Текст книги "Русские исторические женщины"

Из трех дочерей царя Михаила Федоровича – Ирины, Анны и Татьяны – родившихся и проведших свой молодость в течение мирного царствования своего родителя, переживших потом продолжительное царствование его наследника, царственного брата своего царя Алексее Михайловича и видевших смуты первых лет царствования его преемников, царевичей Ивана и Петра и царевны Софьи Алексеевны, – ни одна не выявила своей личности и своего характера никаким, хотя бы даже косвенным участием в ходе исторических дел своего времени. Несмотря на то, что в малолетство своих племянников, царей Ивана и Петра Алексеевичей, им представлялась полная возможность выявиться каждой с своей личностью так или иначе, особенно же видя пример своей молодой племянницы, царевны Софьи Алексеевны, которая успела проявить такую самобытность характера и такую замечательную жажду личной политической деятельности, – они остались бесцветны.

В виду этого, конечно, личности царевен Ирины, Анны и Татьяны можно было бы совершенно обойти без ущерба самому делу, не нарушая этим возможной полноты избранного нами предмета; однако, история сватовства одной из этих царевен, Ирины Михайловны, за датского принца Вольдемара, представляет так много бытового и политического интереса того времени, что мы не вправе обойти этот любопытный исторический эпизод, с которым связано имя царевны Ирины Михайловны.

Ирина была старшая из трех дочерей Михаила Федоровича. В 1840 году она только что вышла из отроческого возраста и, по тому времени, когда браки вообще совершались очень рано, стала на ряду невест. Заботливый отец возымел намерение найти ей жениха в той именно стране, с которой и прежние московские цари нередко входили в сношения по брачным делам, именно в Дании, которая уже дала в прежнее время московскому государству жениха в лице погибшего принца Иоанна, жениха Ксении Годуновой,

Мы видели уже неудачные сватовства самого царя Михаила Федоровича за двух иностранных принцесс. Но, несмотря на это, 3-го июля 1640 года царь приказал вытребовать в посольский приказ приказчика датского короля Христиана IV, Петра Марселиса, и спросить его: сколько детей у его короля и каких они лет.

Марселис объяснил в приказе, что у Христиана IV два сына от первой жены: из них наследный принц уже женат, второй сын также помолвлен, а третий Волмер, или Вольдемар, рожденный от другой жены, от графини Мунк, на которой король женат был «с левой руки», еще не женат. Этому принцу около 22 лет. Хотя король не живет с его матерью, потому что она хотела его «портить»; но сына от нее Волмера король любит.

Этого молодого принца и решено было приобрести женихом для царевны Ирины.

В ноябре того же года в Данию отправлен был гонец, Иван Фомин, по какому-то другому делу. Но Фомину велено было «проведывать подлинно тайным образом», сколько у короля детей «от венчальных прямых жен» и сколько «не от прямых» и «в каких чинах эти дети». «Проведывать допряма про королевича Волмера, сколько ему лет, каков собой, возрастом, станом, лицом, глазами, волосами, где живет, каким наукам, грамотам и языкам обучен? каков умом и обычаем, и нет ли какой болезни или увечья и не сговорен ли где жениться, чья дочь его мать, жива ли и как живет? Промышлять, чтобы королевича Волмера видеть ему самому и персону его написать подлинно на лист или на доску, без приписи, прямо промышлять этим, подкупя писца (живописца), хотя бы для этого в датской земле и помешкать неделю или две, прикинув на себя болезнь, только бы непременно проведать допряма, во что бы то ни стало, давать не жалея, а для прилики, чтоб не догадались, велеть написать персоны самого короля Христиана и других сыновей его».

Гонец скоро исполнил свое дело, воротился из Дании и подал записку о результатах своего разведыванья. В записке значилось:

«Королевич Волмер 20 лет, волосом рус, ростом не мал, собой тонок, глаза серые, хорош, пригож лицом, здоров и разумен, умеет по-латыни, по-французски, по-итальянски, знает немецкий верхний язык, искусен в воинском деле». – Фомин сам видел, как королевич «пушку к цели приводил».

Мать королевича, Христина, больна. Отец ее был боярин и «рыцарь большой», именем Лудвиг Мунк, и мать ее «боярыня большого родства».

Фомин объяснил также, что за ним, в Копенгагене, присылал копенгагенский «державца» Ульфелт, который проведал, что Фомин ищет живописца для снятия портретов с короля и его сыновей.

– Слух до меня дошел, – говорил Ульфелт: – что ты подкупаешь, чтобы тебе написали портреты короля и королевичей подлинно без приписи: но ты сам знаешь, что это невозможное дело, потому что писец должен стоять перед королем и королевичами и на них глядеть; но государь наш на то соизволил, велел себя и королевичей своих написать и послать к вашему государю. После этого Ульфелт спросил Фомина:

– Зачем это государю вашему нужны портреты? Фомин отвечал:

– Государевы мысли в Божьих руках: мне неизвестно.

В Дании, как видно, догадывались о целях московского царя. И вот летом 1641-го года в Москву явилось необыкновенное посольство от датского короля: первым послом назначен королевич Волмер, граф Шлезвиг-Голштинский, а вторым – Григорий Краббе.

Посольство встречено с большими почестями. По городам, по которым оно проезжало, воеводы били челом.

В Москве под посольство отвели дом думного дьяка Ивана Грамотина. При этом велено было палаты, поварню, все хоромы и конюшню осмотреть, вычистить, худые места починить, столы, скамьи и окончины поставить, навоз и щепы со двора свозить и посыпать на дворе песком, перила сделать в хоромах, колодец вычистить.

Приставам велено было узнать, как Краббе и прочая свита королевича «почитают»: «рядовым обычаем» или «государским обычаем».

Пристава узнали, что Краббе перед королевичем шляпу временем снимает, а в дороге и в шляпе говорит, обедает вместе. Думные люди называют его королевич и стоят перед ним без шляп.

Но так как требования посольства – по торговому трактату – были слишком большие, невыгодные для московского государства, то требования их и не уважены.

Принц Вольдемар уехал. Тогда в апреле 1642 года Москва сама отправила послов в Данию «с важным делом». Послы повезли подарки королевичу, и «велено расходовать искрепка, без чего быть нельзя, чтобы государское дело совершить добром».

Тайно послам наказано было: если в Дании спросят: «есть ли персона царевны?» – то отвечать: «У наших-де великих государей российских того не бывает, чтобы персоны их государских дочерей, для остереганья их государского здоровья, в чужие государства возить, да и в вашем-де государстве очей государыни царевны, кроме самых ближних бояр, другие бояре и всяких чинов люди не видают».

Послов в Дании приняли, видимо, неласково. На спрос о здоровье король смолчал, про государское здоровье не спросил и с места не встал.

Озадаченные этим, послы, не подавая королю царской грамоты, долго стояли молча. После уже, когда все объяснилось, король встал и спросил о здоровье московского государя по обычаю.

Начались переговоры с вельможами.

– Великий государь, – говорили московские послы: – хочет быть с его королевским величеством в приятельстве, крепкой дружбе, любви и соединении свыше всех великих государей, и для того велел его королевскому величеству объявить, что его государевой дщери, Ирине Михайловне, пришло время сочетаться законным браком, и ведомо ему, великому государю, что у датского Христиануса короля есть доброродный и высокорожденный сын королевич Волмер Христианусович, и если король захочет быть с государем в братской дружбе, то позволил бы сыну своему государскую дщерь взять к сочетанию законного брака.

– Как великий государь графа Волмера хочет иметь у себя в присвоении и в какой чести? Какие именно города и села даст ему на содержание? – спросили датские думные люди.

Послы ничего не могли на это отвечать, и им объявлен был отказ.

Принца Вольдемара в это время не было в Копенгагене, и потому послы отправили к нему подарки заглазно: подарки состояли из «пяти сороков соболей».

Тогда принц сам явился к ним.

– Теперь я милость государя вашего незабытную к себе вижу, потому что пожаловал меня своим государским многим жалованьем, – сказал Вольдемар.

Послы просили его садиться.

– Когда вы, послы, сядете, то и я с вами сяду, – отвечал принц.

– Ты государский сын; мы по указу государя нашего тебя почитаем: тебе, по твоему достоянью, добро пожаловать сесть, и мы с тобой сядем, сказали послы.

Тогда королевич сел, но только «посередине стола», «а по конец стола не сел».

Заговорили о сватовстве.

– Отец все мне рассказал об этом деле, – сказал принц: – с вами много говорить не позволено, да и нечего: во всем положился я на волю отца своего.

Послы воротились в Москву, и там их обвинили в неуспехе сватовства.

Но царевна Ирина все еще оставалась без жениха, а время шло.

Тогда вместо послов отправили самого приказчика Марселиса. Труда Марселису было немало, чтобы уговорить королевича ехать в Москву.

– Как это королевичу ехать в Москву, к диким людям? Там ему быть навеки в холопстве, и, что обещают, того не исполнят. Можно ему прожить и отцовским жалованьем, говорили те, которые хотели, чтобы Вольдемар женился на дочери чешского короля.

– Если бы в Москве люди были дикие, то я бы столько лет там не жил и вперед не искал, чтобы там жить: хорошо, если бы и в датской земле был такой же порядок, как в Москве, – говорил, со своей стороны, Марселис.

Но сам Вольдемар не хотел ехать в Москву: она, видимо, пугала его.

– Если вам будет дурно – говорил Марселис, убеждая принца: то и мне будет дурно же, моя голова будет в ответе.

– А какая мне будет польза в твоей голове, когда мне дурно бурно? – возражал Вольдемар.

С трудом его уговорили дать слово.

– Видно, уж так Богу угодно, – сказал он: – если король и его думные люди так уложили. Много я на своем веку постранствовал, и так воспитан, что умею с людьми жить, уживусь и с лихим человеком, а такому добронравному государю как не угодить?

Марселис заявил условие, что королевичу неволи в вере не будет.

Вольдемар выехал в Россию. В Вильне его ласково принял король Владислав и молодой принц удивлял всех отличным знанием французского и итальянского языков.

В декабре 1643 года Вольдемар въехал в Россию; 21 января 1644 года он уже был в Москве. 4-го февраля был у него сам царь, но о сватовстве и о вере не было ни слова сказано.

Однако, 3-го февраля явился к нему от патриарха бывший в Швеции резидентом Димитрий Францбеков, и завел речь о вере.

– Великий святитель со всем освященным собором сильно обрадовался, что вас, великого государского сына, Бог принес к великому государю нашему для сочетания законным браком с царевной Ириной Михайловной – говорил Францбеков: – и вам бы с ними верой соединиться.

Вольдемар отвечал, что этого не будет, а если станут говорить о вере, то он просит, чтобы его немедленно отпустили домой.

– Теперь вам в свою землю ехать нечестно, и вы бы не оскорблялись, а гораздо помыслили о вере от книг с духовными людьми.

– Я сам грамотен лучше всякого попа, библию прочел пять раз и всю ее помню, а если царю и патриарху угодно поговорить со мной от книг, то я говорить и слушать готов, – отвечал королевич.

13-го февраля сам царь уговаривал его. Вольдемар стоял на своем, и просил, молил царя, чтобы его отпустили домой.

– Отпустить тебя назад – непригоже и нечестно: во всех окрестных государствах будет стыдно, что ты от нас уехал, не совершив доброго дела, – сказал царь.

Королевич заметил на это:

– Ведь при царе Иване Васильевиче было же, что его племянница была за королевичем Магнусом.

– Царь Иван Васильевич сделал это, не жалуя и не любя племянницы своей, сказал царь.

Началась между царем и королевичем переписка. Королевич жаловался, что его не пускают, что его держат силой.

Тогда около его дома усилили стражу. Начали говорить послам, чтобы они убеждали королевича согласиться. Послы отвечали, «что если они решатся на это, то король велит с них за то головы снять».

Патриарх писал королевичу особо, очень убедительно: толковал обстоятельно, доказывал его заблуждение, просил не упрямиться.

Королевич отвечал: «так как нам известно, что вы у его царского величества много можете сделать, то бьем вам челом – попросите государя, чтобы отпустил меня и господ послов назад в Данию с такой же честью, как и принял. Вы нас обвиняете в упрямстве: но постоянства нашего в прямой вере христианской нельзя называть упрямством; в делах, которые относятся к душевному спасению, надобно больше слушаться Бога, чем людей. Мы хотим отдать на суд христианских государей, можно ли нас называть упрямым… Вы приказываете нам с вами соединиться, и если мы видим в этом грех, то вы, смиренный патриарх со всем освященным собором, грех этот на себя возьмет. Отвечаем: всякий свои грехи сам несет; если же вы убеждены, что по своему смирению и святительству можете брать на себя чужие грехи, то сделайте милость, возьмите на себя грехи царевны Ирины Михайловны и позвольте ей вступить с нами в брак».

Дело не двигалось, и королевича не отпускали. Бояре будто бы говорили ему, что, быть может, он думает, что царевна Ирина нехороша лицом, так был покоен – будет доволен ее красотой; также пусть не думает, что царевна Ирина, подобно другим женщинам московскими любит напиваться до-пьяна: она девица умная и скромная, во всю жизнь свою ни разу не была пьяна.

Молодой принц, однако, решился бежать.

9-го мая, ночью, со двора королевича вышло человек пятнадцать его людей, пешие, подошли в стрелецкому сотнику и начали просить, чтобы он пропустил их. Им отказали. Немцы начали колоть шпагами стрельцов.

Тогда же к тверским воротам подъехало человек тридцать немцев и хотели силой пробиться в ворота. Завязалась стрельба, свалка. Немцы начали ломать ворота, но стрельцы заставили их отступить. Один немец был взят в плен. Когда его вели, то из двора королевича снова выскочили немцы, напали на стрельцов и начали их бить, колоть: одного убили, шестерых ранили, а своего немца отняли.

Скоро обнаружилось все.

11-го мая Марселис явился к королевичу.

– Вчерашнюю ночь, – говорил он: – учинилось дурное дело: жаль, потому что для такого дела добра не бывает.

– Мне всех своих людей не в узде держать, а скучают они оттого, что здесь без пути живут; я был бы рад, чтобы им всем и мне шеи переломали, – в сердцах отвечал королевич.

– Вам бы подождать и лиха никакого не мыслить: которые люди на дурное наговаривают, тех бы не слушать; а кто так сделал – сделал дурно, – заметил Марселис.

– Хорошо тебе разговаривать! Ты дома живешь, у тебя так сердце не болит, как у меня, – отвечал королевич.

Между тем чашник королевичев тихонько передал Марселису:

– Слышал ты, какое несчастье вчерашнюю ночь сделалось? Хотел королевич из Москвы уехать сам, и у тверских ворот был; а знали про это дело только я, да комнатный дворянин – послы про то не знали. Королевич взял с собой запоны дорогие да золотых, сколько ему надобно было. В тверских воротах их не пропустили; хотели они от тверских ворот воротиться назад и пытаться в другие ворота, но стрельцы королевича и дворянина поймали, у королевича шпагу оторвали, били его палками и держали лошадь за узду; тогда королевич вынул нож, узду отрезал и от стрельцов ушел, потому что лошадь под ним была ученая, слушается его и без узды. Приехав на двор, королевич сказал мне, что мысль не удалась, комнатного его дворянина стрельцы ухватили, но он не хочет его выдать. Сказавши это, королевич взял шпагу да скороходов человек с десять, выбежал из двора, и, увидав, что стрельцы ведут дворянина, бросился на них, убил того стрельца, который вел дворянина, и, выручив последнего, воротился домой.

Марселис журил королевича, зачем он не сказал ему о своем намерении.

– Большой был бы я дурак, если бы об этом деле сказал тебе и другому кому, кроме тех, кого с собой взял, – отвечал королевич.

– Что-то подумает царское величество, когда узнает, что вы такое дело дерзостно учинили? – заметил Марселис.

– Я царскому величеству сказывал, что хочу это сделать, – отвечал принц: – и кто меня станет держать и не пропускать, того убью, и вперед буду о том думать, как бы из Москвы уйти; а если мне это не удастся, то есть у меня иная статья.

Боясь, не задумал ли молодой человек отравиться, Марселис донес об этом государю.

13-го мая королевич вновь писал царю, прося, чтобы его отпустили. Просил настойчиво, резко. Но государь прислал ему выговор, что молодой человек поступил непригоже. Королевич снова жаловался, говорил, что короли польский и шведский не будут равнодушно смотреть на его плен.

– Вам непригоже было писать, будто вы в плену находитесь, – отвечал государь: – мы отпускать вас никогда не обещались, потому что отец ваш прислал вас к нам во всем в нашу государскую волю, и вам, не совершив великоначатого дела, как ехать?

Прошел май, июнь и половина июля. С обеих сторон шли письма, жалобы, споры, уговоры.

Но вот в июле князь Пронский прислал из Вязьмы священника Григория, который показал следующее: «сын попа бегал за рубеж и пришел оттуда с беглыми Тропом и Белоусом. Эти беглецы донесли попу, что в Смоленск от королевича приходил с грамотами к тамошнему воеводе Андрей Басистой – можно ли королевича провести проселками. Отвечали, что можно. Басистой ушел в Москву, чтобы взять с собой королевича». Тогда попа послали поймать Басистого, и поп его поймал. Допросили, и с пытки все узнали: – королевича хотел провести смоленский воевода Мадалинский. Тогда за королевичем учредили еще более строгий надзор.

Прошел июль, август, сентябрь и октябрь. Королевич не перестает проситься домой.

– Отец твой отдал тебя мне в сыновья, – категорически отвечал ему государь.

Наступил 1645 год. 9-го января королевич еще писал государю: «Бьем челом, чтобы ваше царское величество долее нас не задерживали: мы самовластного государя сын и наши люди все вольные люди, а не холопы; ваше царское величество никак не скажет, что вам нас и наших людей, как холопов, можно силой задержать. Если же ваше царское величество имеет такую неподобную мысль, то мы говорим свободно и прямо, что легко от этого произойти несчастию – и тогда вашему царскому величеству какая будет честь пред всей вселенной? Нас здесь немного, мы вам грозить не можем силой, но говорим одно: про ваше царское величество у всех людей может быть заочная речь, что вы против договора и всякого права сделали то, что турки и татары только для доброго имени опасаются делать; мы вам даем явственно разуметь, что если вы задержите нас насильно, то мы будем стараться сами получить себе свободу, хотя бы пришлось при этом и живот свой положить».

Царь велел послам унимать королевича, чтобы он «мысль свой молодую и хотение отложил».

В дела вмешался польский посол Стемпковский. Он убеждал королевича смириться. Стемпковский грозил, что московский государь, соединившись со Швецией, наделает Дании много зла, а королевича заточить в далекие страны.

Королевич резко отвечал Стемпковскому:

«Могу уступить только в следующих статьях: пусть мои дети будут крещены в греческий закон; посты я буду содержать сколько мне возможно, без повреждения здоровью моему; буду сообразоваться с желанием государя в платье и во всем другом, что непротивно совести, договору и вере. Больше ничего не уступлю. Великий князь грози, сколько хочет – пусть громом и молнией меня изведет, пусть сошлет меня на конечный рубеж своего царства, где я жизнь свой с плачем скончаю – и тут от веры своей не отрекусь: хотя он меня распни и умертви – я лучше хочу с неоскверненной совестью умереть честной смертью, чем жить со злой совестью. Бога избавителя своего в судьи призываю. А что королю отцу моему будет плохо, когда великий князь станет помогать шведам против него, то до этого мне дела нет, да и не думаю, чтобы королевство датское и норвежское не могли справиться без русской помощи. Эти королевства существовали прежде, чем московское государство началось, и стоят еще крепко. Я готов ко всему: пусть делают со мной, что хотят, только пусть делают поскорее».

Прошло еще несколько месяцев. 25-го июня доносят Михаилу Федоровичу, что королевич «заболел болезнью сердечной: сердце щемит и болит, что скушает пищи или чего изопьет, то сейчас назад, и если скорой помощи не подать, то может быть удар или огневая болезнь, и королевич может умереть».

Но 26-го числа сторож Мина доносил, что 25 числа королевич кушал в саду – все его придворные были веселы, ели и пили; после ужина королевич гулял по саду долго, а когда королевич ушел к себе, то у маршалка все пили вино и романею, и рейнское, и иное питье до второго часу ночи; все были пьяны, играли в цимбалы. Доктора у королевича не видали.

Но 12-го июля (1645 г.) скончался сам царь Михаил Федорович, уже давно страдавший внутренней болезнью.

Оригинальное сватовство таким образом ничем не кончилось.

Царевна Ирина Михайловна навсегда осталась в девушках, и старушкой уже видела начало царствования великого племянника своего, Петра I-го.