Текст книги "Русские исторические женщины"

Жизнь Марьи Долгорукой окончилась на второй день после брака: Грозный, узнав, что его невеста прежде супружества потеряла девство, приказал «затиснуть» ее в колымагу, повезти на бешеных конях и опрокинуть в воду.

Василиса Мелентьева также недолго пользовалась привязанностью царя: она была жертвой ревности Грозного. Известное предание об этой женщине, послужившее сюжетом для драмы г. Островского мы считаем излишним здесь приводить.

В сентябре 1580 года в Александровской слободе происходило восьмое и последнее брачное торжество у царя Ивана Васильевича Грозного.

Московский царь женился на дочери своего боярина Федора Федоровича Нагого, Марье Федоровне.

Многознаменательно и странно было это брачное торжество: посаженым отцом у отца-жениха был опять младший сын, царевич Федор; посаженой матерью – жена его, невестка Грозного, сестра Годунова Ирина; другой сын жениха-отца, царевич Иван – тысяцким; дружками – князь Василий Иванович Шуйский и Борис Годунов – оба будупце цари московские! Старший сын Грозного, царевич Иван, потому был обойден в брачном торжестве первым местом – не занимал место посаженного отца у своего отца-жениха, что сам не был уже мужем первой жены, а женихом второй.

Через год после этого брака, у царя Ивана Васильевича от царицы Марьи Федоровны Нагих родился сын. Несмотря на это, а равно и на то, что царица Марья Федоровна вскоре оказалась вторично беременною, Грозный, по политическим соображениям, отправил в Англию посольство как для заключения с английскою королевою Елизаветою торгового трактата, так и с целью сватовства за себя племянницы Елизаветы, Марии Гастингс.

Сватовство это началось таким образом:

Для заключения торгового трактата с московским государством, английская королева Елизавета прислала к московскому царю своего медика Роберта Якоби, с любезным извещением, что хотя Якоби – ее собственный доктор и она в нем очень нуждается, однако, из любви к своему брату, московскому дарю, посылает к нему Якоби.

У Якоби царь Иван Васильевич спрашивал: нет ли в Англии для него невесты – вдовы или девицы. Якоби отвечал, что есть – Мария Гастингс, дочь графа Гонтингдома, племянница королеве по матери.

Царь, узнав это, приказал подробнее расспросить Якоби о «девке», и поручил это дело Богдану Вольскому и брату своей последней супруги, царицы Марии Федоровны, Афанасию Нагому.

Расспросы были настолько благоприятны, что в августе 1582 года дворянин Федор Писемский отправлен был в Англию сватом.

– «Ты бы, – должен был говорить посол английской королеве, по указу: – сестра наша любительная, Елизавета королевна, ту свою племянницу нашему послу Федору показать велела и персону б ее к нам прислала и на доске и на бумаге для того; будет она пригодится к нашему государскому чину, то мы с тобою, королевною, то дело станем делать, как будет пригоже».

Писемский должен был взять портрет и «меру роста» невесты, рассмотреть хорошенько: дородна ли королевна, бела или смугла, узнать, каких она лет, как приходится самой королеве в родстве, кто ее отец, есть ли у нее братья и сестры.

Если скажут, что царь де Иван Васильевич женат, то послу отвечать:

«Государь наш по многим государствам посылал, чтоб по себе приискать невесту, да не случилось, и государь взял за себя в своем государстве боярскую дочь не по себе; и если королевнина племянница дородна и такого великого дела достойна, то государь наш, свою оставя, сговорит за королевнину племянницу».

Писемский должен был объявить в Англии, что невеста обязывается принять греческий закон, равно как и ее свита, которая будет жить во дворе, а те, которые с нею придут и будут жить вне двора, могут оставаться в своей религии; «только некрещеным-де жить у государя и государыни на дворе ни в каких чинах не пригоже».

Писемский явился в Англию. После переговоров с министрами королевы о торговом трактате, московский посол заговорил о сватовстве; ответ королевы был таков:

– Любя брата своего, вашего государя, – говорила Елизавета, – я рада быть с ним в свойстве; но я слышала, что государь ваш любит красивых девиц, а моя племянница некрасива и государь ваш навряд ее полюбить. Я государю вашему челом бью, что, любя меня, хочет быть со мною в свойстве, но мне стыдно списать портрет с племянницы и послать его к царю, потому что она некрасива, да и больна, лежала в оспе, лицо у нее теперь красное, ямоватое; такой, как она теперь есть, нельзя с неё списывать портрета, хотя давай мне богатства всего света.

Посол согласился ждать, пока королевна Мария поправится от оспы.

В Англии между тем узнали, что от супруги московского царя родился второй сын, царевич Димитрий, и английские министры заметили об этом московскому послу. Писемский послал сказать министрам, чтоб королевна таким ссорным речам не верила: лихие люди ссорят, не хотят-де видеть доброго дела между ею и государем».

Только в мае 1583 года послу показали невесту в саду, чтоб он хорошенько мог рассмотреть ее.

Рассмотрев невесту, Писемский доносил в Москву: королевнина племянница «ростом высока, тонка, лицом бела, глаза у нее серые, волосы русые, нос прямой, пальцы на руках тонкие и долгие».

После смотрин Елизавета спросила Писемского.

– Думаю, что государь ваш племянницы моей не полюбить: да и тебе, я думаю, она не понравилась?

– Мне показалось, что племянница твоя красива: а ведь дело эта становится судом Божьим, – отвечал Писемсшй.

Когда, после этого, Писемский возвратился в Россию, то с ним англичане отправили посла своего Боуса. Он должен был вымогать у России позволение, чтоб английские купцы получили исключительное право беспошлинно торговать с Россией. Он же должен был искусно отклонить брак Грозного на искомой им невесте, потому что Марья Гастингс напугана была известиями о характере жениха.

После переговоров с Боусом о торговле, началась речь и о сватовстве.

Царь спросил посла: согласна ли королева на его предложение.

– Племянница королевнина, княжна Мария, – отвечал Боус: – по грехам, больна: болезнь в ней великая, да думаю, что и от своей веры она не откажется: вера ведь одна христианская.

– Вижу, что ты приехал не дело делать, а отказывать, – сказал царь: – мы больше с тобою об этом деле и говорить не станем – дело это началось от задора лекаря Роберта.

Боус испугался.

– Эта племянница всех племянниц королеве дальше в родстве, – заговорил он: – да и некрасива; а есть у королевы девиц с десять ближе нее в родстве.

– Кто же это такие? – спросил Грозный.

– Мне об этом наказа нет, а без наказа я не могу объявить их имена, – отвечал Боус.

– Что же тебе наказано? – снова спросил царь. – Заключить договор, как хочет Елизавета королевна, нам нельзя.

Посла отпустили. Через доктора Якоби он снова просил позволения говорить с царем наедине. Ему позволили.

На следующий день царь спросил у Боуса, что же он намерен сказать?

– За мною приказа никакого нет, – отвечал Боус: – о чем ты, государь, спросишь, то королева велела мне слушать, да те речи ей сказать.

– Ты наши государств обычаи мало знаешь, – сказал Грозный: – так говорить посол может только с боярами, бояре с послами и спорят, кому наперед говорить: нам с тобою не спорить, кому наперед говорить. Вот если бы ваша государыня к нам приехала, то она могла бы так говорить. Ты много говоришь, а к делу ничего не приговоришь. Говоришь одно, что тебе не наказано; а нам вчера объявил лекарь Роберт, что ты хотел с нами говорить наедине: так говори, что ты хотел сказать?

– Я лекарю этого не говорил, – запирался Боус: – а у которых государей я бывал в послах прежде, у французского и у других государей, и я с ним говорил о всяких делах наедине.

– Что с тобою сестра наша наказала про сватовство, то и говори, – заметил царь: – а нам не образец французское государство, у нас не водится, чтоб нам самим с послами говорить.

– Я слышал, что государыня наша Елизавета королева мимо всех государей хочет любовь держать к тебе, а я хочу тебе служить и службу свою являть, – говорил растерявшийся Боус.

– Ты скажи именно, кто племянницы у королевы, девицы, и я отправлю своего посла их посмотреть и портреты снять, – настаивал Грозный.

– Я тебе в этом службу свою покажу, и портреты сам посмотрю, чтоб прямо их написали, – говорил Боус.

Иван Васильевич отослал его говорить с боярами.

Те тоже спросили – кто такие девицы королевны, о которых он говорил.

– Я про девиц перед государем не говорил ничего, – увертывался Боус. Его уличили в запирательстве.

– Я говорил о девицах, – признался несчастный посол: – только со мною об этом приказу нет. Государю я служить рад, только еще время моей службы не пришло.

На том пока и кончили – без всякой пользы для сватовства.

Наконец, еще раз Иван Васильевич позвал к себе английского посла, и решительно спросил – какой же дан ему наказ?

– Ничего не наказано, – отвечал Боус.

– Неученый ты человек! – с сердцем сказал Грозный: – как к нам пришел, то посольского дела ничего не делал… Говорил ты о сватовстве, одну девицу не хулил, о другой ничего не сказал. Но безымянно кто сватается?

Боус не нашелся что отвечать, и стал жаловаться на дьяка Щелкалова, что корм ему дает дурной – вместо кур и баранов дает ветчину, а он к такой пище не привык.

Щелкалова удалили от сношений с Боусом. Кормовщиков посадили в тюрьму. Дело не двигалось.

Но Иван Васильевич послал Богдана Бельского объясниться с Боусом, смягчить выражение – «неученый человек». Посол отвечал, что он говорил только то, что ему приказано.

Так и кончилось это неудачное сватовство; да оно было бы уж и бесполезно.

Через нисколько месяцев после этого сватовства царь Иван Васильевич Грозный скончался (17 марта 1584 года). Он умер от страшной болезни: живое тело его гнило внутри и пухло снаружи; в момент неожиданно постигшей его смерти, царь, говорят, играл в шашки – и рассердился.

Царица Марья Феодоровна осталась вдовою с маленьким сыном царевичем Димитрием, а на престоле московском посажен был всенародною волею больной и телом и умом старший брат Димитрия, сын первой супруги Ивана Васильевича Анастасии Романовны, Феодор Иванович.

Вдовствующую царицу и всех ее родичей Нагих обвинили в какой-то неведомой измене. Борис Годунов, царский шурин – так как сестра его Ирина была замужем за царем Феодором Ивановичем – пользуясь болезненностью и неспособностью к делам царя, управлял государством самовластно, и ему нужно было обвинить Нагих, чтобы, вместе с матерью царевича Димитрия, будущего царя Московского, удалить из Москвы и этого маленького, но могущественного соперника своего: их удалили в Углич. У царевича Димитрия и его матери-царицы Марьи был в Угличе свой двор, своя прислуга. Ребенок-царевич был постоянно на глазах у матери: она постоянно боялась за него, подозревала, что у ребенка есть сильные и опасные враги – и рассудок и сердце матери чуяли этих врагов. Ребенок иногда игрывал на дворе со сверстниками «жильцами».

15-го мая 1591 года, играя на дворе с детьми-сверстниками своими в «тычку» (игра по образцу свайки, в ножи, бросая ими в пол или землю), больной, припадочный царевич, говорят, упал на нож, бывший у него в руках, и сам себя зарезал. Другие говорили, что его зарезали клевреты Годунова. Это, впрочем, не касается нас прямо. Как бы то ни было, но у матери, царицы Марьи, сына и царевича «не стало».

Об этих страшных минутах в жизни царицы Марьи (о которой мы исключительно и говорим) известно только следующее:

Была обеденная пора. Царица Марья находилась в своих покоях. Ее ребенок царевич пошел на двор, со своею кормилицею Ориною Ждановой Тучковою и мамкою Василисою Волховою, играть в «тычку» с детьми-«жильцами».

Скоро на дворе раздался крик:

– Царевича не стало!

Когда царица Марья выбежала на этот крик, то Орина Тучкова держала на руках уже мертвого ребенка. В исступлении царица начала бить поленом мамку царевича Василису Волохову. Ударили в набат. Сбежался народ. Прибежали и братья царицы Нагие. Царица кричала, что царевича зарезали: сын мамки Василисы, Осип Волохов, Никита Качалов и Битяговские. Началась народная расправа: подозреваемых побили каменьями.

Мать сама перенесла мертвого ребенка прямо в церковь.

Через два дня царица велела схватить еще юродивую женку, которая иногда ходила во дворец, и убить ее за то, что юродивая будто бы портила царевича.

Было потом следствие в Угличе. Его производил, по приказанию Годунова, князь Василий Шуйский, будущий царь московский. Говорят, в угоду Годунову, он так произвел следствие, что царевич признан был зарезавшимся в припадке падучей болезни.

Царица Марья и родные ее Нагие обвинены были в недостаточном смотрении за царевичем, хотя царица, будто бы, после и признавалась, что ее братья Нагие согрешили – напрасно убили Битяговско-го, подозревая, что он зарезал царевича, и просила, будто бы, довести до государя челобитье о царском милосердии к ее братьям, которых она именовала бедными червями.

Как бы то ни было, но царицу Марью, за несмотрение за сыном и за убийство невинных Битяговских с товарищами, велено было постричь в инокини под именем Марфы, с ссылкою в Судин монастырь на Выксе, около Череповца. Родных ее тоже разослали по городам в ссылку. Весь Углич сослали в Сибирь и заселили город Пелым. Даже колокол, звонивший набат, сослали в Сибирь.

Вот все, что из этого смутного события известно собственно о царице Марье Федоровне: последняя супруга Грозного потеряла единственного своего сына, будущего государя московской земли, и сидела в заточении на Выксе, под иноческим клобуком и под именем старицы Марфы.

Через 13 лет после этих, конечно самых страшных и самых ужасных в жизни матери, старицы Марфы, событий, к ней в келью дошел слух, что зарезанный сын её, царевич Димитрий, жив, что он идет на Москву. Другие говорили, что это не царевич, а какой-то беглый чернец, Гришка Отрепьев, колдун, чернокнижник, а скорей – никому «неведомый» человек.

Русская земля замутилась. Неведомый Димитрий идет на Россию – войска и народ признают его за настоящего Димитрия-царевича; смертельный враг старицы Марфы Годунов, бывший уже давно царем и сидевший на том троне, на котором должен был бы сидеть её сын Димитрий, – погибает страшною смертью перед призраком ее сына. Погибает и следующий царь – сын этого царя Бориса, Федор.

Перед смертью царь Борис шлет послов к инокине Марфе. Ее везут в Москву, в Новодевичий монастырь. К ней является сам царь вместе с патриархом. Что они говорили со старицей Марфой – неизвестно; но только тотчас же разосланы были по всем землям и городам царские грамоты, что появившийся в Польше неведомый, называющий себя царевичем Дмитрием – не царевич, что царевич давно зарезался в Угличе, почти на глазах у матери, инокини Марфы, тогда еще царицы Марфы, но что явившийся неведомый человек – Гришка Отрепьев.

Старицу Марфу опять отвозят на Выксу.

Но старица Марфа слышит, что по всём городам русского царства уже присягают ей, старице Марфе, и ее сыну царевичу Димитрию, тому, холодное мертвое тело которого она держала на руках и снесла сама в церковь, а потом похоронила и оплакала – оплакивала уже ровно 14 лет.

А если это в самом деле он? Как должно было дрогнуть сердце матери… Она узнает его.

20 июня 1605 года неведомый, называющий себя царевичем Димитрием, въехал в Москву, а 24-го возвестил России о восшествии на прародительский престол.

Что ж не едет к матери, к старице-царице Марфе?

Но вот в июле и к старице Марфе приезжает из Москвы, будто бы от ее сына «великий мечник» – звание новое, неслыханное старицею Марфою – боярин князь Михайло Васильевич Скопин-Шуйский, впоследствии прославленный в народе герой Русской земли смутного времени, – и старицу Марфу везут в Москву признавать в неведомом своего сына.

Старица Марфа едет. Неведомый встречаете ее в селе Тайнинском. Что должна была чувствовать мать в ту минуту, когда к ней в шатер входил неведомый царь, который говорил, что он ее сын?

Свидание происходило в шатре, у большой дороги, наедине. Что они говорили и нашла ли старица Марфа в чертах неведомого человека черты своего сына – неизвестно: могла и не узнать его – ведь четырнадцать лет не видала: тогда, когда ей казалось, что она держит в руках сына с перерезанным горлышком, сына, у которого «головка с плеч покатилася», ему было лет восемь, а теперь этому, который называл себя ее сыном – за двадцать… У того, помниться, не было на щеке бородавки, а у этого бородавка…

По словам почтенного историка С. М. Соловьева, старица Марфа «очень искусно представляла нежную мать; народ плакал, видя, как почтительный сын шел пешком подле кареты материнской».

Старицу Марфу поместили в Вознесенском монастыре, куда неведомый Димитрий ездил к своей матери каждый день: он-то, может быть, и был уверен, что это его мать… Но о чем они говорили каждый день – это также осталось тайной навсегда.

Прошло немного времени после этого. Из Польши приехала красавица Марина Мнишек, невеста неведомого Димитрия, и ее поместили рядом с царицей Марфой, матерью царя. Потом была у неведомого Димитрия с красавицей свадьба царская, коронование, торжество, пиры, музыка, танцы, – а там народный ропот.

Но это было недолго – всего восемь дней.

О старице Марфе опять вспомнили. Неведомого Димитрия убивают, как убили и того маленького Димитрия, сына старицы Марфы. Еще не добитый до смерти, неведомый Димитрий, на руках у разъяренных стрельцов говорит, чтоб спросили о нем у «его матери», у старицы Марфы: она скажет, что он её сын.

Но старица Мареа, говорят, не сказала.

Послали к старице. Скоро явился посланный – князь Иван Васильевич Голицын, и говорит, будто старица Марфа отрекается от этого неведомого человека, говорит, что ее сына давно убили в Угличе, это – не её сын.

Из толпы выскакивает боярский сын Григорий Валуев.

– Что толковать с еретиком! Вот я благословлю польского свистуна! – выстреливает в него и убивает.

Толпа поволокла труп по Москве. Поровнялись с Вознесенским монастырем, с окнами старицы Марфы,

Спрашивают ее:

– Твой это сын?

Старица Марфа видит безобразную массу человеческого мяса.

– Вы бы спрашивали об этом, когда он был жив: теперь, когда вы его убили, уж он, разумеется, не мой, – отвечает старица Марфа.

Труп, валявшийся на мостовой под ее окнами, был до того обезображен, что если б он и действительно был ее сын, то мать даже не узнала бы его.

Труп сжигают. Пеплом заряжают пушку и выстреливают в ту сторону, откуда этот пепел еще в виде человека пришел в Москву.

И вот еще раз вспоминают старицу Марфу, когда Шуйский всходил на престол ее сына.

Вместе с царскими и патриаршими грамотами старица Марфа рассылает по Русской земле свои грамоты.

Вот что говорит она о неведомом человеке, назвавшемся ее сыном.

«Он ведомством и чернокнижеством назвал себя сыном царя Ивана Васильевича, омрачением бесовским прельстил в Польше и Москве многих людей, а нас самих и родственников наших устрашил смертию. Я боярам, дворянам и всем людям объявила об этом тайно, а теперь всем явно, что он не наш сын царевич Димитрий, а вор, богоотступник, еретик. А как он своим ведовством и чернокнижеством приехал из Путивля на Москву, то, ведая свое воровство, по нас не посылал долгое время, а прислал к нам своих советников и велел им беречь накрепко, чтоб к нам никто не приходил и с нами никто об нем не разговаривал. А как велел нас в Москве привезти, и он на встрече был у нас один, а бояр и других людей никаких с собою пускать к нам не велел, и говорил нам с великим запретом, чтоб мне его не обличать, претя нам и всему нашему роду смертным убийством, чтоб нам тем на себя и на весь род свой злой смерти не навести, и посадил меня в монастырь, и приставил ко мне также своих советников, и остерегать того велел накрепко, чтоб его воровство было не явно, а я, для его угрозы, объявить в народе его воровство явно не смела».

А скоро потом в Москву торжественно ввозили из Углича мощи царевича Димитрия, сына этой старицы Марфы.

Что должна была перечувствовать эта женщина?

Часть вторая

Личность Ирины Годуновой является как бы посредствующей связью между историческими женщинами эпохи Грозного и женщинами Смутного времени.

Прожив едва ли не большую половину жизни в палатах царя Ивана Васильевича, а остальную часть жизни в монастыре, Ирина до некоторой степени отразила в своей особе преобладающие качества времени Грозного: при добрых, без сомнения, душевных задатках, при неоспоримом уме, который постоянно проявлялся в заметном влиянии на дела государственные, Ирина не чужда была скрытности, неразборчивости в средствах для достижения задуманных целей (качества, может статься, унаследованные ею от своего воспитателя Грозного) и других недостатков, пагубное влияние которых на следовавшие после ее смерти события в московском государстве она сама, кажется, сознавала при конце жизни и оплакивала.

Ирина была сестра знаменитого любимца царя Ивана Васильевича и будущего царя Бориса Федоровича Годунова. Еще в детстве она предназначена была в невесты сыну Грозного, Федору Ивановичу, и с семилетнего возраста взята во двор, где и воспитывалась «при светлых очах царских».

Вероятно, царь Иван Васильевич Грозный, наученный горьким опытом своей собственной жизни, что с немногими из всех его восьми жен ему удалось быть довольным и счастливым и что не всегда выбор царской невесты может быть удачен при посредстве наместников и «смотрин», решился сам воспитать жену для своего сына, и с этой целью взял в свои палаты сестру Бориса Годунова, Ирину, еще ребенком, и заранее предназначил ее в супруги своему преемнику.

Выбор царя, по-видимому, оказался вполне удачным, потому что лучшей жены для слабого царя Федора Ивановича нельзя было найти: с ней Федор Иванович быль вполне спокоен и счастлив, насколько мог быть счастлив такой человек, как царь Федор,

Когда умер Иван Васильевич и на престол вступил слабовольный и слабоумный Федор Иванович, влияние Ирины на государственные дела, несмотря на то, что этими делами самовластно заправлял умный брат ее Борис, как шурин царский, – проявлялось так несомненно, что об этом влиянии знали при иностранных дворах, а потому в необходимых случаях по важным государственным делам иностранные дворы обращались прямо к Ирине.

Так, в Англии об этом значении Ирины знали от Жерома Горсея, который долго, жил в России и оставил любопытный записки о русском обществе того времени и о важнейших политических событиях.

Выше мы видели, что усилия английской королевы Елизаветы заключить с царем Иваном Васильевичем выгодный торговый трактат оказались бесполезными собственно по причине неудачного сватовства Грозного за племянницу Елизаветы Марию Гастингс.

Не отказываясь от надежды эксплуатировать богатство русской земли в пользу английской торговли, королева Елизавета решилась вновь попробовать счастья в торговых переговорам с московским государством, и потому, узнав о влиянии Ирины не только на своего мужа, царя Федора, но и на брата Бориса, а следовательно, и на государственные дела, Елизавета прислала лично ей самую любезную грамоту, в которой говорить, что часто слышит о мудрости и чести царицы Ирины, что слава об этой мудрости разнеслась по многим государствами Елизавета прислала ей даже своего доктора, уже известного нам Роберта Якоби, и прислала его собственно для Ирины, как «знатока в женских болезнях», а брата Ирины Бориса называла в грамоте своим «кровным любительным приятелем», как переводили тогда москвичи английскую фразу; собственно в переводе означающую – «дорогой и любезный кузин» (loving cousin).

Но, при всем своем значении в государстве, Ирина чувствовала себя несчастной: подобно Соломонии Сабуровой, жене великого князя Василия Ивановича, Ирина была неплодна, а потому если и не боялась участи, постигшей Соломонию, потому что ее муж, царь Федор Иванович, не был похож на своего деда, великого князя Василия Ивановича, однако, репутация «неплодной смоковницы» не могла не причинять ей душевных страданий, особенно, когда бездетность царя сильно беспокоила подданных.

Так, бояре, может быть по своим личным расчетам, убеждали Федора Ивановича развестись с Ириной. Князь Иван Петрович Шуйский и другие бояре, московские гости и все люди купеческие согласились и утвердились рукописанием бить челом государю о разводе. Митрополит, голос которого уважался более всех в государстве, принял сторону челобитчиков. Но Борис, может статься, по своим личным соображениям, которые для всех составляли тайну, уговорил Дионисия не начинать этого дела: он поставил ему на вид то обстоятельство, что будет лучше, если царь Федор Иванович умрет бездетным, потому что, в противном случае, государство постигнут ужасы междоусобий наследников с дядей, Димитрием-царевичем. Вероятно, уже тогда Годунов задумывал погубить Димитрия, чтоб самому сесть на престол, и если бы у Федора Ивановича были дети, то многих или двоих соперников труднее извести чем одного.

Какие бы побуждения ни руководили Годуновым, однако, он остановил челобитье о разводе царя с его сестрой, а главных зачинщиков этого дела, Шуйских, тотчас же, по повелению царя, перехватали и заключили в тюрьмы. Начались розыски, пытки, казни – одним словом, повторилось то, к чему Годунов присмотрелся и привык еще при своем воспитателе, Грозном.

Впрочем, в 1592 году, через год после погибели в Угличе Димитрия-царевича, у Ирины родилась дочь, которую нарекли Феодосией – «даром Божьим»; но в следующем же году ребенок умер, и Ирина опять осталась одинокой со своим жалким мужем. Она очень поражена была смертью дочери, плакала неутешно, и до нас дошло утешительное слово, которое по этому поводу писал ей патриарх Иов.

Иов указывал скорбящей Ирине на достойный подражания пример древних благочестивых Иоакима и Анны, которые тоже были неплодны, но по молитве получили благодать. «Анна – писал Иов – иде в сад свой и ста под древом, нарицаемым дафний, еже есть яблонь, и ту молитвы принося Богови со слезами о безчадствии своем: молящи же ся ей прилете птица малейшая, седе на древе том. Анна же, воззревши к верху древа, хотя посмотрети птичицу ту, и се виде гнездо и птичища того на гнезде седяща, возрыда же вельми Анна и возопи гласом во Господу, глоголя: о Владыко! кому уподобил мя еси, яко и малейшия птичищы сея хужши есмь, ибо и сия птица дети имат. Люте мне, яко не уподобихся ни зверем земным, ибо и звери земныи дети родят, аз же едина безчада есмь пред тобой, Господи! Увы мне убозей: и водам аз не уподобихся» и т. д. – все то, что летописец говорил и о царе Василие Ивановиче, который плакался на неплодие Соломонии. – «Видишь ли, государыня, благоверная царица – продолжает патриарх – колико может молитва праведных, терпящих находящая их скорби, а кручиной, государыня, не взяти ничево».

Говоря вообще, жизнь царицы Ирины далеко не была весела, как она ни была любима супругом, который постоянно и неразлучно был с нею и с нею разделял все свои невинные удовольствия.

Вот как историки (С. М. Соловьев) изображают эту семейную жизнь Федора Ивановича и Ирины, а равно характер первого:

Федор был небольшого роста, приземист, опухший. Нос у него ястребиный, походка нетвердая. Он тяжел и недеятелен, но всегда улыбается. Он прост, слабоумен, но очень ласков, тих, милостив и чрезвычайно набожен. Обыкновенно встает он около четырех часов утра. Когда оденется и умоется, приходит к нему отец духовный с крестом, к которому царь прикладывается. Затем крестовый дьяк вносить в комнату икону святого, празднуемого в тот день, перед которой царь молится около четверти часа. Входит опять священник со святой водой, кропит ею иконы и царя. После этого царь посылает к царице спросить: хорошо ли она почивала? и через несколько времени сам идет здороваться с ней в средней комнате, находящейся между его и ее покоями; отсюда идут они вместе в церковь к заутрени, продолжающейся около часу. Вернувшись из церкви, царь садится в большой комнате, куда являются на поклон бояре, находящиеся в особенной милости. Около девяти часов царь идет к обедне, которая продолжается два часа; отдохнув после службы, обедает; после обеда спит обыкновенно три часа, иногда же только два, или отправляется в баню или смотреть кулачный бой. После отдыха идет к вечерне, и, вернувшись оттуда, большей частью проводит время с царицей до ужина. Тут забавляют его шуты и карлы мужского и женского пола, которые кувыркаются и поют песни: это самая любимая его забава; другая забава – бой людей с медведями. Каждую неделю царь отправляется на богомолье в какой-нибудь из ближних монастырей. Если кто на выходе бьет ему челом, то он, избывая мирской суеты и докуки, отсылает челобитчика к большому боярину Годунову.

Но вот умирает у Ирины этот добрый муж. И умирает он все так же, как жил, не изменяя себе, потому что иным он быть не мог; за решением и малого, и большого дела он всех отсылал к брату Ирины.

Так, умирая, сложил он с себя и решение важного, единственного вопроса, который непременно должен был решить он, вопроса самого великого, решение которого стоило России целых рев крови, потому что решение его было то, что у нас принято называть «Смутным временем», междуцарствием, эпохой самозванцев, одним словом – «лихолетье», как названо это время людьми, вынесшими его на своих плечах.

– Кому царство, нас сирот и царицу приказываешь? – спрашивала умирающего Федора патриарх и бояре.

– Во всем царстве и в вас волен Бог: как ему угодно, так и будет. И в царице моей волен Бог, – как ей жить, – и об этом у нас уложено.

Вот все, что слабым голосом отвечал умирающий царь.

По свидетельству патриарха Иова, присутствовавшего при смерти Федора, умирающий царь вручил скипетр супруге своей Ирине; по свидетельству же избирательных грамот или манифестов, которыми впоследствии извещалась Русская земля об избрании на царство Бориса Годунова в Михаила Федоровича Романова, – «после себя великий государь оставил свой благоверную великую государыню Ирину Феодоровну на всех своих великих государствах».

Как бы то ни было, но тотчас по кончине царя Москва спешила присягнуть царице Ирине, чтобы тем отклонить неизбежность смут, интриг претендентов на престол, кровопролития.

Но осталось свидетельство другого рода: Ирина просила умирающего мужа передать царство брату ее, Борису. Тут, если верить этому свидетельству, произошла замечательная сцена у постели умиравшего царя. Когда Ирина стала просить мужа за брата, царь предложил свод скипетр старшему из своих двоюродных братьев, Федору Никитичу Романову. Федор Никитич уступил скипетр брату своему Александру, Александр третьему брату Ивану, Иван – Михаилу, Михаил еще кому-то, так что никто не осмеливался брать скипетр, хотя каждому хотелось взять его. Царь, устав передавать жезл из рук в руки, потерял терпение и сказал: «так возьми же его, кто хочет!» Тут сквозь толпу окружавших царя особ протянул руку Годунов и схватил скипетр.