Текст книги "Русские исторические женщины"

Но в Киеве, на тихой родине, не сиделось этому беспокойному потомку варягов и прародителю будущих казаков запорожских, несмотря на то, что там оставались его маленькие дети и старуха-мать, уже бессильная защитить себя, как она когда-то защищала и свою землю, и своего малютку-сына, будущего «пардуса», от древлян, этого беспокойного Святослава, который теперь бросал и ее, и свою родину.

– Не любо мне в Киеве, – говорил он матери и боярам: – хочу жить в Переяславце на Дунае: там середина земли моей; туда со всех сторон свозят все доброе: от греков золото, ткани, вина, овощи разные, от чехов и венгров – серебро и коней, из Руси – меха, воск, мед и рабов.

– Ты видишь, я уже больна, куда же ты уходишь от меня? – говорила. Ольга. – Когда похоронишь меня, то иди куда хочешь.

Через три дня Ольга умерла. «И плакались по ней, – говорить летописец, – сын, внуки и люди все плачем великим.» Умирая, Ольга запретила править по себе языческую тризну, как она сама, будучи еще язычницей, правила ее по своем муже на кургане под Коростеном. У нее был священник, который и похоронил ее.

Личность Ольги представляется идеалом женщины своего времени. Как на идеал женщины и мудрой правительницы земли русской смотрел на нее народ, создавший об этой женщине все вышеприведенные предания, в основании которых конечно лежала значительная доля исторической правды и факты действительно совершившиеся, но только уже изукрашенные впоследствии народным эпическим творчеством; как на идеал женщины своего времени смотрел на нее и летописец, передавший нам, хотя смутно, образ этой первой исторической русской женщины на основании живых народных сказаний.

С современной нам точки зрения Ольга может казаться жестокою, мстительною и коварною; но жестокость и месть вызывались естественными законами, которыми управлялись тогдашние общества вместо законов писанных, – общества, считавшие кровную месть делом священным, а потому тот, кто жестче мстил, в глазах народа был истинным блюстителем закона. И народ действительно поставил Ольгу высоко в своем мнении: Ольгу он изобразил более хитрою, т. е. более мудрою, чем самые греки – этот, по тогдашним понятиям, коварнейший и лукавейший в мире народ. Оттого и Владимир, принявший православие и обративший в православие весь русский народ, называл свою бабку Ольгу «мудрейшею изо всех людей».

Наконец, Ольга является как законодательница и устроительница русской земли, в то время, когда еще не было писанного закона.

После княгини Ольги на историческом поприще является несколько женских личностей; но они проходят почти незаметно, не как исторические женщины, а почти как исторические тени, и только некоторые из них, если и недостаточно явственно очерчиваются на общем фоне истории, однако же, и не окончательно теряются в общей массе событий.

Эти женщины были: Малка или Малуша, ключница княгини Ольги, сестра известного Добрыни и мать князя Владимира-Святого, а потом некоторые его жены, как-то: Рогнеда – полоцкая княжна, мать Изяслава, Ярослава и Всеволода; Анна-болгарыня, греческая царевна, мать Бориса и Глеба; Олова-варяжка, мать Вышеслава; Мальфреда-чехиня, мать Святослава; Адиль или Адель – мать Мстислава (Владимировичей); Преслава или Предслава – дочь Владимира; Ингигерда – дочь шведского короля Олова и жена Ярослава.

О Малке или Малуше известно только то, что она была сестра Добрыни, знаменитого «кормильца» и дяди Владимира Святого, и состояла ключницей при княгине Ольге, следовательно, по тогдашним общественным отношениям считалась «рабыней. Хотя многоженство в то время и было в обычае, как выражение языческих воззрений на брак, однако, когда Ольга узнала о брачной связи своего сына Святослава с ключницею-рабынею, она в гневе отослала от себя Малушу, которую не могла признать законною или «водимою» женою своего сына и которая в этом изгнании и родила сына Владимира, впоследствии «равноапостольного» просветителя русской земли. «Володимер бо бе от Малки, ключницы Ольгины, – говорит летописец, и бе рождение Володимеру в Будутине веси: тамо бо в гневе отослала ее Ольга, село бо бяше ея тамо.»

Вот все, что оставили нам летописи о Малуше, матери «Володимера стольно-киевского», самого любимого героя народных былин и популярнейшей личности во всей нашей древней истории, – Владимира, крестившая русский народ, Владимира, окруженного сонмом богатырей, одним словом, «Володимера красное солнышко». Только косвенно – сколько нам известно из тех же летописей – судьба Малуши, как рабыни, имела влияние на дальнейшую судьбу её сына и была источником немалых для него неприятностей: Владимира не хотели признавать – ни отец равноправным сыном с другими сыновьями, ни братья – равноправным братом, ни Рогнеда, полоцкая княжна, за которую он впоследствии сватался, не хотела признать Владимира достойным её руки, называя его «робичичем.»

Вот эти неприятности, невольною причиной которых была Малуша.

Святослав, сын Ольги, предпочитал, как мы видели выше, свое княжение в болгарском городе Переяславце княжению в Киеве. По смерти Ольги, он поспешил в свою любимую резиденцию, а старших сыновей своих: Ярополка посадил в Киеве, а Олега – в земле древлянской; только младшему Владимиру он не дал ничего, и именно потому, что тот был сыном рабыни. Новгород, оставшийся без князя, завидуя Киеву и древлянской земле, имевшим своих князей, послал к Святославу просить и для себя князя.

– Аще не пойдете к нам, – говорили послы новгородские Святославу, – то налезем князя собе (т.-е. поищем на-стороне).

Святослав отвечал: «А бы пошел кто к вам», т. е. «если бы был кто у меня, я бы послал его к вам», забывая или не желая помнить, что у него есть сын Владимир. Когда же спросили Ярополка и Олега – хотят ли они идти в Новгород, те отказались – «отпреся Ярополк и Олег.» Не спросили только Владимира – его обошли.

Тогда Добрыня научил новгородцев: «Просите Владимира». Добрыне, брату Малуши, конечно желательно было, чтобы сын её, а его племянник, сделался князем в Новгороде. Новгородцы послушались совета Добрыни.

– Дай нам Владимира, – сказали они Святославу.

– Возьмите, – отвечал тот.

Сына Малуши, следовательно, забыли, как будто бы его и не было. Надо полагать, что он и жил с матерью в изгнании, в селе Будутине.

Затем, когда впоследствии Владимир, уже княживший в Новгороде, сватался за Рогнеду, эта гордая полоцкая княжна, понимая различие между Владимиром, сыном Малуши, и Ярополком, его старшим братом, рожденным не от рабыни, а от «водимой» жены, отвечала:

– Не хочу я за робичича, за Ярополка хочу.

* * *

Личность Рогнеды («Рогнедь»), в ходе исторических событий следующая за Малушей, выступает перед нами несколько рельефнее и очерчивается яснее не только этой последней, но и остальных исторических женских личностей того времени.

Как княжна, воспитанная до известной степени в понятиях своего княжеского рода, она без сомнения знала, что, при многоженстве, дети князей, рожденные от жен незнатного происхождения, не от княжон, а от рабынь, во всяком случае, не считались вполне равными детям матерей из княжеского рода, а потому понимала сама или научена была старшими, что если выбирать кого из двух женихов, то следует отдать предпочтете тому, который родился от матери княжеского рода. Вот почему молодая княжна отвечала: «Не хочу замуж за сына рабыни, а хочу я за Ярополка».

Дело в том, что когда, по смерти Святослава, сыновья его: Ярополк, княживший в Киеве, и Олег, сидевший в древлянской земле, стали враждовать между собою и последний погиб в битве, а Владимир, сидевший в Новгороде, боясь, чтоб и его не постигла участь брата, бежал за море и воротился оттуда с варягами, которых и повел на старшего брата, – Ярополк, желая заручиться сильным союзником для войны с братом, сосватал за себя дочь полоцкого князя Рогволода, Рогнеду. С своей стороны Владимир тоже желал иметь союзника в Рогволоде и, по совету Добрыни, послал к нему отроков, которые должны были сосватать за него молодую княжну, невесту Ярополка. Рогволод, поставленный между двумя сильными и опасными претендентами на руку его дочери, предоставил ей самой выбрать одного из двух представлявшихся ей женихов.

Вот тут-то гордая княжна и сказала отроку Владимира ту знаменитую историческую фразу, которая стала источником страшных бед для всей её родины, для её семьи и отравила затем всю её жизнь.

– Не хочу я за робичича, за Ярополка хочу, – вот та историческая фраза, которая сорвалась с языка молодой девушки, не предвидевшей, конечно, какая редкая в истории слава ожидает этого «робичича».

Когда отроки привезли Владимиру оскорбительный ответ Рогнеды, он, по совету того же пестуна своего и дяди, честолюбивого Добрыни, брата той женщины – Малуши, которую Рогнеда высокомерно назвала рабою, а по ней и сына её, князя Владимира, «робичичем», собрал сильное войско из варягов, новгородцев, чуди и кривичей, и двинулся на Полоцк, чтоб отмстить и за свое оскорбление, и за оскорбление матери, и, наконец, за оскорбление Добрыни, по-видимому руководившего всеми действиями юного князя. Нападение на Полоцк сделано было в то самое время, когда Рогнеду уже готовились «вести за Ярополка». Полоцк был взят, Рогволод с сыновьями убит, а Рогнеда взята, и волей неволей должна была сделаться женою «робичича».

Все это была, главным образом, месть Добрыни за оскорбление сестры его, а вместе с тем и его самого, почти самовластно управлявшая Новгородом за малолетством своего племянника. Гордый отказ Рогнеды был началом той жестокости, с которою действовал Владимир: за презрительный её ответ, Добрыня, а не кто другой желал, чтобы молодой княжне отмстили позором, гибелью отца и братьев, порабощением её родины – все это в характере того времени, как мы и видим из безыскусного рассказа летописца: «Яко Роговолоду держащю и володеющю и княжащю полотьскую землю, а Володимеру сущу Новегороде, детьску сущю еще и погану (некрещеному), и бе у него Дъбрыня воевода, и храбор, и наряден муж, и сей посла к Роговолоду и проси у него дщере за Володимера.» Мы знаем презрительный ответ Рогнеды. «Слышав же Володимер, – продолжает летописец, – разгневася о той речи, оже рече: «не хочю я за робичича», пожалися Добрыня и исполнися ярости… и Добрыня поноси ему (Рогволоду) и дщери его, нарек ей робичича, и повеле Володимеру быти с нею пред отцем ея и матерью».

Рогнеда, таким образом, была взята Владимиром против её воли. Не красна была её жизнь с этим мужем. Овладев всею русскою землею, полонив землю полоцкою – наследие Рогнеды, и утвердившись в Киеве, Владимир набрал себе много других жен: были у него, как известно и гречанки – вдова брата Ярополка, и болгарыни – Анна греческая – царевна, и чехини – Мальфреда, и варяжки – Олова, и шведки – Ингигерда и т. д. Кроме пяти законных жен он имел 300 не «водимых» жен в Вышгороде, 300 в Белгороде, 200 в селе Берестове и много других, случайных, будучи, по выражению летописца, женолюбив как Соломон. За всем этим множеством жен Владимир почти не знал Рогнеды, из-за обладания которой было сделано столько жестокостей, пролито столько крови.

Рогнеда, как одна из первых жен князя по старшинству замужества и гордая своим родом, не могла перенести этого унижения, и решилась отмстить Владимиру и свой позор, и его холодность, и гибель всего своего рода. У неё был уже от Владимира сын Изяслав, и она могла опасаться, что её унижение перенесется и на сына, уже подраставшего мальчика. Однажды, когда Владимир пришел к ней и уснул, Рогнеда решилась зарезать его; но когда она занесла уже руку с ножом, князь проснулся и схватил ее за руку. Рогнеда сказала тогда мужу:

– Горько уж мне стало: отца моего ты убил, и землю его полонил из-за меня, а теперь – не любишь меня и младенца моего.

Тогда Владимир велел ей одеться во все княжеское одеяние, так как она одета была в день свадьбы, и на богатой постели дожидаться его. Владимир решился прийти и убить ее в том богатом наряде, в котором он видел ее еще невестою.

Хотя Рогнеда и исполнила все, что ей приказывал муж, но вместе с тем позвала своего маленького сына, дала ему в руки обнаженный меч и научила его сказать так:

– Смотри, когда войдет отец, ты выступи вперед и скажи ему: разве ты думаешь, что ты один здесь?

Ребенок исполнил, как научила его мать. Когда Владимир увидел сына, которого он не ожидал встретить в спальной Рогнеды, и услышал его слова, то сказал: «А кто ж тебя знал, что ты здесь!» И затем бросил меч, приказал созвать бояр и рассказал им все, что тут было. Этим он как бы просил бояр – своих советников – рассудить его с женою.

– Не убивай уж ее ради этого ребенка, – сказали бояре: – восстанови её отчину и дай ей с сыном.

Владимир не убил Рогнеды, но и не восстановил её отчизны, полоненного Полоцка с землею: он построил ей особый город, назвав его в честь сына – Изяславлем, и отдал этот город покинутой жене с её ребенком. С той поры, – говорит летописец, – внуки Рогволодовы враждуют с внуками Ярославовыми.

Впоследствии, когда Владимир сделался уже христианином и женился на Анне, греческой царевне, он послал к Рогнеде сказать:

– Вот я уже крещен, принял веру и закон христианский, а потому подобает мне иметь одну жену, которую я взял уже в христианствё. Выбери себе кого хочешь из моих вельмож, и я сочетаю тебя с ним.

На это Рогнеда отвечала с свойственной ей твердостью:

– Или ты один хочешь царство земное и небесное воспринять, а мне мало того, что этого временного царства не дал, но и будущего не хочешь дать? Ты ведь отступил от идольской прелести в сыновление Божие, а я была уже царицею и не хочу быть рабою ни земному царю, ни князю, но хочу уневеститься Христу и приму ангельский образ.

Около неё «сидел» в это время другой сын – Ярослав, будущий законодатель русской земли и будущий знаменитый «хромой князь плотников новгородцев», как над ним перед битвой насмехался воевода Волчий-Хвост. Ярослав «сидел» потому, что не владел ногами – «бе бо естеством таков от рождения». Но когда он услыхал слова отца, предлагавшего матери его выйти замуж, и ответ Рогнеды Владимиру, мальчик с плачем вздохнул и обратился к матери:

– О, мать моя! воистину ты царица царицам и госпожа госпожам!

И от этих слов он встал на ноги в первый раз в жизни, а до того времени совсем не ходил. Рогнеда же постриглась в монахини и названа была Анастасией.

Вот все, что нам известно о судьба Рогнеды.

Почти в одно время и рядом с этой несчастной и замечательной женщиной на исторической сцене появляется греческая княжна Анна. Одни называют ее «грекиней», другие – «болгарыней», славянкой из Болгарии. Весьма вероятно, что хотя Анна была греческая царевна, но родилась в Болгарии и от отца болгарина. Мать её, дочь византийского императора Романа, при котором Ольга приняла крещение, была замужем за болгарским царем, а во время Владимира в Византии царствовали её племянники-императоры Василий и Константин, приходившиеся двоюродными братьями царевне Анне. Вот почему Анна могла справедливо называться и «грекинею» и «болгарынею», и это не было ошибкой ни в том, ни в другом случае.

Когда Владимир, еще будучи язычником, взял Корсунь или Херсон, принадлежавший грекам, убил тамошнего князя с княгиней и дочь их бывшую за Жильберном, то отправил, вместе с этим последним и своим воеводой Олегом, послов к греческим императорам Василию и Константину со следующим предложением:

– Я взял ваш славный город. Слышу, что у вас есть сестра в девицах: если вы не отдадите ее за меня, то и с вашим городом будет тоже, что с Корсунем.

На эту страшную угрозу могущественного язычника, опасную силу которых уже не раз испытывала Византия, испуганные императоры отвечали уклончиво, не смея прямо отказать Владимиру.

– Не подобает, – говорили они через послов своих: – христианам отдавать родственниц своих за язычников. Если ты крестишься, то и сестру нашу получишь, а вместе с тем и царство небесное, и будешь нашим единоверцем. Но если не хочешь креститься, то мы не можем выдать за тебя сестры нашей.

Владимир велел сказать царским послам:

– Скажите царям, что я крещусь. Я уже прежде испытал ваш закон: люба мне вера ваша и служение, о которых рассказывали мне посланные от меня мужи.

Обрадованные таким ответом цари умолили Анну согласиться на брак с Владимиром, и когда получили её согласие, вновь отправили посольство в Корсунь.

– Крестись, – велели они сказать: – и тогда пошлем тебе сестру.

Но осторожный Владимир приказал послам своим передать императорам:

– Пусть крестят меня те священники, которые придут ко мне с вашею сестрою.

Греческим императорам ничего не оставалось, как исполнить желание Владимира, и потому они отправили свою сестру в Корсунь. Ее сопровождали и священники.

Молодая царевна боялась идти в неведомую страну, к варварам и язычникам.

– Иду точно в полон, – плакалась она: – лучше бы мне умереть здесь.

Братья уговаривали сестру принести для всей империи эту великую жертву и своей уступкой спасти и их самих и их царство. Они действовали на её молодое воображение, на её христианскую ревность.

– А что, – говорили они: – если тобою Бог обратит в покаяние русскую землю, а греческую избавит от лютой рати? Видишь, сколько зла наделала Русь грекам! И теперь, если не пойдешь, будет то же.

С трудом смогли уговорить они бедную девушку решиться на такую жертву – оторваться от всего дорогого и ехать в далекую сторону, к скифам, как понимали тогда русскую землю. Анна решилась пожертвовать собой, села на корабль, распростилась с родными и с горем отплыла в Корсунь.

Жители Корсуня, большею частью греки, встретили свою царевну с большим торжеством.

Во время приезда царевны, Владимир разболелся глазами так сильно, что совсем ничего не стал видеть, и очень скорбел об этом. Царевна велела сказать ему:

– Если хочешь исцелиться от болезни – крестись скорей, а если не крестишься, то и не вылечишься.

– Если поистине так случится, то и вправду велик будет Бог христианский, – отвечал на это Владимир.

Затем он объявил, что готов принять крещение. Корсунский епископ и прибывшие с царевною священники огласили об этом торжестве и крестили язычника. Едва только возложены были на крещаемого руки, он внезапно прозрел и воскликнул:

– Только теперь познал я истинного Бога!

Вслед за чудным исцелением Владимира крестились и многие из дружины князя.

Брак не замедлил совершиться, и Владимир возвратился из Корсуня в Киев уже с своею новою христианскою женою.

Вот в это-то время, конечно, когда Владимир предложил своей бывшей жене Рогнеде выйти замуж за любого из вельмож, Рогнеда пошла в монастырь, бросив свое языческое, но ставшее столь известным в истории, имя.

О дальнейшей же судьбе Анны почти ничего неизвестно: знаем только, что она умерла вдали от своей родины раньше своего мужа, а именно – в 1011 году.

Около этого же времени, как бы мимоходом, появляется на исторической сцене Предслава или Преслава, дочь Владимира и сестра злополучных юношей-мучеников Бориса и Глеба, но тотчас же и исчезает с этой сцены ужасов, убийств и кровопролитий.

Когда умер Владимир и об этом событии не могла еще дойти весть до Новгорода, где сидел сын его Ярослав, прозванный впоследствии «окаянным», успел умертвить брата своего Бориса, чтоб одному быть властителем русской земли, Предслава тайно послала в Новгород сказать своему брату Владимиру: «Отец умер, Святополк сидит в Киеве, убил Бориса, послал и на Глеба – берегись его!»

Затем Предслава появляется вновь, и также мельком, под 1017 годом, т. е. через два года после смерти отца. Польский король Болеслав еще раньше этого сватался за Предславу, но получил отказ. В отмщение за это и для распространения своей власти на русском востоке, Болеслав пошел войной на Русь, разбил Ярослава, брата Предславы, и взял Киев. Здесь-то он и нашел Предславу. Желая отомстить позором дочери за отказ её отца, Болеслав взял несчастную княжну к себе в наложницы, вместе с другою сестрою, которой имя нам неизвестно.

Какая участь должна была ожидать Предславу в Польше – известий об этом наши летописи не сохранили.

Так же безвестно проходят перед нами жена Ярослава Ингигерда, дочь шведского короля Олофа, затем сестра Ярослава и Предславы – Доброгнева или Мария, которая в 1043 году выдана была в замужество за Казимира Польскаго и повезла с собою богатое приданое, по словам летописца; потом Анастасия, дочь Ярослава, отданная замуж за венгерского короля Андрея, Анна, выданная за французского короля Генриха I-го и знаменитая «дева русская» Елизавета – за Гаральда Норвежскаго.

О последней сохранилось в нерусских памятниках богатое поэтическое предание: как Елизавета пленила сердце Гаральда, как он старался геройскими подвигами заслужить её расположение, мыкался по морям, терпел страшные лишения, показывал чудеса храбрости, но все-таки долго не мог покорить русской красавицы, о чем и передает известная песня, которую будто бы пел Гаральд, – песня, оканчивающаяся (в русском переводе) известным припевом: «А дева русская Гаральда презирает…»

Хотя вообще положение русской женщины в это далекое от нас время представляется до того неясным, что даже немногие из них исторические личности, кроме Ольги, Рогнеды и Анны, проходят какими-то тенями перед глазами историка, однако по некоторым данным можно заключить, что положение это вполне соответствовало грубости нравов того времени, особенно же при естественном господстве и уважении материальной силы предпочтительно перед силами нравственными.

Правда, женщины княжеского рода, при малолетстве детей, управляют землей наравне с князем, имеют даже и при жизни князей свои дружины, как это подтверждают и слова Владимира в былине: «Гой еси, Иван Годинович! возьми ты у меня, князя, сто человек русских могучих богатырей, у княгини ты бери другое сто»; жены, по смерти мужей, получают часть наследства, даже дочери, если у них не было братьев, и только при братьях сестры ничего не получают, почему братья обязываются выдавать их замуж; женщины провожают своих мужей на битву; княжеские жены имеют свои волости, как Рогнеда; князья иногда советуются со своими женами о делах, как Владимир с Анною о церковном устройстве, и проч.; но в тоже время языческое многоженство ставит женщину в самое обидное положение.

Что касается быта собственно княжеского, то в положении женщины замечается, в этот период времени, такая особенность, какой мы не замечаем в последующем ходе русской истории или по крайней мере видим ее гораздо реже: это то, что женами первых русских князей являются женщины всех национальностей – и «грекини», и «чехини», и «болгарыни», немецкие и варяжские княжны, равно и руские княжны уходят замуж далеко от родины: в Германию, Венгрию, Польшу, Норвегию и Францию.

Следующие за этим начальным периодом истории Русской земли столетием – одиннадцатое и двенадцатое – представляют какое-то беспорядочное брожение и борьбу элементов: князья-родичи враждуют из-за земель, из-за уделов, что, впрочем, продолжается до XV-гo века; незаселенные земли постепенно, хотя медленно, заселяются; яснее обозначается русская жизнь в отдельных русских областях – Суздальской, Владимирской, Киевской, Новгородской, Галицкой и т. д. Вся поглощенная борьбою своих собственных элементов и отражением от своих областей кочующих соседей-печенегов, потом половцев, торхов, берендеев, черных-клобуков – Русь как бы забывает о варягах и греках, и надолго замыкается в себе самой, в своем собственном внутреннем историческом росте.

В этой борьбе элементов и в процессе этого внутреннего постепенного гражданского роста женщина показывается редко, в неясных или слишком общих очертаниях, так что ни одна женская личность не выявляется даже в тех неясных образах, в каких выявились, например, Ольга, «переклюкавшая» греческаго императора, гордая Рогнеда, не хотевшая «разуть робичича», Елизавета, прославленная песнью Гаральда.

Целых два века дают нам каких-нибудь две-три женщины личности, о которых летописцы упоминают вскользь, случайно, как например о том, что какая-то сердобольная попадья, недалеко от Юрьева, сжалившись над страданиями ослепленного братьями Василька, вымывает кровавую сорочку этого несчастного князя, когда он лежал в беспамятстве, и потом поит его водой, когда больной приходить в себя, или о том, что княгиня Рогнеда (другая), сестра князя Ростислава, бывшая замужем за Олегом, князем Северским, уговаривает умирающего брата не покидать ее, а «лечь в построенной им церкви» в том городе, где живет Рогнеда, или, наконец, о том, что Ольга, несчастная жена знаменитого князя Ярослава Владимировича Галицкаго, упоминаемаго в «Слове о полку Игоря», под именем «Осмомысла» и променявшего свою жену на какую-то Настасью, убегает из Галича в Польшу с сыном Владимиром, а галичане, схватив возлюбленную Осмомысла сжигают ее на костре, а потом бунтуют против сына Осмомысла от этой Настасьи – Олега, в пользу другого сына Осмомысла и Ольги, Владимира, которого отец обидел в пользу Олега, рожденного от более дорогой для него женщины, чем его жена: все это такие случайные явления и представляются в таких неопределенных очертаниях, что о них больше и сказать нечего.

Несколько явственнее рисуется одна только женская личность за все эти двести лет – это жена Романа, князя Галицкаго, который, по преданию, «пахал Литвою».

У нее на на руках после мужа осталось два сына-младенца, Даниил и Василько, права которых она энергически отстаивает от враждебных родичей, князей других уделов, спасает своих детей в чужих землях, ищет себе помощи и в Венгрии, и в Польше, и наконец добивается того, что маленького Даниила избирают князем в Галиче, в столице его отца, а другого малютку – Василька – в Бельзе. Но бояре-галичане, привыкшие самовластно управлять городом, не желают, чтобы ребенок-князь находился под руководством умной матери, и когда она приезжает к сыну, ее заставляют удалиться из Галича. Ребенок-князь не хочет оставаться без матери, плачет, и, когда шумавинский тиун хочет насильно отвести его коня, на котором он ехал за удаляющеюся от него матерью, малютка-князь выхватываешь меч и бьет тиуна, но бессильная рука ранить своего собственного коня. Мать вырывает меч у маленького Даниила, успокаивает его и уезжает к другому сыну – Васильку.

Вот почти и все, что можно сказать о русских исторических женщинах XI-го и XII веков, хотя, конечно, гораздо больше можно было бы сказать вообще о положении женщины в то время. Но целью наших очерков мы поставили себе не общую характеристику положения женщины в России, а только краткое ознакомление с более. или менее выдающимися историческими женщинами, почему и переходим к последующим периодам истории Русской земли.