли, что оно без слов говорит то, что желает высказать: эта смелая, великолепная голова, с ее скромной, исторически верной прической, так реально отделяется от полотна, что когда подходишь к картине, то так и ждешь, что голова эта поворотится и окинет царственным взглядом подходящего к картине. И следующая за нею княгиня Дашкова, и все эти в почтительном отдалении стоящие, мужские фигуры, всей своей солидностью выражают, кажется, одну и ту же тайную мысль, которую когда-то Мардефельд шепнул на ухо Екатерине. И эта мысль скоро осуществилась.

В характеристике княгини Дашковой, на основании ее записок, мы обстоятельно излагаем самый факт восшествия на престол Екатерины, а потому здесь мы не будем говорить об этом предмете, чтобы не повторяться.

Наша цель в данном случае – собственно характеристика самой Екатерины.

Мы сказали, что главная ее заслуга состояла в том, что она, предъявляя свои права на престол, делала это в видах ближайшего ограждения русских интересов, которым угрожала опасность. И в этом случае, роковом в жизни Екатерины и России, Екатерина явилась непосредственным продолжением той государственной идеи, полным выражением которой была только что скончавшаяся дочь Петра Великого. Эту чисто русскую идею Екатерина и высказывает в первом своем манифесте, с которым она обратилась к России, как императрица.

«Всем прямым сынам отечества российского явно оказалось, – возглашала она в манифесте 28 июня, – какая опасность всему российскому государству начиналась самым делом, а именно: закон наш православный греческий перво всего восчувствовал свое потрясение и истребление своих преданий церковных, так что церковь наша греческая крайне уже подвержена оставалась последней своей опасности переменой древнего в России православия и принятием иноверного закона. Второе, слава российская, возведенная на высокую степень своим победоносным оружием, чрез многое свое кровопролитие, заключением нового мира самим ее злодеем отдана уже действительно в совершенное порабощение; а между тем, внутренние порядки, составляющие целость всего нашего отечества, совсем испровержены. Того ради, убеждены будучи всех наших верноподданных таковой опасностью, принуждены были, приняв Бога и его правосудие себе в помощь, а особливо, видев к тому желание всех верноподданных явное и нелицемерное, вступити на престол наш всероссийский самодержавно, в чем и все наши верноподданные присягу нам торжественную учинили» (Поли. Собр. Зак. XVI, 11582).

Но, кроме того, русскому народу нужно было осязательное доказательство того, что новая императрица приняла близко к сердцу нужды своего народа и что она хорошо знает эти нужды.

А нужды эти были действительно велики. Эпоха преобразований, войны со шведами и турками, создание флота, построение новых крепостей, проведете каналов, учреждение фабрик и заводов – все это такой тяжестью ложилось на народную экономию, что никогда, кажется, Россия не была так бедна и истощена, как при Петре и первых его преемниках, что народу приходилось расходиться врозь, и он расходился, убегал за границу, в леса, скитался по степям, потому что ему было и есть нечего и платить за свои души нечем.

Екатерина знала это, потому что с самого своего приезда из Штетина прислушивалась к нуждам народным, знала больные места русской земли, и эти-то больные места она хотела заживить, едва только имя ее разнесено было по России манифестом 28-го июня.

И вот императрица, на восьмой уже день по восшествии на престол, обращается к русскому народу с такой милостью, которую только русский человек может вполне ценить. Это – удешевление соли, на дороговизну которой русский народ всегда жаловался.

Вот что по этому случаю гласит манифест 5 июля:

«Объявляем во всенародное известие. Мы, взошед на всероссийский императорский престол, промыслом и руководством божиим, по желанию единодушному верноподданных и истинных сынов российских, за первое правило себе постановили навсегда иметь неутомленное матернее попечение и труд о благополучии и тишине всего любезного российского отечества, восстановляя тем весь вверенный нам от Всевышнего народ в вышнюю степень благоденствия; а вследствие того, при самом теперь начале благополучного нашего государствования, восхотели мы, не отлагая вдаль, но в настоящее ныне время, облегчить некоторой частью тягость народную, в наипервых в самой нужной и необходимой к пропитанию человека веши, яко то в соли; но однако же при сем остаться не может, а воля наша есть еще несравненно, как в сем пункте, так и в прочем для всего общества полезном и необходимом, оказать наши матерние милосердии».

И цена соли объявляется десятью копейками дешевле на пуд против существовавших цен. Это – крупная сбавка цены, и народ действительно почувствовал облегчение.

Таков был первый шаг, который сделала императрица Екатерина II для сближения с русским народом, и шаг этот сделан был как нельзя более удачно, потому что увеличивал ее популярность даже в тех далеких русских захолустьях, куда очень редко заходило ее царственное имя, куда не проникали даже ее манифесты. Популярность Елизаветы была сильна тем, что она была и родом русская и душой русская, что не гнушалась она солдатским именинным пирогом и отплачивала за него солдатику доброй чаркой анисовки, налитой притом рукой самой «матушки цесаревны». Екатерина в основание своей популярности клала русскую хлеб-соль, и это основание было одно из самых прочных.

Но вот через десять дней после восшествия ее на престол умирает ее супруга, император Петр III, и Екатерина вновь обращается к своему народу с манифестом.

«В седьмой день после принятия нашего престола всероссийского, получили мы известие, что бывший император Петр III обыкновенным и часто случавшимся ему припадком гемороидическим впал в прежестокую колику. Чего ради, не презирая долгу нашего христианского и заповеди святой, которой мы одолжены к соблюдению жизни ближнего своего, тотчас повелели отправить к нему все, что потребно было к предупреждению следств из того приключения, опасных в здравии его, и к скорому вспоможению врачеванием. Но, к крайнему нашему прискорбию и смущению сердца, вчерашнего вечера получили мы другое, что он волею Всевышнего Бога скончался. Чего ради мы повелели тело его привезти в монастырь невский, для погребения в том же монастыре, а между тем, всех верноподданных возбуждаем и увещеваем нашим императорским и матерним словом, дабы без злопамятствия всего прошедшего с телом его последнее учинили прощание и о спасении души его усердные к Богу приносили молитвы. Сие же бы нечаянное в смерти его божие определение принимали за промысел его божественный, который он судьбами своими неисповедимыми нам, престолу нашему и всему отечеству строить путем, его только святой воле известным».