Текст книги "Русские исторические женщины"

Семилетним ребенком царевна Анна Иоанновна вступила в XVIII-е столетие.

Предшествовавший век и его своеобычный строй жизни она могла помнить так же смутно, как она смутно должна была помнить обстоятельства самого раннего детства.

Но детство всегда кладет неизгладимую печать на всю последующую жизнь человека, на его характер и склонности, на симпатии и антипатии его духа, при помощи коих впоследствии слагаются у человека отношения к людям, к обстоятельствам и всем явлениям жизни.

Семнадцатый век не мог не наложить неизгладимую печать и на всю жизнь лица, о котором мы говорим, несмотря на то, что лицо это пережило всю эпоху ломки старого, беспощадной ломки, предпринятой энергическим дядей царевны Анны Иоанновны – царем Петром.

Анна Иоанновна видела своими глазами, как обрезывалась борода у старой Руси, как на ее одряхлевшее от неподвижности, но здоровое тело надевалось новое платье; она видела все это, сама росла, по-видимому, под условиями новой жизни; но детские ее симпатии не могли быть вытравлены новыми порядками, и она лишь рассудочно принадлежала новой жизни, подчинялась ее требованиям, а во многом, по законам нравственной инерции, продолжала жить старой, до-петровской, домостроевской жизнью.

Анна Иоанновна была дочь старшого брата Петра Великого, «скорбного главой» царя Иоанна Алексеевича и царицы Прасковьи Федоровны, урожденной Салтыковой.

Год ее рождения (22-го января 1693 года) совпадает с тем годом, когда ее державный дядя пытался только «прорубить окно в Европу», которое и прорубил десять лет спустя, в 1703 году, заложением Петербурга; в год рождения царевны Анны юный Петр только что успел заложить верфь в Архангельске и отправить за море, в Голландию, первый свой «кораблик».

Таким образом, хронологически, царевна Анна принадлежала новой Руси; но воспринимала ее от купели и пеленала старая Русь, и едва царевна появилась на свет божий, как, по древнему обычаю, во все концы земли русской понеслись гонцы с государевыми грамотами, такого же содержания и такой же формы, с какими носились гонцы по московскому царству с вестями о рождении бабушек и прабабушек царевны.

«Великих государей Богом дарованную радость ведать, ратным и всякого чину людям сказать и Господу Богу и пресвятой его Богоматери и всем святым о великих государей и той новорожденной благоверной государыни, царевны и великие княжны Анны Иоанновны многолетнем здравии молитвы и благодарение воздавать» – вот что оглашалось грамотами по русской земле в день рождения царевны.

В памяти царевны должна была запечатлеться обстановка ее детства – этот старинный двор ее матери, царицы Прасковьи, с теми свычаями и обычаями, под которыми вырастали когда-то и женщины древней Руси.

«Дом царицы Прасковьи Федоровны, – пишет ее родственнику историк Татищев, – от набожности был госпиталь на уродов, юродов, ханжей и шалунов. Между многими такими был знатен Тимофей Архипович, сумасбродный подьячий, которого за святого и пророка суеверцы почитали, да не столько при нем, как после его предсказания вымыслили: он императрице Анне, как была царевной, провещал быть монахиней и называл ее Анфисой; царевне Прасковье – быть за королем и детей много иметь; а после, как Анна императрицей учинилась, указывали, яко бы он ей задолго корону провещал»…

Живя в такой обстановке, маленькая царевна должна была, однако, подчиняться требованиям нового времени: а требования нового времени тогда выражались единственно в воле Петра. Петр требовал, чтобы все учились – и маленькую, царевну должны были от часослова и псалтыря «присадить» к изучению языков французского и немецкого.

Для первого учителем взят был француз Степан Рамбурх: этот француз «танцу учил и показывал зачало и основание языка французского».

Рамбурху обещано было за учение царевен по триста рублей в год жалованья; но ученье шло так плохо, что царевна не научилась ни танцевать, ни писать по-французски в течение пяти лет, и Рамбурх, несмотря на «долголетние докуки царице, царевнам и государю» о жалованье, ничего не получил.

Не легко, как видно, привилась новая жизнь в описанном нами выше дворе матери царевны Анны Иоанновны.

Немецким учителем у царевен был Остерман, старший брат прославившегося впоследствии дипломата и кабинет-министра Остермана. Но этот учитель, по отзыву дюка де-Лирия, «был величайший глупец», считавший себя «человеком с большими способностями» и говоривший всегда «загадками». От неспособности ли учителя или от всей жизненной обстановки, но и немецкое ученье царевен шло плохо, так что, хотя впоследствии Анна Иоанновна долго жила в Курляндии, окруженная немцами, однако, по-немецки она не говорила всю жизнь.

Степень ее познаний в русской грамоте мы увидим ниже из ее любопытных писем к матери.

Ко времени воспитания царевны Анны относятся интересные сведения, записанные ее современником, голландским путешественником и живописцем Корнелием Ле-Брюном.

Петр желал, чтобы Ле-Брюн снял портреты с его племянниц, с царевен, и в том числе с Анны Иоанновны. Когда Ле-Брюн был представлен царице Прасковье, то, после первого приветствия, сама царица и царевны подносили ему из своих рук чаши с водкой, вином и пивом.

Ле-Брюн изображает царевен уже в немецких платьях, которые они, впрочем, надевали только тогда, когда показывались в публике. Прически царевен изображены на портретах такие, какие носились в старой Руси.

По свидетельству Ле-Брюна, царевна Анна была блондинка с прекрасным цветом лица. Между тем все позднейшие ее биографы изображают Анну Иоанновну брюнеткой, с черными глазами, со смуглым цветом лица и с совершенно черными волосами. Глаза ее и курчавые волосы, – говорит один немец, – «чернотой своей могли поспорить с углем».

Ле-Брюн говорит, что царевна Анна и две другие ее сестры – чрезвычайно мягкого характера и обворожительно любезны. Когда он рисовал портреты царевен, они не знали, как и чем его угостить, часто удерживали у себя обедать и за столом нарочно для него подавали скоромные кушанья, хотя весь двор в то время, по случаю великого поста, не употреблял скоромной пищи.

В 1709 году царевне Анне исполнилось шестнадцать лет, и Петр задумал немедленно выдать ее замуж. Брачные союзы Петр считал «сикурсом» в своих политических рассчетах, и в данном случае политически соображения руководили им в выборе жениха для своей племянницы в лице шестнадцатилетнего курляндского герцога Фридриха Вильгельма.

В апреле 1710 года намеченный Петром жених уже писал царю, что желая выразить полную доверенность к царским милостям и ускорить заключение союза между царем и разоренным до основания герцогством, которое было театром жестокой и опустошительной войны между Россией и Швецией, – он посылает для заключения брачного контракта доверенных лиц. Эти последние просили, между прочим, царя послать к герцогу портрет всех трех царевен.

Портреты были посланы.

Герцог, никогда не видавший царевен, почему-то остановился на портрете Анны Иоанновны.

«Мы не имеем вполне достоверных данных, – говорит один из новейших писателей, – почему выбор герцога упал не на пухлую, бойкую, румяную царевну Екатерину, а на смуглую, угрюмую и рябоватую Анну, позволяем себе только догадываться на основании некоторых фактов, что со стороны герцога выбор не был произволен».

Царевна Анна была менее любима матерью, чем сестра ее Прасковья: для последней ожидался, вероятно, более выгодный жених.

Как бы то ни было, но жених казался доволен своей невестой.

«Вы не только помогаете мне обеспечить обладание моим наследственным герцогством, обещая силой поддерживать меня против внешних и внутренних нападений, но даже пожаловали мне в супруги ее высочество царевну Анну – дражайший и любезнейший залог благоволения ко мне вашего величества»… Вот что писал герцог царю.

Со своей стороны, царевна, по приказу старших, написала жениху любезное письмо на немецком языке, письмо витиеватое, но слишком казенное.

«Из любезнейшего письма вашего высочества, – пишет невеста, – я с особенным удовольствием узнала об имеющем быть, по воле Всевышняго и их царских величеств, моих милостивейших родственников, браке нашем. При сем не могу не удостоверить ваше высочество, что почти не может быть для меня приятнее, как услышать ваше объяснение в любви ко мне. Со своей стороны, уверяю ваше высочество совершенно в тех же чувствах, что при первом, сердечно желаемом, с Божьей помощью счастливом, личном свидании предоставляю себе повторить лично, оставаясь, между тем, светлейший герцог, вашего высочества покорнейшей услужницей. Анна».

Ясно, что это уже прием нового времени. Мы видели, что не так королевич Вольдемар сватался за бабушку царевны Анны Иоанновны, за царевну Ирину Михайловну: пять лет прожил жених в Москве, и ему ни разу не показали не только невесты, но даже и ее портрета – «парсуны».

В августе 1710 года жених Анны Иоанновны, в сопровождении фельдмаршала Шереметева, прибыл в Петербург.

Начались пиры, катанья, фейерверки. Пиры того времени отличались гомерической невоздержностью относительно питья крепких напитков – и юный жених пил много, чем, кажется, и погубил себя.

Бракосочетание происходило 31-го октября. Описание брака разослано было по всем европейским дворам, в доказательство, что Россия перестала быть варварской страной и по-европейски справляешь царские свадьбы.

Но старая Русь с ее поверьями и предрассудками пряталась за европейскими формами, за немецким платьем.

Над головой новобрачной висела корона из лавровых листьев; над молодым герцогом – лавровый венок. Петр во время пира сорвал венок герцога и советовал ему, по русскому обычаю, сорвать корону, висевшую над головой новобрачной герцогини. Юноша не в силах был сорвать корону руками, а отрезал ее ножом.

Старая Русь стала шептаться, что это не к добру.

Но Петру было не до старой Руси: он хотел, чтобы и новая Русь сказалась в этом торжестве. Эта последняя сказывалась в танцах и в безумном веселье гостей, наконец, в пренебрежении старых обычаев.

Из «юрналов» (журналы) 1710 года, в которых описывалась свадьба Анны Иоанновны, мы узнаем, что царь за обеденным столом выдумал оригинальную забаву. На главном столе поставлены были два огромнейшие пирога, вышиной более аршина. Пироги изображали десерт. Когда обед был кончен, царь, вскрыл пироги – и вместо начинки из пирогов выскочили две карлицы. Изумление пирующих было неописанное. Петр перенес карлиц на другой стол, и на этом столе сидевшие в пироге живые существа исполнили менуэт!

Но старая Русь не даром шептала, что быть худу.

Худо действительно скоро совершилось.

В январе 1711 года Анна Иоанновна с мужем, после нескончаемых пиров и забав, выехали в свое герцогство, в Митаву.

Но в нескольких верстах от Петербурга, в Дудергофе, молодой герцог умер. Полагают, что юноша не вынес наших брачных пиршеств и умер просто жертвой непомерного питья горячих напитков.

Рано осталась Анна Иоанновна вдовой.

Тело герцога в великолепном гробе отправили в Митаву, в герцогский склеп, а молодая вдова воротилась в старый дом матери, в село Измайловское.

Но Петр не желал оставлять Курляндию без герцогини. Его желание было переселить туда все семейство царицы Прасковьи, и вот он, в апреле 1712 года, пишет сенату: «Понеже невестка наша, царица, Прасковья Федоровна с детьми своими в скором времени поедет отселе в Курляндию и будет там жить; а понеже у них людей мало, для того отпустите к ним Михаилу Салтыкова с женой, и чтоб он ехал с Москвы прямо в Ригу, не мешкав».

Через год после этого, мы видим уже Анну Иоанновну больной. Она гостит у матери, в селе Измайловском, а, между тем, Петр настаивает, чтобы она ехала с дочерью в Курляндию.

Мать Анны боится прогневить царя своею, медленностью, боится и ехать с больной дочерью.

«Алексей Васильевич, – пишет она кабинет-секретарю Макарову, – здравствуй на множество лет. Пожалуй, донеси невестушке, царице Екатерине Алексеевне, ежели мой поход замешкается до февраля или до марта, чтобы на меня какова гнева не было от царского величества, – во истинно за великими моими печалями. А печаль моя та, что не может у меня дочь, царевна Анна. Прежде не могла тринадцать недель каменной болезнью, о том и ты известен. А ныне лежит тяжкой болезнью, горячкой. А ежели им угодно скоро быть, и я, хотя больную, повезу. И ты пожалуй отпиши ко мне, как их воля мне быть – чтобы мне их не прогневать.

Скудное было житье Анны Иоанновны в Курляндии. Страна разорена войнами. Доходов никаких.

И вот, царица Прасковья плачется за свою дочь перед царем:

«Правительствующий сенат, не получая указу именного из походу (т. е. от Петра, постоянно отсутствующая), никакого денежного вспоможения на пути моей царевны учинить не хочет, о чем прошу указу тому сенату.

«Из моей определенной дачи, как вам известно, бывшую мой царевну отпуская,» всячески ее снабдевала, и посуду серебряную с нею отпустила; а ныне мне того учинить мочи нет.

«Соизволили писать ко мне, что в Курляндии все ей, царевне моей, определено; с чем ей там жить и по обыкновению княжескому порядочно себя содержать, о том именно не означено. Прошу о подлинном того всего себе уведомлении: из вашей ли казны, или с подданных того княжества назначенные денежные доходы впредь иметь ей?

«Извольте меня подлинно уведомить, чтобы мне и моей царевне впредь из какого недознания какой неугодности вам не учинить: что ей, царевне, будучи в том княжестве, по примеру ли прежних княжон вести себя и чиновнодворство содержать, или просто?

«Чтобы мне дозволено было самой проводить царевну мою до места на время, и потом в нужные случаи ездить к ней и видеться, чтобы при такой ее новости там во всем отпасть и управить.

«Карет и лошадей мы берем на долговных людей, по тамошнему чиновному порядку; также ей, царевне моей, без особой дачи исправить нечем. Прошу на то об указе.

«Повелите ли отчины дать царевне моей по тамошнему старому обыкновению имать из тамошнего ж шляхетства, по пристойности дела.

«Прошу вседокучно, по своей крайней милости и по своему слову, переменить оттуда прежнего гофмейстера, бывшего прежде при царевне моей, который там весьма несносен, и тем нас не опечалить, и быть на его место впредь иному, кому вы соизволите.

«На сие всепокорно прошу о милостивом вашем решении и об отповеди себе, чего я и моя царевна здесь ожидать будем, и для того нарочный с тем в поход до вас от меня послан».

Упоминаемый в челобитной «несносный гофмейстер» – это Петр Михайлович Бестужев-Рюмин, по повелению царя заведовавший всеми делами Курляндии, собиравший с этой страны доходы и выдававший на содержание герцогини Анны «столько, – как приказывал ему Петр, – без чего нельзя пробыть».

Полагают, что Бестужев-Рюмин возбудил неудовольствие к себе старой царицы по разным интригам и сплетням, которые приняли, наконец, форму прямого обвинения, весьма, может быть, неосновательного, будто бы Анна Иоанновна оказывала ему непозволительное для молодой вдовы внимание. Быть может, что это клевета, несмотря даже на то, что клевету эту подтверждает и князь Щербатов в известном своем сочинении о «повреждении нравов». Как человек, ратовавший против новизны и специально избравший своим предметом доказательство повреждения нравов в новой Руси, Щербатов во всем мог видеть порок и разврат.

Поэтому едва ли можно принимать без критики его слова, относящаяся к Анне Иоанновне: «не можно оправдать Анну Ивановну в любострастии, ибо подлинно, что бывший у ней гофмейстер Петр Михайлович Бестужев имел участие в ее милостях»…

Как бы то ни было, но это обвинение лежало на молодой вдове, и сама мать ее, царица Прасковья, давала повод к неблаговидным толкам о поведении дочери.

Но Петр не верил сплетням. Не верила им и Екатерина Алексеевна.

Так, отвечая на одну из слезниц царицы Прасковьи по этому поводу, Екатерина говорит:

«Что же о Бестужеве, дабы ему не быть, а понеже оный не для одного только дела в Курляндию определен, чтоб ему быть только при дворе вашей дочери, царевны Анны Ивановны, но для других многих его царского величества нужнейших дел, которые гораздо того нужнее, и ежели его из Курляндии отлучить для одного только вашего дела, то другие все дела станут, и то его величеству зело будет противно. И зело я тому удивляюсь, что ваше величество так долго гневство на нем имеете, ибо он зело о том печалится, но оправдание себе приносит, что он, конечно, учинил то не с умыслу, но остерегая честь детей ваших, в чем на него гнев имеете».

Относительно же материального обеспечения Анны Иоанновны, царица Прасковья получила такой ответ от Екатерины:

«Государыня моя, невестушка, царица Прасковья Федоровна, здравствуй на множество лет купно и с любезными детками своими!

«Письма вашего величества чрез присланного вашего Никиту Иевлева исправно дошли, на которые доношу: об отправлении в Курляндию дочери вашей, ее высочества царевна Анны Ивановны, от его царского величества уже довольно писано к светлейшему князю Александру Даниловичу, и надеюсь я, что он для того пути деньгами и сервизом, конечно, снабдить, ибо его светлости о том указ послан. А когда, Бог дает, ее высочество в Курляндию прибудут, тогда не надобно вашему величеству о том мыслить, чтобы на вашем коште ее высочеству, дочери вашей, там себя содержать; ибо уже заранее все то определено, чем ее дом содержать, для чего там Петр Бестужев оставлен, которому в лучших городах, а именно: в Либаве, Виндаве и Митаве, всякие денежные поборы для того нарочно велено собирать. Что же ваше величество упоминает, чтобы для того всю определенную сумму на ваши комнаты на будущий на весь год взять и на расходы употребить в Курляндии для тамошнего житья, что я за благо не почитаю, ибо я надеюсь, что и без такого великого убытку ее высочество, дочь ваша, может там прожить, а в тому же я надеюсь, что, при помощи Божьей, и ее высочество, царевна Анна Ивановна, скоро жениха сыщет, и тогда уже меньше вашему величеству будет печали».

Мать Анны Иоанновны входила, по-видимому, во все мелочи жизни своей дочери, как это и должно было быть, когда старинное воспитание положительно не приучало молодой женщины к самостоятельности. Оттого и молодые, и старые женщины того времени считали себя еще более беспомощными, чем женщины, современные нам.

Поэтому царица Прасковья докучает Екатерине то тем, чтобы к Анне курляндской назначить тех, а не других придворных, то переменить у нее пажей, то дать ей хороших советчиков.

«Что же изволите упоминать, чтобы быть при царевне Анне Ивановне Андрею Артамоновичу Матвееву или Львову, – отвечает Екатерина на одну из таких материнских докук, – и те обязаны его величества нужными и великими делами. А что изволите приказывать о пажах, чтобы взять из школьников русских, и я советую лучше изволите приказать взять из курляндцев, ибо которые и при царевне Екатерине Ивановне русские, Чемесов и прочие, и те гораздо плохи».

Впрочем все, кажется, смотрели на Анну Иоанновну, герцогиню курляндскую, как на ребенка: даже поставка ей туалета зависела от царя и от Бестужева-Рюмина. Мало того, Петр лично распоряжается, каких водок ставить ко двору герцогини курляндской: «ангеликовой одно ведро, лимонной одно ведро, анисовой одно ведро, простого вина пять ведер; из гдатских водок: цитронной, померанцевой, персиковой, коричневой – по одному ведру».

Молодая герцогиня, по-видимому, скучавшая в Курляндии, продолжала ездить к матери. Курляндцы считали это для себя «конфузией», и Петр так утешает их в этой «конфузии» через Бестужева:

«К Петру Бестужеву. Письмо ваше до его царского величества от 11-го числа дошло, по которому его царское величество о конфузии, учинившейся в Курляндии от отъезда в Ригу ее высочества государыни царевны Анны Ивановы, известен, и указал к вам отписать, чтобы вы доброжелательных курляндцев обнадежили в том, что ее высочество имеет возвратиться паки в Курляндию и жить там».

Выше мы сказали, какое воспитание давалось тогда царевнам.

Русская женщина только начинала учиться, и потому неудивительно, что первые шаги ее на поприще грамотности были не особенно успешны.

Трудно даже поверить, чтобы царевна, племянница Петра-преобразователя, герцогиня курляндская, писала такие письма, как приводимое нами ниже письмо Анны Иоанновны к Екатерине Алексеевне.

Но в исторической жизни русской женщины важно и то, что она начинает сама писать. Как она пишет – это другой вопрос.

Вот одно из драгоценных писем Анны Иоанновны, красноречивее целых трактатов говорящее о степени образования тогдашней женщины и ее жизненной обстановке:

«Государыня моя матушка тетушка царица Екатерина Алексеевна здравствуй государыня моя на многие лета вкупе с государем нашим батюшкой, дядюшкой и государынями нашими сестрицами.

«Благодарствую, матушка моя, за милость вашу, что пожаловала изволила вспомнить меня. Не знаю матушка мая, как мне благодарить за высокую вашу миласть, как я обрадовалась Бог вас свет мои самае так порадует, еи дарагая мая тетушка я на свете ничему так не радовалась, как нынче радуюсь о миласти вашей к себе; прашу, матушка мая, впредь меня содержать в своеи неотменои миласти, ей ей у меня краме тебя свет мои нет никакои надежды; и вручаю я себя вмиласть тваю материнскую; и надеюсь, радость мая, тетушка што не оставишь меня всвоей милости и до маей смерти; изволили вы свет мой ка мне приказовать, штоб я отписала про Василия Федоровича (Салтыков, дядя Анны Иоанновны), и я донашу. Которои здеся бытностию сваею многиемне противнасти делал, как славами, так и публичными поступками, против маей чести; между которыми раза стри со слезами от него отошла… Он же сердился на меня за Бестужева, показовая себя, штоб он был, или кто другой, ево руки, на Бестужева места. И прошу свет мои до таво не допустить: я от Бестужева во всем доволна, и в моих здешних дел ах, очинь харашо поступает, – И о всех Василья Федоровича поступках писать я не могу; и приказала вам, матушка моя, славами о всем донесть Маврину. И поехал Василий Федорович от меня серцам; можно было видеть, што он с надеждой поехал, штоб матушке меня мутить. Извесна свет мой вам, как оие намутили на сестрицу (Екатерину Ивановну); и как он приехал в питербурх, и матушка изволить ка мне писать не так милостива, как прежде неволила писавать; а нынче исводит писать, штоб я не пичалилась: «я де не сердита», а я своей вины еи, еи не знаю; а можна видеть по письмам, што гневна на меня; и мне, свет мой, печальна, што нас мутят: также как праважал сетрицу Окунев до мемля, и был здесь, и приехал отселя в Питербург, и он не мала напрасно на меня намутил матушке; и чаю вы, свет мой, того Окунева изволите знать; и ни чим не магу радоваца; толка радуюсь матушка мая, тваею миластию к себе. И кнежна (Александра Григорьевна Долгорукая, злополучная жена В. Ф. Салтыкова) поехала от меня, и мне сказала тихонка, што поедет исриги вваршаву кацу.

«При сем прошу, матушка моя, как у самого Бога, у вас, дарагая моя тетушка, покажи надо мной материнскую миласть: попраси, свет мои, милости у дарогова государя вашева, батюшка дядюшка, оба мне, штоб показал милость: мое супружественнае дела каокончанию привесть, дабы я больше всокрушееии и терпени от моих зладеев, ссораю кматушке не были; истенна, матушка моя, донашу несносна как наши ругаюца; если бы я теперь была при матушке, чаю бы чуть была жива от их смутав: я думаю, и сестрица от них, чаю сокрушилась; неостав мои свет сие всвоеи миласте.

«Также неволили вы, свет мои, приказовать камне: нет ли нужды мне вчом? здесь вам, матушка мая, извесна, што у меня ничево нет, краме што своди вашей выписаны штофы; а ежели вчему случаи позавет, и я не имею нарочитых алмазов, ни кружев, ни полотен, ни платья нарочетава; и втом ка мне исвольте учинить, матушка моя, по высокаи своеи миласти, и здешных пошленых денек; а деревенскими доходами насилу я могу дом и стол свои вгод содержать; также определен, по вашему указу, Бестужева сын ка мне обер-камарам юнкерам; и живет другой год безжалованья; и просит у меня жалованья; и вы, свет мои, как изволите; и прашу матушка моя не прагневаца на меня, што утрудила своим письмом, надеючи на милость вашу ксебе; еще прашу свет мои, штоб матушка не ведала ничево; и кладусь волю вашу, как матушка моя изволишь самной. При сем племянница ваша Анна кланеюсь».

Указывают и еще на одно письмо от этой же эпохи жизни Анны Иоанновны, письмо, в котором будто бы проглядывает ее нежная заботливость о своем пятидесятичетырехлетнем гофмейстере, тогда как самой герцогине было только двадцать пять лет; но и в этой заботливости мы опять-таки не видим ничего подозрительного, несмотря на брюзгливый отзыв об этом предмете князя Щербатова. Напротив, письмо это вполне драгоценно для нас в исторически-бытовом отношении.

«Государыня моя тетушка и матушка царица Екатерина Алексеевна, здравствуй государыня моя на многия лета вкупе згосударем нашим дядюшком и батюшком изгосударынеми нашеми сестрицами», – пишет Анна Иоанновна от 1-го ноября 1719 года.

«Прашу, свет мои тетушка, содержать меня ввашей высокой миласти, вкотораи мои и живот, и всю маю надежду, и от всех пративнастей защищение имею; еще прашу вашеи высокои миласти к Бестужеваи дочери, кнегине Валконскаи, которая ныне отселя поехала не оставить еие ввашеи высокои миласти.

«При сем, матушка моя дарагая, посылаю вашему величеству доскан ентарнои, о котором, свет мои, прашу миластива принять.

«При сем племянница ваша Анна кланяеца».

Как бы то ни было, но отношения Анны Иоанновны к Бестужеву-Рюмину, при всей их, может быть, безупречности, составляют печальную страницу в жизни будущей императрицы.

Отношения эти поссорили ее с матерью, крутой нрав которой и суровая воля постоянно силились, по-видимому, гнуть волю двадцатипятилетней дочери: в царице Прасковье и в отношении ее к дочери, царевне Анне, таились искры женщины старого закала, в роде Софьи Витовтовны, которая держала в руках и мужа, и сына.

Уже на смертном одре, за два дня до своей кончины, суровая царица пишет Анне Иоанновне:

«Слышала я от моей вселюбезной невестушки, государыни императрицы Екатерины Алексеевны, что ты в великом сумнении, яко бы запрещением или тако рещи – проклятием от меня пребываешь, и в том ныне не сомневайся: все для вышепомянутой ее величества моей вселюбезнейшей государыни невестушки отпущаю вам и прощаю вам во всем, хотя вы в чем пред мной и погрешили».

Между тем, время шло, а герцогиня Анна оставалась вдовствующею, несмотря на заботы царственнного дяди найти ей жениха во множестве германских герцогов и курфюрстов.

Вообще, все время пребывания Анны Иоанновны в Курляндии представляется самой бесцветной страницей в ее жизни.

Около того времени, когда нападки на отношения ее к Бестужеву-Рюмину особенно усилились, появляется новое действующее лицо – Бирон. Неотразимое влияние этой последней личности проходит чрез всю жизнь Анны Иоанновны, и как герцогини курляндской, и как императрицы всероссийской.

Сам Бестужев-Рюмин ходатайствовал сначала о принятии этой никому неизвестной и ничем не выдававшейся личности ко двору Анны курляндской. Впоследствии личность эта села на место своего благодетеля. Мало того, личность эта скоро начала гнуть по-своему всю Курляндию, которая не хотела удостоить его званием дворянина, а под конец нашла в нем своего самодержавного герцога и чуть не диктатора-регента всей великорусской земли.

Но, пока жив был «батюшка-дядюшка» Петр, голоса Бирона не слышно, было в Курляндии, а слышен был только голос царя, помимо герцогини Анны, отдававшего приказ Бестужеву: «Понеже слышу, что при дворе моей племянницы люди не все потребные, и есть и такие, от которых стыд только, также порядку нет при дворе, как в лишнем жалованье, так и в расправе между людьми. На которое сим накрепко вам приказываем, чтобы сей двор в добром смотрении и порядке имели, жалованье чтобы не больше по чинам довано было, как при прежних герцогинях; людей непотребных отпусти и впредь не принимай; винных наказывай, понеже неисправление взыщется на вас».

С принятием ко двору Бирона для Анны начинается новая жизнь: ее уже, по-видимому, не тянет ни в Москву, ни в свое излюбленное от детства село Измайловское. Но вместе с тем начинаются для нее и новые огорчения, в виде намеков и нашептываний о Бироне, о его камер-юнкерстве, о его необыкновенном фаворе.

Чтобы заглушить нашептыванья, чтобы шпионы и завистники вновь не «намутили» на нее при дворе грозного «батюшки-дядюшки», Анна решается женить своего камер-юнкера Бирона на одной из своих придворных, на испещренной оспой девице Бенигне Трейден.

Но вот умирает и грозный «батюшка-дядюшка».

В последнее свое пребывание в России, еще при Петре, Анна присутствовала при коронации Екатерины. Тогда с ней познакомился и герцог голштинский, впоследствии муж царевны Анны Петровны и отец императора Петра III.

Известный камер-юнкер Берхгольц, находившийся при голштинском герцоге, так говорит о встрече герцога с Анной Иоанновной: «15-го марта его королевское высочество делал парадный визит герцогине курляндской. Она приняла его очень ласково, но не просила садиться и не приказывала разносить вино, как обыкновенно здесь водится. Герцогиня женщина живая и приятная, хорошо сложена, не дурна собой и держит себя так, что чувствуешь к ней почтение».

Но чем дальше, тем, по-видимому, больше вырабатывается у этой женщины царственная самостоятельность, что, впрочем, не трудно объяснить: грозного «дядюшки-батюшки» уже не было на свете.

Около Анны, с помощью Бирона, начинает сплачиваться курляндская партия, которая и начинает парализовать силу Бестужева-Рюмина и всей русской партии в Митаве.

В это время у Анны Иоанновны является новый жених, в лице знаменитого Морица саксонского, непосестного искателя приключений из типа бродячих средневековых кондотьери.

Морица курляндцы хотят сделать мужем Анны в противовес русскому влиянию.

Является непосестный Мориц в Митаву – и его избирают в герцоги. Депутация курляндцев просит Анну одобрить выбор страны и отдать свой руку Морицу. Последняя просит Остермана доложить Екатерине, своей «матутке-тетушке»: «чтоб ее императорское величество повелела сие мое дело с принцем Морицем совершить».

Принц ей нравится; но он не нравится Меншикову, которому самому хочется надеть на себя корону Курляндии.

С целью получить герцогство, Меншиков приезжает в Митаву. Анна Иоанновна сама является к нему со слезной просьбой вдовицы.

«Начала она речь об известном курляндском деле с великой слезной просьбой, – доносит Меншиков императрице, – чтобы в утверждении герцогом курляндским князя Морица и, по ее желанию, о вступлении с ним в супружество, мог я исходатайствовать у вашего величества милостивейшее повеление, представляя резоны: первое, что уже сколько лет как вдовствует; второе, что блаженные и вечно достойные памяти государь император имел о ней попечение, и уже о ее супружестве с некоторыми особами и трактовать были намерены, но не допустил того некоторый случай»…

Сам претендуя на корону, Меншиков хочет силой отнять жениха у плачущей Анны. Против жениха посылается войско. Но Мориц, как подобает бродячему рыцарю, с шестьюдесятью молодцами своей свиты обороняется от войска. Мало того, невеста в подмогу рыцарю посылает свою герцогскую гвардию – и русский отряд, посланный Меншиковым для отнятия жениха у Анны Иоанновны, отступает.