Текст книги "Русские исторические женщины"

Часть вторая
Женщины первой половины XVIII века

– На что мне почести и богатства, когда не могу разделять их с другом моим? Я любила мужа в счастье, люблю его и в несчастии, и одной милости прошу, чтобы с ним быть неразлучно.

Так отвечала Головкина, когда, после осуждения ее мужа, вице-канцлера графа Михайло Гавриловича Головкина, на вечную ссылку в Сибирь, императрица Елизавета Петровна прислала сказать Головкиной, что, непричастная к государственным преступлениям мужа, графиня сохраняет звание статс-дамы, остается при всех своих правах и может свободно пользоваться ими, где и как угодно.

В словах этих – целая характеристика человека и женщины – в особенности.

Екатерина Ивановна была последней в знаменитейшем и древнейшем роде князей Ромодановских, происходивших по прямой линии от Рюрика. «Его пресветлейшество генералиссимус», «князь-кесарь» с царским титулом «величества», Ромодановский, которого Петр Великий называл дедушкой и о котором писал Апраксину – «с нашим дедушкой, как с чертом вожусь, и не знаю, что с ним делать», так как этот суровый дедушка не давал забываться даже «царю-плотнику». «Всероссийский дедушка» этот был дедушкой и Екатерины Ивановны, родившейся от сына «князя-кесаря», впоследствии тоже «князя-кесаря» Ивана Федоровича Ромодановского.

«Княжна-кесаревна» Екатерина Ромодановская родилась ровно за год до основания Петербурга (1702), и потому всею своею жизнью должна была уже принадлежать новой России, хотя еще в молодости переживала время петровских реформ и, можно сказать, лично участвовала в похоронах старой России, как участвовала потом и в похоронах царя-преобразователя.

Едва ли был в России дом знатнее и богаче того дома, в котором родилась, росла и воспитывалась «княжна-кесаревна», дом, в котором Петр Великий «был как дома», как свой человек, как член семьи, и в этом доме ласкал и баловал маленькую «княжну-кесаревну», следил за ее воспитанием, сам выдал ее замуж.

Не удивительно, что под влиянием Петра «княжна-кесаревна» получила отличное воспитание, как о том говорят ее жизнеописатели.

До девятнадцатилетнего возраста о маленькой княжне-кесаревне вообще имеется очень мало известий в современных памятниках. Известно только, что 12-го ноября 1721 года, во время празднования в Петербурге свадьбы гвардии майора Матюшкина, в должности «подруг» невесты первой назначена была княжна-кесаревна, посаженой матерью была императрица, а дружкой – красавец камер-юнкер Монс. Во время свадьбы княжна-кесаревна была очень заметна: Петр лично выражал особую приязнь к молоденькой «подруге» невесты, проявляя эту приязнь и милость, прилично случаю, в забавных формах. Так, по правилам свадебного церемониала, подруга невесты, в начале обеда, должна была навязывать бант дружке невесты – Монсу, а дружка, по принятому обычаю, должен был целовать в губы навязывающую этот бант. Когда Монс, следуя правилам свадебного церемониала, поцеловал княжну-кесаревну, Петр, желая подшутить над красавцем, прекрасную голову которого он впоследствии, за разные преступления, велел отрубить и положить в спирт, – заметил, что Монс, из почтения к дочери кесаря, не должен был целовать кесаре в ну в губы, а мог только приложиться к ее ручке, и потому, за этот проступок, в виде штрафа приказал ему выпить до дна огромный бокал венгерского. Потом, когда во время послеобеденных танцев, княжна-кесаревна танцевала менуэт с красавцем Монсом, и когда Петру, бывшему в соседней комнате, доложили об этой паре, царь прибежал в залу и, мигнув одному денщику, велел вновь принести тот страшный бокал с венгерским. Увидев около себя царя и денщика с бокалом, Монс пришел в ужас, не чувствуя за собой никакой вины, и «изумленными глазами смотрел на государя.

– Это за то, – сказал государь: – что ты не отдал княжне решпекту и после танца не поцеловал ей ручки.

И провинившегося перед кесаревной танцора заставили опять выпить.

На святки двор переехал в Москву, а вместе с двором переехали в Москву и князья Ромодановские с кесаревной в свой роскошный дом. Здесь молодая девушка, по словам ее биографов, участвовала но всех удовольствиях двора и города: ездила к вдове царя Иоанна Алексеевича, Марфе Матвеевне, урожденной Апраксиной, которая приходилась ей теткой и жила в Измайлове; была в числе семи особ женского пола на ассамблее у Александра Григорьевича Строганова, богатейшего боярина тогдашней Москвы, и там танцевала под музыку хозяйского оркестра и участвовала в petits-jeux, затеянных генерал-прокурором Ягужинским, человеком вообще очень веселого нрава; праздновала последнюю зимнюю и свой девичью ассамблею в доме родительском, где был и царь Петр, и герцог голштинский, и весь двор; делала визиты, которые в то время совершались по вечерам, так как тогдашнее общество обедало рано, а после обеда ложилось почивать часа на два, на три, и, наконец, – была просватана, не без участия и содействия самого царя, за графа Михаилу Гавриловича Головкина, в то время еще сержанта гвардии, хорошо говорившего по-немецки.

Сам государь, принимавший такое горячее участие в судьбе княжны-кесаревны, указал свадьбе быть 8-го апреля.

Это была действительно кесарская свадьба. Царь принял на себя звание «маршала» свадьбы. Он же сам руководил и свадебным поездом в церковь, при таком церемониале: два трубача верхом, не трубившие; двенадцать шаферов верхом; царь в открытом кабриолете, шестернею, с большим маршальским жезлом в руке; жених в карете шестерней; затем весь поезд. Из церкви Петр отправился за невестой, и привез ее в таком поезде: два трубача верхом, игравшие марш; двенадцать шаферов, капитаны гвардии, на прекрасных лошадях в богатых чепраках и сбруях; сам Петр, верхом на превосходном гнедом коне, с жезлом в правой руке (чепрак и седло зеленые, шитые золотом); невеста, в карете, шестерней, а с ней подруги: Нарышкина, тогда невеста несчастного впоследствии Артемия Волынского, и Головкина, невеста князя Трубецкого; затем поезд дам. У самой церкви царь-маршал соскочил с лошади и сам отворил дверцу кесаревниной кареты. Невесту ввели в церковь под руки посаженые отцы – князь Меншиков и граф. Апраксин. Серебряные венцы были так тяжелы от множества брильянтов и жемчуга, особенно венец кесаревны, что его все время держали на руках, не опуская на голову девушке. В доме молодых Петр сам распоряжался всем – и отводом мест гостям, и рассаживаньем их по чинам. За дамский стол государь посадил молодую, по правую ее руку – посаженую мать, императрицу; по левую – женихову мать, княгиню Меншикову; подле императрица – сестру невесты, княгиню Черкасскую; подле Меншиковой – сестру жениха, генеральшу Балк, у середины стола, против невесты, дружка ее – Нарышкина; по обеим сторонам его – подруг невесты – Нарышкин; и Головкину; далее по обе стороны, дам по чинам. За мужским столом государь посадил: молодого; по правую его руку – посаженого отца, князя Меншикова; по левую – посаженого отца невесты, графа Апраксина; подле Меншикова – тайного советника Толстого; подле Апраксина – Салтыкова; против жениха – герцога голштинского; по правую руку его – цесарского посла, графа Кинского; по левую – прусского посла, барона Мардефельда; далее – прочих мужчин по чинам.

Сам Петр все время был на ногах, всем распоряжался, и находился в отличном расположении духа. Императрица, как бы сжалясь над ним, послала ему с камер-юнкером жареного голубя. Петр отошел к буфету и там, стоя на ногах, ел голубя из рук, с большим аппетитом. Первая перемена кушаний была, по обычаю, холодная; вторая – горячая. Увидев, что вторую перемену несут на стол гренадеры, Петр побежал к обер-кухмейстеру, ударил его маршальским жезлом, велел гренадерам с переменой возвратиться и передать блюда капитанам гвардии, которые и поставили их на столы. Герцогу и иностранным министрам государь подавал напитки собственноручно; прочим разносили шафера, капитаны гвардии.

После стола начались танцы, сначала церемониальные: дамы по одной стороне, кавалеры – по другой; музыканты заиграли род погребального марша; кавалер и дама первой пары, сделав реверанс соседям и друг другу, взялись за руки, оттанцевали тур влево и стали опять на свое место; то же, по очереди, повторили и все пары, без всякого такта. Затем следовали польские, менуэты и англезы. Молодая часто танцевала с герцогом; но первый менуэт торжественно прошла с мужем. Когда стемнело, перед домом зажгли фейерверк. В щите сияли две соединенные буквы Р и С, из белого и голубого огней, с надписью белым огнем – vivat, т. е. vivat princesse Catherine. Фейерверком тоже распоряжался сам Петр, все время бывший на дворе. После фейерверка – опять танец «прощальный». Пары связывались носовыми платками, и каждая, становясь по очереди первой, должна была изобретать фигуры, а прочие – подражать первой. Этот танец, начинаясь в зале, мог окончиться и в других комнатах, в саду, даже на чердаке, что зависело от коновода, т. е. прыгавшего впереди скрипача. Здесь коноводом был Петр. Он, с жезлом в руке, усердно прыгал и завел всех в спальню. Там, за столом, уставленным одними только сластями, усаживалась исключительно свадебная родня, не встававшая до тех пор, пока не доложат ей, что молодой совершенно пьян. Действительно, к одиннадцати часам молодой не стоял на ногах, и гости разъехались, выслушав от шаферов приглашение пожаловать завтра, в три часа пополудни, в дом князя-кесаря.

На другой день – опять пир. Когда, после стола, молодой, по обычаю, «пройдя через стол», сорвал венок над головой своей жены, и возвращаясь, хотел сесть на приготовленное ему место, по правую сторону кесаревны, Петр сказал ему по-голландски:

– Нет, постой, дочь кесаря должна сидеть на первом месте.

Молодые пересели. Тосты следовали один за другим с обычными церемониями. Петр, как маршал, прислуживал. Когда обед кончился, Екатерина Алексеевна и дамы пошли в другие комнаты, чтобы дать время подмести и убрать все в зале для танцев; а Петр с шаферами сел в соседней комнате обедать. После «церемонии танцев», т. е. танцев официальных, государыне вздумалось помучить стариков – канцлера и Долгорукова: она, танцуя в первой паре с герцогом голштинским, долго не прекращала танца, и старики страшно устали. Но тотчас же начавшийся англез обязал не только их, но и всех толстяков приготовиться к моциону. Государь и государыня, в первой паре, придумывали разные премудрости; Апраксин, Шафиров, Толстой и князь-кесарь, люди очень толстые, следуя за ними, едва переводили дух. Но первая пара была неумолима, и толстяки, обливаясь потом, полумертвые от утомления, валились на стулья. Развеселившийся государь пустил в ход штрафные бокалы. Пляска и попойка длились до одиннадцати часов вечера. Танцевали, впрочем, только те, которые были в башмаках. Императрица уехала первая, за ней вскоре государь, а потом и все гости.

Камер-юнкер голштинского герцога, Берхгольц, в записках которого и находится описание этих торжеств, видел и постель молодой кесаревны, «лучшую во всей России, сделанную по французской моде, обитую красным бархатом, с широким везде золотым галуном».

Мы с намерением привели это подробное изображение свадебных торжеств княжны-кесаревны: тем ужаснее будет контрастнее жизни в Сибири.

Свадьба, наконец, кончилась. Княжна-кесаревна Ромодановская перестала существовать и была уже не кесаревна, а графиня Головкина.

Мужу ее тогда же представилось повышение: его назначили министром-посланником в Пруссию на место брата Александра, произвели в камер-юнкеры и определили содержание в три тысячи рублей, т. е. половину того, что получал его брат, который «высокий градус имел, и больше иждивения надобно было».

Вскоре муж молодой Головкиной уехал в Пруссию. Сопровождала ли она его за границу – неизвестно, но есть основание полагать, что она с ним не разлучалась, как не разлучалась потом и двадцать лет спустя, когда его ссылали навечно в Сибирь.

Прошло два года, и царя-маршала, который так усердно танцевал на свадьбе Екатерины Ивановны, не стало. Муж ее вернулся в Россию.

Похоронили скоро и Екатерину I, тоже веселившуюся на свадьбе кесаревны. Начались перевороты, от которых Головкина стояла в стороне, но муж ее принимал в них непосредственное участие. Погибли Меншиковы, Долгорукие, породнившиеся было с царским домом.

На престоле императрица Анна Иоанновна. Настает время Биронов. Головкина получает звание статс-дамы, Головкин – чин тайного советника.

Но вот 16-го марта 1730 года из Москвы пишут в тогдашние «С.-Петербургские Ведомости»: «Вчерашнего числа умер здесь, немоществуя девять дней, действительный тайный советник и сенатор, такожде и кавалер ордена святого апостола Андрея Первозванного, князь Иван Федорович Ромодановский, в которого оставшемся движимом и недвижимом имении наследовал и сей фамилии прозвание принял нынешний сенатор и кавалер ордена святого Александра Невского граф Михайло Гаврилович Головкин, яко супруг единой оставшейся дочери после сего умершего князя Ромодановского, который последним мужеского пола из древней сей фамилии Ромодановских был».

Княжна-кесаревна снова приняла свою девическую фамилию: она стала теперь – графиня Екатерина Ивановна Головкина, княгиня Ромодановская.

Всем известно, каковы были времена Бирона. Но и Бирон пал. Государством правила Анна Леопольдовна, племянница Екатерины Ивановны Головкиной-Ромодановской, а вместе с нею правил русской землею и муж этой бывшей княжны-кесаревны, пожалованный вице-канцлером и кабинет-министром.

Но и это продолжалось не долго. Новый государственный переворот был роковым переворотом и всей жизни графини Головкиной.

24-го ноября 1741 года, в Екатеринин день – день именин Головкиной, совершилась страшная перемена в ее жизни. Говорят, что Головкин уже в этот день предчувствовал свой беду – «о себе угадывал, что должно ему несчастливу быть». Он был болен. Подагра и хирагра давно мучили его. Одвако, толпы «ласкателей», «милости соискателей и поздравителей» с утра наполняли палаты Головкиных, чтобы поздравить с дорогой именинницей.

Несмотря на болезнь хозяина, гости оставались обедать, а потом вечером состоялся, волей-неволей, бал. «Все комнаты, – говорит очевидец, князь Шаховской, – кроме, только той, где объятой болезнями и сожаления достойный хозяин страдал, наполнены были столами, за коими как в обеде, так и в ужине более ста обоего пола персон, а по большой части из знатнейших чинов и фамилий торжествовали, употребляя во весь день между обеда и ужина, также и потом в веселых восхищениях танцы и русскую пляску с музыкой и песнями, что продолжалось до первого часу, за полночь по домам разъехались».

Но тут-то за полночь и совершилась катастрофа.

Ни Головкины, ни пирующие у них гости не знали, что в эти часы затевали противники правительницы Анны Леопольдовны: этой ночью, цесаревна Елизавета Петровна, в сопровождении Лестока, Воронцова, Шувалова, Разумовского и Салтыкова, произвела государственный переворот с помощью преображенских гренадеров. Ночью же она объявила себя императрицей.

Головкины, проводив гостей, оставались в своей спальне. Графиня сидела у постели больного мужа.

Но вот, – говорят биографы Головкиной, – «среди безмолвия объятого сном дома, неожиданно раздались в парадных покоях чьи-то шаги и, вместе со стуком ружейных прикладов, замиравших в персидских коврах, приблизились к комнате супругов». Это были двадцать пять преображенских гренадеров, явившиеся арестовать вице-канцлера.

Гренадеры увезли больного вельможу, и графиня осталась одна в объятом ужасом доме.

Через три дня она узнала из манифеста, что мужем ее было «сочинено некоторое отменное о наследствии империи определение» и что он «в перемене сукцессии был первым зачинщиком дела».

Дом Головкиных был оцеплен стражей и все богатства их конфискованы: описано было все до самой последней вещицы; у самой графини допытывались чиновники, не спрятано ли еще чего в доме или вне дома – «алмазных искр не в деле» или «жемчугов персидских с бурмицкими» и т. д., – несчастная графиня все отдала сыщикам.

Суд над Головкиным и другими преступниками тянулся около двух месяцев. Но вот 12-го января 1742 года последовала и казнь виновных.

В голове их, у эшафота, на котором лежали два топора и две плахи, Остермана, закутанного в халат и больного подагрой, держали на носилках: ему объявлена была смертная казнь колесованием; Головкину и другим – иные казни, степенью ниже. Но тут же объявили осужденным и милость: вместо колесования, Остерману назначена казнь отсечением головы – и знаменитого старика встащили на эшафот: уложив его обнаженную от парика голову на плаху, палач отстегнул у старика ворот рубахи, загнул воротник шлафрока, в котором принесли на плаху осужденного вельможу, и обнажил ему шею. Пробыв в таком ужасном положении с минуту, Остерман узнал, что ему дарована жизнь в вечной ссылке, кивнул головой, тотчас же потребовал свой колпак и парик и хладнокровно застегнулся. Головкину и остальным преступникам также назначена вечная ссылка.

Видела ли всю эту ужасную сцену графиня Головкина – современники не говорят, хотя последующие писатели утверждают, что она была на сенатской площади и все видела.

Осужденных снова отвезли в крепость. Женам вельмож-преступников объявлено, что «ежели похотят», могут следовать за мужьями в ссылку.

Тогда-то именно императрица Елизавета Петровна прислала к Головкиной сказать, что, непричастная преступлениям мужа, она сохраняет звание статс-дамы, остается при всех своих правах и может свободно пользоваться ими, где и как угодно, и тогда-то энергическая женщина эта отвечала: «На что мне почести и богатства, когда не могу разделять их с другом моим? Любила мужа в счастье, люблю его и в несчастии, и одной милости прошу, чтобы с ним быть неразлучно».

Отправление арестантов из Петербурга поручено было князю Шаховскому, бывшему приятелю Головкиных. На другой день Шаховской прислал к графине дорожные сани «для забрания определенного багажа». В ту же ночь (19 на 20-е января), за час до выезда в далекий путь, князь Шаховской ввел графиню, одетую совсем по-дорожному, в крепость. Она нашла мужа сидящим неподвижно: он только стонал от мучивших его подагрических и хирагрических болей, не владея уже совсем левой рукой; долгие, запущенные волосы, длинная борода, обрамлявшая исхудалое лицо, лишенное природного румянца, слабый и унылый вид делали бывшего вице-канцлера и кабинет-министра непохожим на прежнего всесильного вельможу. Но графиня даже не заплакала, не проронила ни одной слезы, чтобы не встревожить мужа. Зато он, рыдая как ребенок, целовал ее руки: она ведь не побоялась ни вечной ссылки, ни далекой дороги, ни всех, ожидавших их, лишений, своей волей покидая богатства, почести и родину. Даже лицо князя Шаховского, стоявшего тут же, как он сам же говорит о себе, при виде этой трогательной и потрясающей сцены, «покрылось наибольшими видами печали».

Вошел офицер и объявил, что все готово. Головкина вынесли на руках, бережно уложили с постелью в сани, графиня села рядом, и грустный поезд, сопровождаемый гвардейским конвоем, при офицере, выбрался за крепостные стены и исчез в морозном мраке январской ночи.

Головкиным назначили для вечной ссылки какой-то неведомый острог Германг, о местоположении которого даже никто не знает теперь; но полагают, что он находился где-нибудь по ту сторону Оби.

Почти бесконечный путь до этого неведомого Германга лежал Головкиным через родную графине Москву, где маленькую кесаревну когда-то баловал «царь-работник», через Владимир, Нижний, Козмодемьянск, Царевосанчурск, Котельнич, Вятку, тогда еще называвшуюся Хлыновым, через Соликамск, Верхотурье, Тюмень и Тобольск.

Обессиленные и разломанные долгим путем, – говорит новейший биограф Головкиной, – измученные беспрерывными по дороге осмотрами и опросами в губернских и провинциальных воеводских канцеляриях, Головкины, наконец, добрались до места назначения. Унылое, бесцветное небо висело необъятными массами снегов над неприветной окрестностью, истомленной суровым дыханием полярной зимы. Снежный простор, подавляющий необозримостью, расстилался всюду, синее бесчисленными зигзагами потоков, скованных еще стужею. Сюда привезли Головкиных. Перед ними, вперемежку с черневшими из-под снега землянками, торчало несколько жалких хижин, окружавших кривобокую, рубленную часовенку и обнесенных незатейливым валом, с жиденьким палисадом, и т. д.

Тут-то поселилась любимица царя Петра, некогда блистательная княжна-кесаревна Ромодановская, на вечное житье с больным мужем.

Ей было уже сорок лет – молодость миновала…

В тесной избе, оконные стекла которой заменялись льдинами, бывшая кесаревна день и ночь ухаживала за страдавшим подагриком. Это был действительно геройский подвиг русской женщины, и если верить сказаниям современников, то женщина эта совершила неслыханное чудо: без докторов, без лекарств, одними своими заботами и неустанным присмотром, она подняла на ноги больного, так что граф, «неисцельно страдавший в роскошной обстановке петербургского богача-вельможи, стал здоров, как не надо лучше, среди однообразных сибирских снегов и мяогообразных недостатков».

Так прожили они в этой живой и никому неведомой могиле четырнадцать лет!…

Как на замечательный подвиг женщины указывают, что во все четырнадцать лет этого страшного томления она при муже не позволила ни разу себе не только заплакать, но даже пожалеть о прошлом величии.

Изредка только к ним доходили из Гааги письма графа Александра Гавриловича Головкина, жившего там в качестве русского посланника, да еще реже привозились к ним письма сестры Анны Гавриловны, вдовы Ягужинского, вышедшей потом за Бестужева-Рюмина.

Но Головкины не дождались перемены в своей печальной жизни. Самого Головкина не стало. 10-го ноября 1755 года он скончался, не имея еще и 55 лет от роду.

Графиня осталась одна в своей далекой тюрьме. «Только тогда, – говорит ее жизнеописатель, – невинная узница оросила в первый раз слезами одр мужа, предалась горести».

Не желая расстаться с мужем и после смерти, она похоронила его тело в сенях собственной хижинки своей, в которой прожила с покойником четырнадцать лет, обратила эти сени в молитвенное место, и там, день и ночь, при свете лампады, налитой рыбьим жиром, постоянно читала псалтирь по покойнике. Она одного только желала и высказывала это желание своим германгским приставникам, чтоб ей позволено было лечь рядом с мужем, но только у себя на родине, в далекой Москве.

Сибирский губернатор Мятлев довел это желание графини до сведения государыни, и императрица соизволила на перевезение тела бывшего графа Головкина из Германга в Москву.

И вот для Головкиной опять началась далекая дорога из ссылки домой, но только уже везла она с собой гроб мужа, давно когда-то ехавшего с ней в ссылку по той же дороге.

Наконец, она доехала до Москвы и похоронила мужа в георгиевском монастыре, где похоронены были отец и дед ее, князья-кесари Ромодановские, почти заправлявшие всей русской землей.

Свято и честно исполнив до конца высокую обязанность жены, – говорит жизнеописатель Головкиной, – графиня скромно поселилась на Никитской, в доме, растворявшемся некогда Петру и так долго запертом в отсутствии почтенной родовой хозяйки своей. Время ее миновало. Живая свидетельница эпох минувших, графиня отделялась от той среды, которую нашла теперь в Москве, целым пробелом долгой сибирской ссылки, или, другими «ловами, ровно на целую эпоху отставала от новых своих современников и не имела пока общих с ними интересов. Толки о Бироне, «кабинете», цесаревне, графе Линаре, прусском союзе, как будто отдававшиеся еще в ушах графини, давным-давно не занимали никого, были забыты и заменились другими – о Разумовских, Шувалове, Бестужеве, университете, Ломоносове, Сумарокове, театре и тысяче предметах, совершенно незнакомых графине. Стало быть, в обществе, питавшемся, как насущным хлебом, взаимным и непрерывным истолкованием именно этой тысячи предметов, графиня естественно чувствовала себя посторонней, ненужной. Не обижаясь ни тем, ни другим, Екатерина Ивановна благодушно признала себя развалиной и, избрав себе благую часть, стала ежедневно ездить в георгиевский монастырь – молиться на могиле того, кого она любила еще молоденькой и счастливой девочкой.

Но Москва не забыла бывшей кесаревны. Все ехало и шло к ней, и она ласково принимала приходивших, охотно рассказывала о своем времени, о Петре, о его деяниях, о делах его преемников, о Бироне и о далекой Сибири.

Кончилось и царствование Елизаветы Петровны. Бывшая кесаревна, сама уже почти шестидесятилетняя старушка, оплакала последнюю дочь Петра Первого.

Умер и Петр Третий «от геморроидальных колик», как говорилось в манифесте. Императрицей стала супруга его, Екатерина Вторая – одна из гениальных женщин русской земли. А старушка «кесаревна» все жила, пережив восемь царствований, одно регентство и одно правление.

Екатерина Вторая, ценя великий подвиг бывшей «кесаревны», зная о ее ссыльной жизни в Сибири, о ее прежнем величии, возвратила ей достоинство статс-дамы и несколько тысяч душ крестьян; но всего того, что у нее отнято было самой жизнью, воротить уже никто не мог.

Один из новейших биографов Головкиной заканчиваете ее жизнеописание следующими сочувственными словами, которыми и мы позволяем себе закончить наш беглый очерк этой, одной из лучших, исторических русских женских личностей:

«Посвящая все время молитве, благотворениям и отчизнолюбию, тридцать-нять лет прожила в Москве Екатерина Ивановна, со дня возвращения из Сибири, и очень, очень состарилась. Из близких родных графини не было уже никого на свете; все, без исключения, сверстники давно лежали в могиле. Минуло двадцать пять лет одному тому, как, принося графине чистосердечное раскаяние, умер гонитель мужа ее, князь Трубецкой. Более двадцати пяти лет прошло и с той поры, как она, слишком шестидесятилетней старухой, приветствовала коронование императрицы, отпраздновавшей уже двадцатипятилетний юбилей своего царствования. Много перехоронила графиня и таких старцев, которые родились после ее замужества. Сама Екатерина Ивановна легла на смертный одр почти девяноста лет от роду; сокрушалась, перед кончиной, что не будет погребена подле своего супруга (указом 1771 года запрещено хоронить тела в черте города), и, 20-го мая 1791 года, переселилась в лучший мир, оставив по себе в этом славную, безукоризненную память… Московские бедняки потеряли в графине Головкиной первейшую благодетельницу и кормилицу, а русская история – приобрела еще одну светлую личность».

Так говорит ее биограф, тоже недавно умерший от бедности.

Дальше мы увидим, что русская земля не была бедна женщинами, имена которых с уважением должна произносить каждая современная и будущая русская женщина.

Если Головкина ничего другого не сделала для своей страны – так то было другое время.