Текст книги "Русские исторические женщины"

Подобно Софье Палеолог, Софье Витовтовне, Елене Глинской и некоторым другим историческим женщинам, вошедшим в наши очерки, Марина Мнишек, по своему происхождению, не принадлежит Русской земле в тесном значении этого слова. Однако, по своей жизни и деятельности, потому что имя этой женщины связано было со всеми крупными, так сказать руководящими, событиями Смутного времени, и, наконец, по той печальной популярности, которой пользуется имя этой женщины, как «Маришки безбожницы», в русском народе, – Марина Мнишек всецело должна принадлежать русской истории и русскому народу, и потому в ряду исторических женских личностей Русской земли должна занимать одно из самых видных, хотя не почетных мест.

Но мы будем говорить о ней по возможности кратко и сжато, не вдаваясь в излишние подробности и передавая только самые существенные факты, исключительно группирующиеся около Марины, а не относящиеся до всего цикла Смутного времени, потому что в противном случае рассказ ваш о Марине Мнишек вышел бы из рамок наших кратких очерков.

Марина или Марианна родилась в богатом и знатном польском семействе. Отец ее был сендомирский воевода Юрий Мнишек, прославившийся на своей родине тем, что никто лучше его не умел потворствовать преобладающим наклонностям короля, отличавшегося большой слабостью к прекрасному полу. Вообще отец Марины был из числа людей, для которых все средства позволительны.

Младшая сестра Марины, Урсула, была замужем за князем Константином Вишневецким, братом знаменитого князя Адама Вишневецкого.

Этот Вишневецкий привез с собой однажды в Самбор, где жили Мнишки, какого-то неизвестного проходимца, неведомо откуда явившегося, который сначала был у него слугой, а потом сказался московским царевичем.

Среднего или почти низкого роста, хорошо сложен, лицо круглое, неприятное, волосы рыжеватые, глаза темно-голубые, задумчиво-грустен, даже мрачен, неловок – вот наружность проходимца, которого увидала Марина и узнала, что это московский царевич, спасшийся от убийц чудесным образом.

Красота Марины, ловкость, ум, необычайная сила воли, доказанная потом всей тяжелой жизнью этой девушки – вот что поразило молодого, страстного проходимца в том энергическом существе, которое он встретил в Самборе.

В неведомом проходимце Марина увидала свой судьбу, – и овладела его волей.

Проходимец представлен был королю в Кракове – и король признал в нем московского царевича, потому что ему выгодно было признать его таким, и назначил ему приличное содержание.

Возвратившись с Мнишком в Самбор, признанный царевич, очарованный Мариной, предложил панне руку и московский престол, который считал своим достоянием.

Названный Димитрий, говорят, долго не осмеливался решиться на это. Он был робок, неловок с Мариной.

Объяснение произошло в саду.

– Панна! моя звезда привела меня к вам, – сказал Димитрий: – от вас зависит сделать ее счастливой.

– Ваша звезда слишком высока для такой девушки, как я, – отвечала Марина.

Димитрий целует ее руку.

– Моя рука, – сказала Марина, отнимая руку: – слаба для вашего дела. Вам нужны руки, владеющие оружием, а моя может только возноситься к небу вместе с молитвами о вашем счастье.

Димитрий скоро занемог. Марина показала к нему участие.

– Поправляйтесь, – говорила она: – станьте на челе войска, победите ваших врагов, тогда подумаете, как победить мое сердце: только славными подвигами и доблестями вы меня завоюете!

Если всего этого и не было, то было что-нибудь в этом роде, потому что иначе и не могла действовать Марина, какой она проявлялась в продолжение всей своей тревожной жизни. Она овладела Димитрием всецело, она держала его в нравственной неволе даже тогда, когда он сидел уже на московском престоле, а она, его невеста, оставалась еще в Самборе, у отца. С московского престола Димитрий не забывал о Марине Мнишек, когда ему предлагали уже в жены сестру короля польского.

Мнишек, дав согласие на брак дочери с Димитрием, отложил совершение самого брака до той поры, когда жених утвердится на престоле.

Но ловкий воевода поспешил обеспечить участь Марины в будущем, 25 мая 1604 года названный Димитрий дал запись Мнишку:

Тотчас по вступлении на престол выдать отцу Марины 1.000.000 польских злотых для подъема в Москву и уплаты а долгов, а Марине прислать бриллианты и столовое серебро из царской казны.

Отдать Марине Великий Новгород и Псков со всеми жителями, местами, доходами, в полное владение, как владели прежние цари; города эти остаются за Мариной, хотя бы она не имела потомства от Димитрия, и вольна она в них судить и рядить, постановлять законы, раздавать волости, продавать их, строить католические церкви и монастыри, в которых основывать школы латинские; при дворе своем Марина вольна держать латинских духовных и беспрепятственно отправлять свое богослужение, потому что он, Димитрий, соединился уже с римской церковью и будет всеми силами стараться привести и народ свой к этому соединению. В случае, если дело пойдет несчастно и он, Димитрий, не достигнет престола в течение года, то Марина имеет право взять назад свое обещание, или, если захочет, то ждать еще год. 12-го июня Димитрия заставили дать другую запись: Уступить Мнишку княжества Смоленское и Северское в потомственное владение, а как половина Смоленского княжества и шесть городов северских отойдут к королю, по обязательству Димитрия, то Мнишек получить еще из близлежащих областей столько городов и земель, чтобы доходы с них равнялись доходам с городов и земель, уступленных королю.

Димитрий на престоле. Но Марины еще нет с ним. Ее не выпускаюсь из Польши, требуют от московского царя огромных уступок в пользу католичества.

Царь московский отправляешь к Сигизмунду послом Афанасия Власьева, уже известного нам по встрече им с боярином Салтыковым жениха Ксении Годуновой, несчастного датского принца Иоанна. Власьеву поручено просить короля и Мнишка отпустить Марину. Димитрий послал и секретаря своего, Бучинского, которому поручил, чтоб он выпросил у папского легата позволение Марине причаститься у обедни из рук патриарха, а иначе она не будет считаться коронованную, чтобы позволили ей ходить в греческую церковь, а втайне оставаться католичкой, чтобы в субботу она ела мясо, а в среду постилась и голову убирала бы по-русски.

Сигизмунд сказал Власьеву, что государь московский может вступить в брак более сообразно с его величием и что он поможет ему в этом деле.

У Марины являются уже сильные соперницы.

Но Власьев сказал королю, что царь не изменит никогда своему обещанию.

Сигизмунд хотел женить Димитрия на своей сестре или на княжне трансильванской – вот какие соперницы явились у Марины!

Но к Сигизмунду приехал какой-то швед из Москвы, от царицы-старицы Марфы, матери Димитрия углицкого, с тайными вестями, что сидящий на московском престоле – не ее сын. Сигизмунд сказал об этом Мнишку. Тот замедлил отпуск Марины в Москву.

Но при всем том, 12 ноября происходило уже обручение Марины в Кракове с послом Власьевым, изображавшим лицо жениха-царя. Обручение было пышно, торжественно, в присутствии короля, кардинала и сановников.

Марина была в белом алтабасовом платье, унизанном жемчугами и драгоценными камнями; на голове у нее блестела бесценная корона, а от короны по распущенным волосам скатывались нити жемчуга, перемешанного с бриллиантами.

Говорились речи послом Власьевым, канцлером Сапегой, кардиналом. Запели «Ѵеni, Creator» – и началось обручение.

Власьев, говорят, смешил всех некоторыми странными выходками. Кардинал спрашивал: не давал ли царь обещаний другой женщине?

– А мне как знать? О том мне ничего не наказано! – отвечал будто бы Власьев.

Но от него потребовали решительного ответа. Тогда Власьев отвечал:

– Коли б обещал другой невесте, то и не послал бы меня сюда.

Затем кардинал велел послу говорить за собой, по форме, клятвенное обещание на латинском языке. Поляки удивились, что Власьев произносит правильно – он знал по-латыни. Далее он остановился и сказал:

– Панне Марине говорить имею я, а не ваша милость.

И он сказал ей обет от имени царя, Марина царю – от себя.

Из уважения к особе будущей царицы, Власьев никак не решился взять Марину просто за руку, но непременно хотел прежде обернуть свой руку в чистый платок, и всячески остерегался, чтобы платье его никак не прикасалось к платью сидевшей подле него Марины. Когда за столом король уговаривал его есть, то он отвечал, что холопу неприлично есть при таких высоких особах, что с него довольно чести смотреть, как они кушают. Марина тоже ничего не ела за обедом. Зато Власьев пил за здоровье обрученных. Ясно после этого, с каким негодованием он должен был смотреть, когда Марина стала на колени перед королем, чтобы благодарить его за все милости: посол громко жаловался на такое унижение будущей царицы московской.

Благодаря короля, Марина плакала. Она не знала, что придется ей заплакать и не такими слезами.

Власьев требовал немедленного выезда невесты. Но Мнишек жаловался на недостаток денег, хотя Димитрий прислал ему большие суммы и просил не жалеть издержек.

Но у Мнишка и Марины были свои причины медлить. Мнишек писал Димитрию о каких-то недоброхотах, о сплетнях. Может быть, то, о чем он писал Димитрию, действительно были сплетни, но они стали историческим достоянием.

«Есть у вашей царской милости неприятели, писал отец Марины, которые распространяюсь о поведении вашем молву. Хотя у более рассудительных людей эти слухи не имеют места, но я, отдавши вашему величеству сердце и любя вас как сына, дарованного мне от Бога, прошу ваше величество остерегаться всяких поводов, и так как девица Ксения, дочь Бориса, живет вблизи вас, то, по моему и благоразумных людей совету, постарайтесь ее устранить от себя и отослать подалее».

Говорили о том, будто Дмитрий полюбил Ксению. И вот у Марины новая соперница. Но Димитрий тотчас постриг несчастную девушку в монахини под именем Ольги и сослал на Белоозеро в монастырь, о чем мы уже и говорили выше. Вообще отношения Димитрия к Ксении остаются неразгаданной тайной.

Димитрий часто пишет к невесте; но Марина не отвечает на его письма, сердясь за Ксению, ревнуя его к русской красавице, уже накрывшей свои «трубчатые косы» черным клобуком.

Власьев, не дождавшись царской невесты, уехал в Слоним и там ждал ее приезда вместе с другими царскими послами.

«Сердцем и душой скорблю, писал он Мнишку, и плачу о том, что все делается не так, как договорились со мной и как, по этому договору, к царскому величеству писано: великому государю нашему в том великая кручина, и думаю, что на меня за это опалу свою положить и казнить велит. А по цесарского величества указу, на рубеже для великой государыни нашей цесаревны и для вас присланы ближние бояре и дворяне и многий двор цесарский, и, живя со многими людьми и лошадьми на границе, проедаются».

Димитрий льстил даже Сигизмунду, чтобы скорей выманить Марину:

«Мы хотим отправить наших великих послов на большой сейм (писал он); но теперь отсрочили это посольство, потому что прежде хотим поговорить о вечном мире с вельможным паном Юрием Мнишком».

Даже пришедших с ним поляков Димитрий задержал в Москве, боясь, что не выпустят Марину. Бучинскому он велел на все соглашаться, лишь бы панну выпустили из Польши.

Но католики боялись, чтобы Дмитрий не бросил Марину, – и вот тайные агенты их и письма полетели во все места.

Папа Климент VIII и Павел V писали ко всем: к Димитрию, к Марине, к легатам.

«Мы не сомневаемся, писал папа Димитрию, что, так как ты хочешь иметь сыновей от этой превосходнейшей женщины, рожденной и свято-воспитанной в благочестивом католическом доме, то хочешь также привести в лоно римской церкви и народ московский… Верь, что ты предназначен от Бога к совершению этого спасительного дела, причем большим вспоможением будет для тебя твой благороднейший брак».

Папа так торопился, что приказал патеру Савицкому обвенчать Марину тайно в великий пост.

Все надежды католичества и Польши покоились таким образом на Марине.

В другом письме папа писал самой Марине: «Теперь-то мы ожидаем от твоего величества всего того, чего можно ждать от благородной женщины, согретой ревностью к Богу. Ты, вместе с возлюбленным сыном нашим, супругом твоим, должна всеми силами стараться, чтобы богослужение католической религии и учение Св. апостольской церкви были приняты вашими подданными и водворены в вашем государстве прочно и незыблемо. Вот твое первое и главнейшее дело».

Наконец Марина в сопровождении огромной свиты родных и знакомых выехала из Самбора в Московское царство, чтобы там быть царицей всего народа и наконец погибнуть, так и не увидев более своей родины.

3-го мая 1606 года Марина с большой пышностью въехала в Москву.

* * *

Для того, чтобы вполне понять, что должна была пережить и перечувствовать молоденькая девушка, из простых шляхтянок поднявшаяся до трона и потом потерявшая мужа, когда еще не кончилось брачное утратившая корону, упавшая до нищеты, до всяких унижений и оскорблений, до положения беглянки, скитающейся где-то на Яике с одним оставшимся ей верным казаком Заруцким – какой громадный запас воли должна была иметь женщина, вынесшая все, что вынесла Марина. Мы позволим себе привести здесь описание самых торжественных минут в жизни Марины – въезд в Москву, коронованье и венчанье, чтобы потом видеть весь контраст между положением ее от 6 до 15 мая, до дня страшной катастрофы в ее жизни, и между положением ее в стане «Тушинского вора», в Калуге, наконец, на Дону, на Волге, в Астрахани, на Яике и – опять в Москве, в тюрьме.

Когда Марина въезжала в Москву, то по обеим сторонам дороги стояли рядами стрельцы в красных суконных кафтанах с белыми перевязями на груди и держали длинные ружья с красными ложами; далее стояли в два ряда конные стрельцы и дети боярские; на одной стороне были с луками и стрелами, на другой с ружьями, привешанными к седлам; они также были одеты в красные кафтаны. Потом стояли двести польских гусар, под начальством Домарацкого, на конях с пиками, у которых древки были раскрашены красной краской, а близ острия были привязаны белые знаки. Поезд должен был ехать между рядами этих воинов. Поляки били в литавры и играли на духовых военных инструментах. Вступив в Москву, поезд следовал через Земляной город, потом въехал Никитскими воротами в Белый, оттуда в Китай-город, на Лобное место и, наконец, в Кремль.

Впереди всех ехали те дворяне и боярские дети, которые высылаемы были на границу для встречи Марины. Потом шли пешие польские гайдуки, или стрелки, числом триста; за плечами у них были ружья, а при боке сабли – «карабели». Они были одеты в голубые жупаны с серебряными нашивками и с белыми перьями на шапках – «магирках» – народ все рослый, на подбор. Гайдуки играли на трубах и били в барабаны. За ними ехали двести польских гусар, по десять человек в ряд, на статных венгерских конях, с крыльями за плечами, с позолочеными щитами, на которых виднелись изображения драконов, и с поднятыми вверх копьями; на одних из этих копий были белые, на других красные значки. За ними вели двенадцать лошадей, посланных женихом в дар Марине. За ними следовали паны, сопровождавшие отца Марины: тут были князья Вишневецкие, Тарлы, трое Отадницких, Любомирский, Немоевский, Лаврины и другие, каждый со своей асистенцией, и каждый хотел выказаться перед многочисленной толпой своим нарядом, нарядом слуг и убранством коней. Сзади всех их ехал верхом Мнишек в малиновом жупане, опушенном соболями, в шапке с богатым пером; шпоры и стремена, были золотые с бирюзой. За Мвишком следовал арап, одетый по-турецки.

Тут уже, за отцом, ехала дочь, Марина, в карете, запряженной десятью лошадьми – все белой масти с черными яблоками. На козлах не было кучеров, но каждую лошадь вел за узду особый конюх, и все десять конюхов одеты были одинаково. Карета снаружи была окрашена красной краской с серебряными накладками, колеса ее были позолочены, а внутри она была обита красным бархатом. В ней на подушках, по краям унизанных жемчугом, в белом атласном платье, вся осыпанная каменьями и жемчугами, сидела Марина вдвоем со старостиной сохачевской.

Не будем говорить о каретах, следовавших за Мариной: то был ее двор, свита, слуги. Народ валил толпами. Тут были персы, арабы, турки, грузины, татары, не говоря уже о тысячах московского люда. В толпе находился и царь, ожидавший невесту и смотревший на ее поезд, как частное лицо. Марина въехала в Вознесенский монастырь, где жила царица-старица Марфа: – это невеста царя делала первый визит его матери.

Через пять дней, 8 мая, коронование и венчание: следование Марины с царем в торжественной процессии в Успенский собор в сопровождении рындов с серебряными топорами на плечах; возведение Марины патриархом на трон, возложение на нее барм, диадемы и короны, а потом цепи Мономаха; помазание на царство, венчание и, наконец, свадебное торжество, пиры, балы, танцы; все это должно было казаться волшебным сном, пробуждение от которого последовало так скоро – 16 мая!

На одни дары Марине Димитрий издержал в эти дни до 4.000.000 рублей.

Когда брачный пир кончился и вечером молодых повели в спальную комнату, у царя из перстня на пальце выпал дорогой камень и его не могли отыскать… Пустое, но зловещее предзнаменование…

Так весело началось для Марины московское житье и московское царствование; но не долго пришлось ей царствовать, не долго веселилась она.

Глухое неудовольствие уже крылось под спудом, в народе. Искру раздували те, которым хотелось самим сесть на месте проходимца и польки, сидевших на столе Ярослава, Мономаха, Димитрия Донского, Ивана Калиты, Ивана Грозного.

Народ уже проведал, что Марина тайная католичка. Шепталось и громко говорилось, что венчание и свадьба были 8 мая, под пятницу, под Николин день. Царь и царица едят телятину, не вместе ходят в баню.

Кремль занят поляками – там сидят близкие и слуги Марины. Поляки ведут себя нагло. Начали поговаривать о «польке поганой».

Ровно неделю царствовала эта полька! Вся жизнь – из-за восьми дней!..

К утру с 16-го на 17-е мая все было покончено с мужем Марины. В роковую минуту он спал около жены и, услыхав набат, вскочил с постели, выбежал – и узнал в чем дело.

Когда Димитрий увидел, что заговорщики ворвались уже во дворец, он бросился к покоям Марины, и через окно мог закричать ей: «сердце «мое, здрада!» Сам же выскочил из окна и разбился с пятнадцатисаженной высоты. Там его скоро докончили.

Заговорщики ворвались в повои царицы, но там ее уже не было: проснувшись от крика мужа, она успела спрятаться в подвале. Приближенные просили Марину выйти оттуда, и она, не будучи узнана толпой, снова пробралась наверх: на пути она была даже столкнута с лестницы хлынувшей туда толпой – ее не узнали!

Марина спряталась в своей комнате. В тот момент у дверей показались заговорщики. Ян Осмульский, молоденький паж Марины, долго сдерживал разъяренную толпу, но был убит, и через его уже труп толпа хлынула в царицын покой.

– Где царь и царица? – с ругательствами кричала толпа, ввалившаяся в ту самую комнату, где была Марина.

Маленькая и худенькая, она, говорят, спряталась под юпку своей «охмистрины», подобно той исторической собачке, которая от страху спряталась под платье Марии Стюарт, когда ее казнили, и лизала кровь своей госпожи, капавшую с эшафота.

– Где царь и царица? – кричали убийцы.

Им отвечали, что царя не видали, а царица ушла в дом к отцу.

Грязные сцены разыгрались тут в царских покоях, и Марина слышала все это, знала, что тут делается, но не выдала себя до тех пор, пока не пришли главные заговорщики – бояре, и не поставили стражу около бывшей своей царицы и ее придворных дам.

И вот Марина опять у отца, только в Москве, а не в Самборе.

Димитрия нет. Другой еще не явился. В Самборе мать Марины провозглашает, что он жив, и этот слух привез туда Молчанов; он и распространяет его по Польше и по России.

Но вот Димитрий явился. Кто он такой – никто не знает. Не знает и Марина. Он уже в Орле. К нему идет князь Рожинский с 4,000 поляков. Рожинский посылает к нему послов и требует денег для войска.

У неведомого нового Димитрия нет денег, и вот тут вспоминает о Марине.

– Сбежал я из Москвы от милой жены моей, от милых приятелей моих, ничего не захвативши.

Надо заметить, что, когда Марина только явилась в Москву, то Димитрий спрашивал бояр, что они назначат царице в содержание на случай ее вдовства, и бояре назначили ей больше, чем Новгород и Псков, потому что признали ее наследственной государыней и еще до коронации присягнули ей в верности.

Когда на Москве совершилась катастрофа, польских послов Олесницкого и Гонсевского, не выпускали из города. Затем их и Марину отправили в Ярославль.

Время между тем шло. Более года с послами тянулись переговоры, и вот заключено с ними условие: Мнишек не признает зятем второго Димитрия, которого называли «тушинским вором», потому что он стоял в Тушине, а чаще звали его «цариком», не выдает за него свой дочь, и Марина не называется московской государыней.

Условие это заключено было 25 июля 1608 года, когда Марина сидела уже в Ярославле, как в плену. Что она там делала – неизвестно; но, по договору с посланниками польскими, ее решились отпустить на родину.

Но Марину-царицу уже не тянуло на родину: она носила уже на голове корону: как же ей воротиться в свой скромный Самбор?

Царик узнал, что Марину отправляют в Польшу. Марина – царица нужна была ему больше войск и больше денег: с Мариной он был все, без Марины – он ничто.

А Марина? Она не знала, кто он, откуда, но она все еще верила, что это ее Димитрий.

Но вот Марина выезжает из Ярославля, чтобы по договору, возвратиться на родину. Ее сопровождает тысячный конвой московских ратных людей. С ней отец, послы Олесницкий и Гонсевский.

Узнав об этом, царик разослал по городам приказ: «Литовских послов и литовских людей перенять и в Литву не пропускать; а где их поймают, тут для них тюрьмы поставить да посажать их в тюрьмы».

Мало того, царик послал Валавского с полком перехватить поляков и Марину – она ему была нужна. Но полякам, служившим у царика, не хотелось этого: они боялись, что Марина откажется от второго Димитрия – он непохож на первого: это не тот, не он. Поэтому Валавский с умыслом не догнал Марины.

Тогда царик посылает в погоню Зборовского. Этот скоро нагоняет конвой Марины, потому что желал отличиться пред русским царем; он нагнал Марину уже под Белой, разбил конвоировавший ее московский отряд и остановил Марину, Мнишка и посла Олесницкого. Посол Гонсевский с другим отрядом ушел другой дорогой.

Но Марина не едет к этому второму Димитрию в Тушино, боясь отдаться в руки неизвестному человеку. Страх и надежда боролись в ней, и потому она поехала в отряд Сапеги, чтобы оттуда вести переговоры с тем, кто выдавал себя за ее мужа. Мнишек же хотел, чтобы царик захватил их силой, и потому медлил в дороге.

И Зборовский действительно захватил Марину.

И вот Марина едет в Тушино, к неведомому человеку, который говорит, что он ее муж, ее Димитрий, который в последний раз, утром 17 мая 1606 года, в тот страшный момент, закричал ей: «сердце мое, здрада!» Она слышала, что потом кого-то убили, называя Димитрием, сожгли и даже пеплом его выстрелили на запад; но, быть может, это был не Димитрий.

Подъезжая к Тушину, Марина была весела, смеялась и пела. Она ведь ехала к мужу, которого так давно не видала; она все еще верила, что он не убит: ведь все в ее жизни волшебный сон, чудо, чары – и ее Димитрий, и корона московская на голове.

За 18 миль от стана к ее карете подъезжает молодой шляхтич, ее родственник, пан Стадницкий.

– Марина Юрьевна! – говорит он: – вы веселы, вы песенки распеваете; оно бы и следовало вам радоваться, если бы вы нашли в Тушине настоящего вашего мужа, но вы найдете совсем другого.

Это было страшным ударом для Марины: она уже боялась ехать к тому, кто назывался ее мужем.

Но делать было нечего: надо было признать его своим – для блага римской церкви. И она его признала.

Каково было их свиданье – об этом нет известий.

Царик дал отцу Марины запись, что, по завладении Москвой, он выдаст ему 300,000 рублей серебряных и Северское княжество с тамошними четырнадцатью городами.

5 сентября происходило тайное венчание Марины со вторым мужем в стане Сапеги. Венчавший ее духовник-иезуит убедил свой послушную дочь, что она должна это сделать для славы римской церкви, – и молодая женщина послушалась.

Скверно жилось Марине в тушинском стане. Проходили дни, месяцы, прошел год, а московская корона все еще была далеко. Многие бросили ее. Бросил и отец, не дал даже благословения. Марина часто писала к нему – она уже у покинувшего ее отца должна была искать помощи, покровительства у мужа. Марина все падала ниже и ниже. В одном письме она просит отца напомнить о ней мужу, напомнить о любви и уважении, которые он должен оказывать ей.

«О делах моих не знаю что писать, кроме того, что в них одно отлагательство со дня на день (пишет она в другом письме отцу): нет ни в чем исполнения. Со мной поступают так же, как и при вас, а не так, как было обещано при отъезде вашем. Я хотела отослать к вам своих людей, но им надобно дать денег на пищу, а денег у меня нет».

Но она не падает духом. В этой замечательной женщине еще не убита энергия, и она видит впереди одну цель – восстановление своих прав. Родина для нее уже навсегда закрыта, да она и сама не воротилась бы на родину: царица – она не явится в Самбор развенчанной, поруганной.

В одном письме к Стадницкому, своему родственнику, уведомлявшему ее, что король Сигизмунд вступил с войском в московские пределы, Марина говорит: «крепко надеюсь на Бога, защитника притесненных, что Он скоро объявит суд свой праведный над изменником и неприятелем нашим». Так она называла царя Василия Ивановича Шуйского.

Собственноручно же в этом письме Марина приписала: «Кого Бог осветит раз, тот будет всегда светел. Солнце не теряет своего блеска потому только, что его иногда черные облака заслоняют». Приписку эту Марина сделала затем, что Стадницкий в письме своем не назвал ее царицей.

Марина писала и королю. «Ни с кем счастье так не играло, как со мной (писала она королю): из шляхетского рода возвысило оно меня на престол московский и с престола ввергнуло в жестокое заключение. После этого, как бы желая потешить меня некоторой свободой, привело меня в такое состояние, которое хуже самого рабства, и я теперь нахожусь в таком положении, в каком, по моему достоинству, не могу жить спокойно. Если счастье лишило меня всего, то осталось при мне одно право мое на престол Московский, утвержденное моею коронациею, признанием меня истинной и законной наследницей, – признанием, скрепленным двойной присягой всех сословий и провинций московского государства».

Вот уже где почерпала она свои права и свой энергию: она царица не по мужу, кто бы он ни был, а по коронации, по двойной присяге. Убили ее мужа, но право ее живо: оно не убито, оно бессмертно.

К концу 1609 года дела Марины и ее мужа-царика становились все хуже и хуже. 27 декабря царик тайно бежал из своего стана, переряженный. Он выехал в навозных санях только со своим шутом Кошелевым, который никогда не покидал его! Царик скрыл свой побег даже от жены, потому что бежал от поляков, которые не слушались его, мутили все его войско. Но войско еще было за него.

Царик бежал в Калугу. Среди обширного, безобразного лагеря, среди массы палаток, землянок, шалашей, обозов, коновязей, наскоро сколоченных срубов, среди этого странного, шумного города, среди буйного войска, среди женщин, пленных и охотой нахлынувших к тушинцам, с которыми жилось весело, – Марина осталась одна в своих обширных деревянных хоромах, выстроенных ей и царику еще в прошлом году.

Узнав о бегстве мужа, Марина, рыдающая, отчаянная, с распущенными волосами ходила по обширному табору, из палатки в палатку, умоляя ратных людей не повидать ее, не покидать ее мужа. И ратные люди готовы были положить свои головы за эту маленькую, плачущую женщину…

Из Калуги царик прислал письмо к Марине и к другим своим приверженцам, обещая воротиться к войску, если поляки вновь присягнут ему и казнят всех изменников, отложившихся от него. Но посла его, пана Казимирского, в таборе схватили, письма отобрали.

Марина не могла дольше выносить такой жизни. Дело ее не двигалось, а буйный табор пьянствовал, забывая о Марине, а иногда и обижая ее.

11-го февраля 1610 года она сама тайно бежала из табора. Переодевшись в гусарское платье, взяв с собой только одну служанку и несколько сотен донских казаков, Марина ускакала из табора ночью, верхом, по-казацки.

Утром нашли оставленное ею письмо к войску:

«Я принуждена удалиться, избывая последней беды и поругания. Не пощажена была и добрая моя слава и достоинство, от Бога мне данное! В беседах равняли меня с бесчестными женщинами, глумились надо мной за бокалами! Не дай Бог, чтобы кто-нибудь вздумал много торговать и выдавать тому, кто на меня и на московское государство не имеет никакого права. Оставшись без родных, без приятелей, без подданных и без защиты, в скорби моей поручив себя Богу, должна я ехать поневоле к моему мужу. Свидетельствую Богом, что не отступлю от прав моих – как для защиты собственной славы и достоинства, потому что, будучи государыней народов, царицей московской, не могу сделаться снова польской шляхтянкой, снова быть подданной, – так и для блага того рыцарства, которое, любя доблесть и славу, помнит присягу».

Князь Рожинский писал королю, что Марина сбилась с дороги и попала в Дмитров к Сапеге; но Мархоцкий свидетельствовал, что ее переманил к себе Сапега для своих собственных выгод.

По уходе Марины войско заволновалось. В таборе не было нравственного центра тяготения.

И вот через месяц после бегства Марины тушинский табор распался. Войско разбрелось. Тушино опустело. Одни отряды присягнули Шуйскому, другие ушли в Калугу, к царику, третьи последовали за Мариной: она оставалась в Дмитрове с Сапегой.

Русские и шведские роты осадили Дмитров. В атаке польские отряды не выдержали натиска и, испуганные поражением части своего войска, не принимались за защиту укреплений. Положение было критическое, роковое для Марины.

Марина явилась сама к укреплениям и закричала к своим упавшим духом отрядам:

– Что вы делаете, негодяи? Я женщина, а не потеряла духа!

Но ничто не помогало. Шведы и русские одолевали. Тогда Марина собралась уходить в Калугу. Сапега не пускал ее. Она начала подозревать, что ее хотят выдать королю.

– Не будет того, чтобы ты мной торговал! – сказала она Сапеге: – у меня здесь донцы: если будешь меня останавливать – я дам тебе битву!