Текст книги "Русские исторические женщины"

Но, несмотря на эти заверения Берхгольца о страстной любви герцога к тринадцатилетнему ребенку-невесте, страсть эта подвержена сильному сомнению: герцог, видимо, искал не одного миловидного личика хорошенькой и благородной по сердцу царевны, не одной любви ее, а в придачу к ней и, главное, в первой мере – шведского престола, которого он надеялся достигнуть только через нее, царевну, а потом уже и руки своей невесты, еще, впрочем, не нареченной.

Сомнение это становится неопровержимым, когда мы скажем, что, женившись на той, к которой он показывал столько робкой и глубокой страсти, герцог слишком жестко отнесся к своему божеству, не только, тотчас после венца, украдкой глотавшему горькие слезы, а вполне исстрадавшемуся потом под гнетом тяжелой жизни с этим, умевшим хорошо притворяться, молодым искателем шведской короны и русских денег.

Но об этом в свое время…

В начале 1722 года царский двор переехал в Москву. За двором переехал туда и герцог.

А о свадьбе все не было ни речи, ни даже намека.

Время, между тем, все идет. Голштинцы все ждут напрасно.

Хотя, затем, в феврале, на фейерверке, у герцога, по приказанию царя, изображен был видь голштинской столицы, города Киля, с плывущими к нему, с одной стороны, русским кораблем с девой, а с другой – шведским кораблем с короной, однако же, о браке опять-таки не было сказано ни слова: все оставались так церемонно-любезны и сдержанны, начиная от самого царя и кончая молоденькими царевнами.

Между тем, францусский посланник Кампредон пишет в Париж о предложении царя выдать царевну Анну за принца шартрского – и герцог голштинский ничего об этом не знает: его, видимо, водят – ни ответа, ни привета.

Наступает пасха. Герцог видит, что все русские христосуются, целуются. Ему понравился этот добрый обычай. И вот он – просит императрицу позволить и ему, по русскому обычаю, похристосоваться. Ему позволяют – и он целуется с царевнами.

«Старшая, – замечает при этом Берхгольц, – по врожденной застенчивости, поколебалась было немного, однако последовала знаку императрицы; но младшая, Елизавета Петровна, тотчас подставила свой розовый ротик для поцелуя».

И герцог снова рад – его фонды, видимо, поднимаются: он пьет за здоровье царской фамилии – он весел, он даже навеселе, снова выпивает несколько бокалов и, откланиваясь императрице и царевнам, вновь целуется и с матерью-императрицей, и с девушками – великими княжнами.

В свите герцога радость и ликованье. Голштинцы распивают на радостях несколько кубков и ложатся спать отуманенные.

Но вот, царь собирается ехать в персидский поход и предлагает герцогу оставить без него Россию. Надежды жениха окончательно рушатся. Тогда между царем и герцогом является посредником Бассевич, голштинец же, и ему удается исходатайствовать у Петра позволение молодому герцогу остаться в Москве. Но, между тем, Петр тайно приказывает Меншикову увезти великих княжон в Петербург.

Герцог узнает об этом, и за несколько верст от Москвы устраивает в палатках прощальный пир. Он думает, что, проезжая, мимо палаток, царевны сделают ему честь – остановятся, что он задержит их в палатке, сделает их участницами прощального обеда; но царевны вышли из экипажа только на несколько минут, и тотчас же уехали. С горя голштинцы сами сели за роскошный стол, приготовленный для царевен, и волей-неволей отпировали на холостую ногу.

А время все идет. Наступает уже 1723 год.

В этом году герцогу удается вновь увидеть свою красавицу, в Петербурге. По словам Берхгольца, царевна все хорошеет, а дела герцога все не двигаются.

Вообще, это сватанье напоминаешь средневековые подходы рыцаря к даме своего сердца: целые годы проходят, а рыцарь все ломаешь на турнирах копье в честь своей возлюбленной, носишь ее цвет, вздыхает у подъемного моста ее замка, словно голштинский герцог у Фонтанки, и только на каком-нибудь годовом турнире издали увидит свой богиню в числе «ста красавиц светлооких» и от одного вида ее и блеска глаз разгорается его забрало, как говорится в одной легенде, переложенной в прекрасную балладу.

Но вошь, голштинцы замечают, что к концу 1723 года с герцогом становятся необыкновенно любезны при дворе.

Проходить еще несколько месяцев. Наступают именины невесты, 3 февраля 1724 года. Свита герцога замечает, что сам Петр очень внимателен к их господину – и свита начинает надеяться, что конец ее ожиданий не далек, что их скоро отпустят домой, в дорогой им родной Киль, с молодой герцогиней.

Но и это был ложный луч надежды.

«К сожалению, – говорит Берхгольц, – это было напрасно; надо надеяться, что, с помощью Божьею, воспоследует всему желанный конец в коронацию», которая ожидалась в мае этого года.

Герцог, однако, становится все смелее и настойчивее: «бывая навеселе, он уже называет Петра «батюшкой» – и свита его радуется таким успехам своего молодого господина.

Наступает четвертый Катеринин День со времени приезда герцога в Россию – и только в этот день, 24 ноября 1724 года, при посредстве Остермана и голштинцев Бассевича и Штамке, написан был брачный контракта голштинского герцога Фридриха-Карла и цесаревны Анны Петровны.

В 21-й статье контракта определялось и обеспечивалось будущее хозяйство Анны Петровны и ее будущих детей, назначался для нее штат, определялись «маетности» и употребление ее приданого, которое, кроме драгоценностей и уборов, состояло в трехстах тысячах рублей единовременной выдачи. Анна Петровна должна оставаться в греческой вере, а дети ее – мальчики – должны быть крещены по лютеранскому обряду, а девочки – воспитываться в православной вере. Анна Петровна и муж ее отказываются и за себя, и за потомство от всех прав, требований, дел и притязаний на корону российской империи.

Три «секретные артикула» контракта гласили: Россия обязывается помогать герцогу голштинскому достигать шведской короны, возвратить Шлезвиг; а со стороны Петра – право («власть и мочь») призвать, по своему усмотрению, «к сукцессии короны и империи всероссийской одного из урожденных от сего супружества принцев», и в таком случае герцог обязывался немедленно исполнить волю императора, «без всяких кондиций».

Тут же Берхгольц отмечает в своем дневнике со свойственной ему откровенностью:

«Надобно заметить, что несравненная, прекрасная принцесса Анна назначена в супруги нашему государю, чего и мы все горячо желали. Таким образом, теперь кончилась неизвестность – на долю старшей или младшей принцессы выпадет этот жребий. Хотя ничего нельзя сказать против красоты и приятности последней (Елизаветы Петровны), однако, все мы, по многим основаниям, желали от всего сердца, чтобы старшая, то есть принцесса Анна, досталась нашему государю».

Петр, между тем, думал иначе: «ему все хотелось свой «Айнушку»: отдать за французского короля – это жребий более завидный, чем быть голштинской герцогиней. Французская корона и корона Голштинии – тут выбор ясен. Но представитель французского королевства Кампредон все отвечал неопределенно, уклончиво – вот что и понудило Петра решиться, наконец, на этот голштинский компромисс: он, что называется, не вытерпел, а Кампредон сказал, что французскому королю была бы более выгодной невестой великая княжна Елизавета Петровна, которая и моложе Анны летами, и живее характером.

На другой день по заключении контракта Петр пригласил герцога – едва ли не в первый раз – обедать запросто, по семейному, – и с тех пор герцог мог уж видеть свой невесту ежедневно.

Бассевич прямо говорит, что Петр желал и не скрывал этого желания, чтобы после его смерти наследовала Анна, его любимая дочь, и Кампредон говорит тоже, что после смерти своего маленького «Пиотрушки», великого князя Петра Петровича, царь все хотел «Аннушке» передать «сукцессию» на российское царство.

Но вот в январе 1725 года царь тяжко занемогает.

Больной Петр, давно уже перемогавшийся, сразу почувствовал, что кончина его близка, начал было писать что-то «отдать»…. и не мог дальше продолжать своего последнего завещания; рука его, так много работавшая, так твердо державшая и скипетр, и историческую палицу, бившую всякого лентяя и подлеца, попадавшего под палицу, рука, державшая так умело и топор, и пилу, и командирский рупор, и рюмку с анисовкой, и перо, так много писавшее, – эта рука отказывалась больше писать, и царь послал за своей «Аннушкой», чтобы ей продиктовать последнюю волю;. но когда великая княжна подошла к отцу – он уж был без языка.

После смерти отца Анна Петровна страшно тосковала, «потому что, – говорит Берхгольц, – император всегда показывал неописанную нежность и любовь к обеим дочерям, и в особенности к старшей».

Из ничтожества, каким герцог казался при Петре, со смертью его он мгновенно вырос в значении при дворе. Екатерина, видимо, была расположена в нему, так как хорошо понимала, что многим обязана была Бассевичу, голштинцу же, при вступлении на престол.

Назначена была, наконец, свадьба.

В апреле герцог нанял лучший тогда в Петербурге дом графа Апраксина, стоявший на том месте, где теперь Зимний дворец, за три тысячи рублей в год, и переехал туда перед самой свадьбой.

Бракосочетание совершено было в Троицкой церкви, на Петербургской стороне, 21-го мая 1725 года. Епископ Феофан Прокопович, один из птенцов Петра, после свадебного обряда благословил новобрачных по-славянски, а герцогу переводил свое пастырское благословение на латинский язык.

В этот же день, в ознаменование торжества, императрица Екатерина Первая учредила орден Александра-невского.

В сентябре молодые ездили осматривать ладожский канал, любимое детище Петра-строителя. В деревне Лаве они остановились ночевать. Ночлег дала им просторная мужицкая изба. В избе этой оказалось много детей, особливо девочек. Говорят, что Анна Петровна, всегда ласковая к детям и любившая их общество, созвала всех этих ребятишек и с удовольствием провела с ними весь вечер, несмотря на то, что это были крестьянские, не всегда опрятные ребятишки, а приемная комната – крестьянская изба. Утром дети опять собрались к доброй царевне, пели ей песни, – и Анна Петровна всех их одарила деньгами.

Но дочери Петра с тех пор уже не улыбалось счастье.

Время скоро разоблачило характер рыцаря, после свадьбы показавшего свое лицо из-за забрала. Замужество, видимо, не сулило Анне Петровне ничего хорошего, потому что из угодливого и робкого Фридрих-Карл тотчас после венца превратился в надменного и бестактного гордеца и деспота. Даже на императрицу он перестал обращать внимание.

Анне скоро пришлось плакать тайком, чтобы никто не видал слез молодой голштинской герцогини. Екатерине же пришлось раскаиваться, что поспешила свадьбой; но было уже поздно.

Началась тяжелая жизнь для молодой герцогини – семейные сцены, дрязги, ревность; слезы, говорят, часто льются и сквозь золото.

Впечатлительное сердце молодой женщины было привязчиво; она вся отдавалась своим добрым побуждениям, и даже к несчастному сыну царевича Алексея Петровича, к великому князю Петру Алексеевичу, всеми брошенному, она одна показывала постоянную и непритворную привязанность. Зато герцог не удостоил даже посещением этого будущего русского императора, Петра Второго.

Вообще, герцог был далеко не находка: болезненный, некрасивый собой, дурной нравственности, ревнивый и мот – он был, говорят современники, мучением для своей доброй и нежной жены, которую в один год вогнал в могилу.

Гонения на Анну начались скоро, еще в России.

В одно время Анна Петровна обратила благосклонное внимание на камергера Тессина, молодого человека из свиты своего мужа, обратила внимание потому, что это был умный, образованный мужчина среди кутил герцогской свиты – и ревнивый герцог тотчас же удалил Тессина в Берлин на зло жене. Анна Петровна была обижена и оскорблена этой грубой выходкой, и не явилась на праздничное торжество, на котором должна была присутствовать.

Вообще, с этим несчастным браком все, по-видимому, отшатнулось от бедной женщины. Даже при дворе матери-императрицы ей стали оказывать мало уважения, потому что для русских царедворцев она, по русскому обычаю и по народным понятиям, стала «отрезанным ломтем».

«Генерал-полицеймейстер Девиер, сидя однажды во дворце, – передает Кампредон, – нечто великому князю Петру Алексеевичу на ухо шептал; в тот час и государыня цесаревна Анна Петровна, в безмерной быв печали и стояв, у окна в той же палате, плакала, и в такой печальный случай он; Девиер, не встав против ее высочества и не отдав должного рабского респекта, со злой своей продерзости говорил ее высочеству, сидя на кровати: «о чем печалишься? Выпей рюмку вина!»

Вероятно, когда бы был жив Петр, он, генерал-полицеймейстер, не решился бы сказать таких слов любимой дочери царя.

Но вот умирает и Екатерина – новое горе плачущей молодой герцогине.

Положение дел при дворе мгновенно изменяется. Голштинское влияние отступает на задний план, и величие надменного герцога сразу рухнуло.

Многие думали, что до совершеннолетия Петра II, государством будет управлять Анна Петровна, как всем известно – любимейшая дочь Петра Великого, о которой и Бутурлин говорит – «она была умильна собой и приемна, и умна, походила на отца»… – все шансы были на ее стороне.

Но ничьи надежды в этом отношении не сбылись, несмотря даже на то, что и в духовному завещании Екатерины I, написанном, по взаимному соглашению, Меншиковым и Бассевичем, было многое сказано в пользу Анны Петровны и голштинцев; Меншиков же всех их и оттер от регентства, в глубине души своей проча императорскую корону одной особе, еще почти девочке, о которой никто не мог и предполагать, как о тайной претендентке на русскую корону. Об этой девочке будет сказано в свое время.

Через две недели после смерти Екатерины, Бассевич подал в верховный совет мемориал, в котором просил об исполнении тех статей завещания покойной императрицы, где дочерям Петра и Фридриху-Карлу голштинскому предоставлялись разные денежные выдачи, где упоминалось о покупке дома для голштинского посольства и для свиты герцога, а равно, предоставлялось им несколько комнат в академии наук.

Верховный тайный совет ничего не отвечал на этот мемориал – голштинцам оставалось ждать. Ждала своей участи и Анна Петровна.

Но вот, вместо ответа на мемориал, тайный совет объявляет обер-гофмейстеру Анны Петровны, Нарышкину, чтобы он наблюдал, исполняется ли герцогом все согласно брачного контракта и выдаются ли Анне герцогом проценты с трехсот тысяч рублей, данных ей в приданое. Нарышкин отвечает, что он ничего не знает ни о контракте, ни о деньгах. Тогда тайный совет посылает к Бассевичу приказ – доставить требуемое сведение как относительно денег, так и обо всем, что касается выгод цесаревны».

В ответ на это Бассевич и Штамке, доводят до сведения тайного совета, что герцог намерен оставить Россию.

Вследствие этого совет дает ему в распоряжение два фрегата и шесть ластовых судов. Герцог требует, вместо фрегатов, кораблей – и ему отказывают. Потом идет речь об уплате миллиона рублей, который следовал герцогине Анне по завещанию матери. В совете решают, чтобы герцог, получая деньги, обязался употреблять их по воле Анны Петровны, чтоб она была совершенно уверена в сохранности этого капитала.

Наконец, наступает для герцогини Анны время отъезда из России, расставание с родиной.

Анне Петровне выдают часть завещанного ей матерью миллиона – именно двести тысяч рублей. Получив деньги, она было на квитанции расписалась: «наследная принцесса российская»; но совет возразил, что такой титул предосудителен для российского императора, который один по своей воле может располагать наследством, а потому предложил ей расписаться так: «урожденная принцесса всероссийская»…

Министры, герцога представляют верховному совету, что Анне Петровне прискорбно будет, если раздел ее с сестрой Елизаветой Петровной состоится не при ней и она ничего не в состоянии будет взять на память о матери. Анна Петровна, со своей стороны, просит реестр наследственных вещей, но при этом охотно уступает Петру и его сестре Наталье Алексеевне все, что им понравится, а упоминает только, что остались еще два сундука, которые не внесены в раздел. Верховный тайный совет отвечает, что для раздела наследственных вещей назначена будет особая комиссия и что все вещи, имеющие достаться Анне Петровне, будут переданы голштинскому министру; что, наконец, императору и сестре его из тех вещей ничего не нужно, но что сундуки будут рассмотрены.

25-го июля 1727 года Анна Петровна навсегда оставила Россию. С ней отправилась в Голштинию и француженка Латур Лануа (La Tour l’Annois), которая находилась при ней во время ее детства, а теперь опять приехала из Франции к своей любимой царевне.

Анна Петровна горько расставалась с Россией, горько плакала. Да и было о чем: деспот муж уже достаточно успел выказаться – чего же ждать там, вдали от России, от родных, когда и здесь ей приходилось подчас очень тяжко?

В своей столице, веселом Киле, герцог скоро истратил все взятые из России деньги – промотал приданое жены на роскошь, на кутежи – и уже в марте 1728 года снова просил из России помощи – в размере шестидесяти тысяч рублей.

Анна Петровна была уже беременна.

Вот что по этому поводу писала из Киля в Россию, от 26-го октября 1727 года, цесаревне Елизавете Петровне, одна из находившихся при дворе Анны Петровны приближенная к ней особа, именно Мавра Шепелева, в своем очень остроумном, но далеко не отличающемся своими грамматическими качествами письме, которое мы передаем с дипломатической точностью:

«Всемилостивейшая государыня цесаревна Элизабет Петровна!

«Данашу я вашему высочеству, что их высочество, слава Богу в добром здоровье. Еше уведомились мы, что ваша высочество веселитися, и желаим мы, чтоб вашему высочеству боле веселья иметь, а печал николи бы боле не иметь. Еше ш данашу, что ваша сестрица всо готовит, а имено: чепчики и пелонки, и уж по всякой день варошитца у ней в брухе ваш будущей племянник, или племянница, и комнаты уж готовы. Инова вашему высочеству писать за скоростию не имею, точию остаюсь вашева высочества верная раба.

Мавра Шепелева.

«У нас в Кили очень дажди велики и ветри, а печи всо железные, и то маленкия».

Так-то писала приближенная к Анне Петровне особа будущей императрице российской, молоденькой цесаревне Елизавете Петровне.

Но бедной сестре ее, Анне Петровне, недолго привелось жить вдали от родины.

Скоро она разрешается от бремени сыном Карлом Петром-Ульрихом, или – будущим императором Петром Третьим, тем именно «племянником» будущей императрицы Елизаветы Петровны, который «по всякой день варошитца в брухе» у матери, – и через несколько месяцев умирает, не достигнув двадцати лет от роду!

Екатерина II-я положительно говорит, что бедная женщина умерла чахоткой от неприятностей и семейных огорчений.

Подобно Ксении Годуновой, умирая, она просит похоронить ее в России, около гроба славного и дорогого ей отца.

За телом герцогини послан был корабль «Рафаил» и фрегат. Контр-адмирал Бредаль был начальником эскадры. В печальном посольстве этом находились президент ревизион-коммисии Иван Бибиков, архимандрит и два русских священника.

12-го октября 1728 года тело Анны Петровны подъезжало к Кронштадту. Миних получил из Москвы высочайшее повеление встретить прах с подобающею честью и похоронить в Петропавловском соборе, что и было исполнено 12-го ноября.

Вебер знал эту несчастную, так мало жившую любимейшую дочь Петра Великого: у него, – говорит он, – нет достаточно сил, способностей и искусства, чтобы описать достойно все похвальные качества ее. Это была прекрасная душа в прекрасном теле. Петр любил ее с видимой нежностью: герцогиня и по наружности, и по уму чрезвычайно походила на него.

Бассевич, со своей стороны, говорит: «Щедрая и очень образованная, герцогиня говорила, как на своем родном языке, по-французски, по-немецки, по-итальянски и по-шведски. С детства показывала она неустрашимость героини, а в отношении присутствия духа она напоминала своего великого отца. Вот пример этому: молодой граф Апраксин признался ей в любви. На это признание Анна Петровна отвечала презрением. Полный надежды и смелости, Апраксин застал ее однажды одну и кинулся к ногам, предлагая свою шпагу, чтобы она кончила и жизнь, и мучения его. Анна Петровна отвечала решительно, что она готова исполнить эту просьбу. Это так испугало Апраксина, что он начал просить извинить его безумство и дерзость. Великая княжна отмстила только тем что рассказ ее об Апраксине сделал его смешным в глазах всех».

Вспомним, что через сорок пять лет после смерти Анны Петровны в 1773 году, за Волгой, между раскольниками, на Иргизе и Яике явился неведомый человек, который говорил, что он – сын этой дочери Петра Великого

То был – Пугачев.

_{Конец первой части}