Текст книги "Русские исторические женщины"

В предыдущем очерке мы познакомились с некоторыми чертами из жизни маленького Ивана Васильевича, будущего Грозного: мы видели, как при матери его – Елене Глинской, к нему, еще четырехлетнему ребенку-государю, именем которого все делалось в московском государстве, могущественный дядя его, князь старицкий Андрей, относится униженно, называя себя «холопом» маленького государя, как этот ребенок по-царски принимает казанского царя Шиг-Алея, падающего перед ним на колени, и дарит его шубой, или же как по смерти Елены приближенные к нему вельможи держать своего государя-ребенка в загоне, плохо одевают и плохо кормят.

Но это продолжалось только до тех пор, пока царю-ребенку не исполнилось шестнадцать лет: это было 13 декабря 1546 года, через восемь лет после Елены Глинской.

В это время юный московский государь призывает к себе митрополита Макария и объявляет ему, что он возымел намерение жениться. Митрополит похвалил благое намерение государя-отрока, известил об этом бояр, отслужил с ними молебен в Успенском соборе и торжественно, в сопровождении князей и бояр, явился к великому князю.

Летописец говорит, что «выидоша от великого князя бояре радостны».

17 декабря Иван Васильевич вновь призвал к себе митрополита, князей и бояр, и обратился к ним с речью:

– Положив упование на милость Божию и Пречистой Его Царицы Богоматери, на молитвы и милость великих Его чудотворцев Петра, Алексея, Ионы, Сергия и всех святых русских чудотворцев, а у тебя, отца своего, благословясь, помыслил я жениться там, где благословит Бог и Пречистая Его матерь и чудотворцы русской земли. А сначала думал было я жениться в иных государствах, у какого-нибудь короля или царя, но теперь я эту мысль отложил и в чужих государствах жениться не хочу: оттого что после отца своего и матери остался я мал – приведу себе жену из иного государства, нравы у нас, пожалуй, будут разные, – что ж тогда будет между нами за житье? А потому, отче, хочу я жениться в своем государстве, на ком сподобит Бог, по твоему благословению.

Речь юного государя и добрые его намерения произвели такое впечатление, что все присутствовавшие плакали.

– Я грешный, благословляю тебя жениться там, где ты умыслишь по Божьей воле, – отвечал, между прочим, митрополит.

Бояре с своей стороны одобрили мысль государя.

После этого тотчас же по московскому государству разосланы были дьяки, окольничие и другие сановники искать для государя невесту – «смотреть у всех дочерей девок». Вместе с тем к иногородним князьям и боярским детям посланы были грамоты следующего содержания:

«Когда к вам эта наша грамота придет, и у которых из вас будут дочери девки, то вы бы с ними сейчас же ехали в город в нашим наместникам на смотр, а дочерей девок у себя ни под каким видом не таили б. Кто же из вас дочь девку утаит и к наместникам нашим не повезет, тому от меня быть в великой опале и казни. Грамоты пересылайте между собою сами, не задерживая ни часу».

Внимание наместников, смотревших царских невест, само собою разумеется, должно было быть обращено на красоту девицы, потому что это условие – «дородность», хороший цвет лица, хороший рост – как мы увидим ниже, ставилось на первом плане, когда Иван Васильевич впоследствии торжественно сватался за Екатерину, сестру короля польского, и за Марию Гастингс, племянницу английской королевы Елизаветы.

Всем помянутым условиям, как оказалось, отвечала Анастасия Романовна Захарьина-Кошкина, дочь вдовы Ульяны Федоровны Захарьиной-Кошкиной. Род Захарьиных-Кошкиных, восходивший до XIV века, считался вышедшим из Пруссии, в лице Андрея Ивановича Кобылы, которого производили из латышского племени, из рода первого будто бы латышского царя Видвунга.

Невеста, как видим, найдена была скоро, а еще скорее совершился брак молодых супругов, именно 3 февраля 1547 года. Митрополит, но случаю брачного торжества, сказал в Успенском соборе назидательное слово, а Москва, говорить летописец, долго ликовала: на всех сыпались дары, народу выставлялись обильные яства, нищих оделяли деньгами.

Но это ликованье скоро сменилось плачем: Москву постигло страшное бедствие: в три пожара, опустошительные до такой степени, что даже татарские погромы не могли сравниться в ужасами этих «пожигов» Москвы, столица московской земли выгорела почти до тла, и это было всего через несколько месяцев после царской свадьбы.

Молодые супруги оставили Москву. Анастасия все дни молилась. В молодом государе бедствие это произвело нравственный перелом, отразившийся на всей его последующей жизни.

Замечательно, что во время этих московских пожаров, в народе, без сомнения, по наущению недоброжелателей покойной Елены Глинской, вспыхнула ненависть к памяти этой женщины и вообще к ее роду.

Когда производили розыск о поджигателях и когда бояре спросили черных людей: «кто поджигал город?» – черные люди закричали:

– Княгиня Анна Глинская с своими детьми волхвовала: вынимала сердца человеческие да клала в воду, да тою водою, ездя по Москве, кропила – оттого Москва и выгорела.

Анна Глинская – мать Елены и бабка Ивана Васильевича, в счастью, была в это время не в Москве, а во Ржеве. Народная ярость обратилась тогда на ее сына Юрия, родного дядю Ивана Васильевича. Народ захватил и убил его в Успенском соборе, где спрятался этот несчастный брат Елены, выволок его труп из Кремля и бросил перед торгом, где обыкновенно казнили преступников. Обезумевший народ требовал и Анну, отыскал царя, шумел; но Иван Васильевич велел схватить главных крикунов и казнить: остальные толпы бунтовщиков разбежались.

Личность Анастасии вообще мало обрисовывается по оставшимся от того времени памятникам, хотя и в тех немногих чертах, которые уцелели от образа этой женщины, она представляется существом глубоко симпатичным. Иван Васильевич, имевший после нее до шести жен, никогда, по-видимому, не мог забыть своей первой привязанности, Анастасии, «своей юницы», как он называл ее в письме к врагу своему Курбскому. Летописец же говорит, «что предобрая Анастасия наставляла и приводила Иоанна на всякие добродетели».

Из других отрывочных известий, как бы мимоходом касающимся Анастасии, укажем следующие.

Теплая привязанность и совершенная вера в Анастасию высказывается у Ивана Васильевича тем, что собираясь в казанский поход и отъезжая на время в Коломну, царь дает своей молодой супруге широкий простор в делах благотворительности, позволяет ей освобождать людей из-под царской опалы, давать свободу заключенным, и т. д.

Когда к казанскому походу уже было все снаряжено и Иван Васильевич пришел прощаться с Анастасиею, «благочестивая царица уязвися нестерпимою скорбию и не можаше от ведишя печали стояти, и на мног час безгласна бывши, и плакася горько».

Когда торжествующий царь после казанского погрома возвращался в Москву со всею славою победителя сильного татарского царства, Анастасия предупредила приход своего мужа радостною вестью и увеличила его торжество: на дороге от Нижнего к Владимиру Ивана Васильевича встретил гонец, боярин Трахошот, который известил царя, что Анастасия родила своего первенца Димитрия.

Когда царь воротился уже в Москву, и, после торжественной встречи, приходит к царице, Анастасии, – говорить летописец, – «здравствует государю, челом бьет о избывшемся чудеси».

Но вскоре после казанского похода Иван Васильевич впадает в жестокую болезнь (1553 г.), которую летописец называет «тяжким огневым недугом», и Анастасия ставится этою болезнью в самое опасное положение: она является невинною жертвою придворных интриг, зависти, борьбы партий, недоброжелательства к её роду, и, без сомнения, она пала бы этой жертвой, если б Иван Васильевич не спасся от своей, казавшейся смертельною, болезни.

Вот в чем выразилось недоброжелательство бояр в отношении родных Анастасии, а, следовательно, и в отношении к ней самой и к ее первенцу-сыну:

У постели тяжко больного Ивана Васильевича начинаются споры о том, кому после него быть царем. Больной все это слышит. Даже любимцы его, которых он еще так недавно приблизил к себе, поднял на недосягаемую для простого подданного высоту, Сильвестр и Адашев, по-видимому отшатнулись от своего умирающего царя и от его «юницы» Анастасии. Все боялись, что Анастасии именно царь передаст управление царством до совершенного возраста сына, а вместо Анастасии и ребенка-царя будут управлять её родичи, братья Анастасии Захарьины-Кошкины. Нашелся и претендент в цари – это князь Владимир Андреевич Старицкий, сын того Старицкого удельного князя Андрея, царского дяди, который жаловался, что его больного хотят «волочить» к государю-ребенку «на носилках», и которого, за измену, погубила потом Елена.

– Ведь нами владеть Захарьиным (кричали бояре в комнате больного, и он все слышал) – так чем нам владеть Захарьиным, а нам служить государю молодому, будем лучше служить старому князю Владимиру Андреевичу.

Когда все спорили, молчал один Адашев, любимец царя. Но наконец заговорил и Адашев Федор, отец царского любимца Алексея.

– Тебе, государю, и сыну твоему, царевичу князю Дмитрию, крест целуем, – говорит он, – а Захарьиным, Даниле с братьею, нам не служить: сын твой еще в пеленках, а владеть нами будут Захарьины, Данила с братьею, а мы уж от бояр в твое малолетство беды видали многие.

Тогда Иван Васильевич, обратясь к тем, которые оставались верны ему и к Анастасии с сыном, сказал:

– Мне и сыну моему вы целовали крест на том, что будете нам служить; другие же бояре не хотят видеть сына моего на государстве: так если исполнится надо мною воля Божия и я умру – не забудьте, на чем мне и сыну моему крест целовали, не дайте боярам сына моего извести, бегите с ним в чужую землю, где Бог вам укажет.

А потом, обратясь к Анастасии, больной сказал:

– А вы, Захарьины, чего испугались? Или вы думаете, что бояре вас пощадят? Вы будете от них первыми мертвецами! Так вы лучше умрите за сына моего, и за его мать, а жены моей на поругание боярам не давайте.

Испуганные этими словами бояре все присягнули, даже князь старицкий и его мать княгиня Евфросинья, которая, однако, при этом «много речей бранных говорила». Да и не удивительно: муж ее погиб такою ужасною смертью по воле Елены, матери Ивана Васильевича.

Но царь выздоровел – и кому неизвестно, как жестоко отомстил всем за себя и за Анастасию.

В 1559-м году занемогла и Анастасия тяжкою, предсмертною болезнью. Иван Васильевич возил ее по всем святым местам, молился, давал в монастыри богатые вклады, если позволяли Сильвестр и Адашев – ничто не помогало. Он желал бы обратиться к лекарям за советами – Сильвестр и Адашев, всесильные его любимцы, окончательно овладевшие волей молодого государя, не позволяли ему этого, потому что невзлюбили Анастасию за какое-то резкое или неосторожное слово.

Вот в каких трогательных выражениях сам Иван Васильевич говорить об этих последних днях Анастасии, в письмах к Курбскому, жалуясь на недоброжелательство и жестокость к Анастасии Сильвестра и Адашева, на их самовластие:

«Заболею ли я, царица, или дети – все это, но вашим словам, было наказание Божие за наше непослушание к вам. Как вспомню этот тяжелый обратный путь из Можайска с больною царицею Анастасиею! За одно малое слово с ее стороны явилась она им (Сильвестру и Адашеву) непотребна, за одно малое слово ее они рассердились. Молитвы, путешествия по святым местам, приношение и обеты во святыне о душевном спасении и телесном здравии – всего этого мы были лишены лукавым умышлением; о человеческих же средствах, о лекарствах во время болезни и помину никогда не было».

Несмотря на всю кротость Анастасии, бояре не любили ее собственно потому, что боялись преобладания ее братьев, Захарьиных-Кошкиных. Бояре сравнивали Анастасию с Евдокиею, женою византийского императора Аркадия, гонительницей Иоанна-Златоуста, разумея под этим последним Сильвестра.

«На нашу царицу Анастасию, – говорит царь, – ненависть зельную воздвигше и уподобляюще ко всем нечестивым царицам… егда супротив зла вашего бысть».

Видно, однако, из этих последних слов Ивана Васильевича, что Анастасия не была безмолвной жертвой своих недоброжелателей: она им досадила и словом («сумное слово малое») и делом («супротив зла бысть»).

После поездки на богомолье, о котором говорить царь, Анастасия умерла. Это было 7 августа 1560 года.

Иван Васильевич подозревал, что она погибла от Сильвестра и его партии. В покаянной речи своей перед собором святителей Иван Васильевич, прося разрешения вступить в четвертый брак с Анною Колтовскою, говорить об Анастасии, что прожил с нею тринадцать с половиною лет; но, – прибавляет он, – «вражьим наветом и злых людей чародейством и отравами царицу Анастасию извели».

В какой мере Иван Васильевич опасался за жизнь и спокойствие Анастасии с детьми и как старался вперед оградить ее от врагов, видно из подробной записи, взятой им с своего соперника князя Владимира Андреевича Старицкого после рождения Анастайей второго сына Ивана. Вот к чему, между прочим, обязывался этою записью старицкий князь: «Если мать моя княгиня Евфросинья станет подучать меня против сына твоего, царевича Ивана, или против его матери, то мне матери своей не слушать и пересказать ее речи сыну твоему царевичу Ивану и его матери в правду, без хитрости. Если узнаю, что мать моя, не говоря мне, сама станет умышлять какое-нибудь зло над сыном твоим, царевичем Иваном, и над его матерью, над его боярами и дядьками, то мне объявить о там сыну твоему и его матери в правду, без хитрости, не утаить мне этого никак по крестному целованию. А возьмет Бог и сына твоего царевича Ивана и других детей твоих не останется, то мне твой приход весь исправить твоей царице, великой княгине Анастасии».

Но видно, что этого обязательства он не исполнил или по отношению к Анастасии, е или относительно ее детей: княгиня Евфросинья, всегда говорившая много «бранных речей», была пострижена, а сын её, Владимир Андреевич Старицкий, казнен.

Курбский, однако, ограждает невинность недоброжелателей Анастасии, называет клеветой молву, будто Анастасию погубил Сильвестр и его друзья, и сочинителями этой клеветы называет Захарьиных-Кошкиных.

«Егда цареви жена умре, – говорить он, – Захарьевы реша, аки бы очаровали ее оные мужи (Свльвестр и Адашев), подобно чему сами искусны и во что веруют, сие на святых мужей и добрых возлагали. Царь же буйства исполнився, абие им веру ял».

Сильвестр и Адашев, узнав будто бы об этом «буйстве царя по поводу подозрения в отравлении Анастасии, посылали ему неоднократное «епистолии», чтобы он приказал расследовать это дело и обсудить. «Епистолий» этих, будто бы, Захарьины не допускали к царю, как равно не допускали и самих сочинителей эпистолий – Сильвестра и Адашева.

– Аще, – говорили будто бы царю Захарьины-Кошкины, – припустили их к себе на очи, очаруют тебя и детей твоих, а к тому любяше их к все твое воинство и народ нежели тебя самого; побиют тебя и нас камением. Аще ли и сего не будет, обвяжут тя паки и покорять тя паки в неволю себе.

Вообще же смерть Анастасии – дело очень темное.

Впоследствии Иван Васильевич прямо писал Курбскому, что они, враги его, отняли у него Анастасию: «А с женою вы меня про что разлучили? Только бы у меня не отняли юницы моея, ино бы кровавы жертвы не было» (т. е. всех тех жестокостей, которыми полна остальная, страшная жизнь Грознаго).

В день похорон Анастасии, – говорит летописец, – «вси нищие а убозии со всего града приидоша на погребение не для милостыни»: – это действительно, замечательная похвала покойнице.

Царь Иван Васильевич Грозный, по смерти первой супруги своей, царицы Анастасии Романовны, возымёв намерение вступить во второй брак, для того, чтобы вторая супруга могла, вместо родной матери, воспитать маленьких детей его, оставленных рано умершею Анастасиею, – стал искать себе невесту, не задаваясь уже мыслью жениться исключительно на девушке из своего собственного государства, а взять хотя бы и из иных земель.

В то время, по смерти польского короля Станислава-Августа, в польской земле оставалась невестою сестра его, королевна Екатерина, и царь Иван Васильевич, отчасти по политическим расчетам, решился жениться на польской королевне.

Он спросил у митрополита – позволителен ли будет этот брак, так как тетка Грозного, Елена Ивановна, была замужем за дядей искомой царем невесты Екатерины, за великим князем литовским и королем польским Александром, – и митрополит нашел этот брак позволительным.

Тотчас же обсуждено было, как жить в Москве будущей невесте царя до перехода в православие: решено было, что на сговоре боярам с польскими панами о крещении не поминать, а начнут говорить паны, чтоб оставаться невесте в римском законе, то отговаривать их от этого, указывая на княгиню Софью Витовтовну и на сестру Ольгерда, бывшую за князем Владимиром Андреевичем серпуховским, который крещены были в православие; а не согласятся паны, то и дела не делать.

В Польшу отправлен был послом и сватом Федор Сукин.

«Едучи тебе дорогою до Вильны, – наказано было Сукину, – разузнавать накрепко про сестер королевских, сколько им лет, каковы ростом, как тельны, какова которая обычаем, и которая лучше? Которая из них будет лучше, о той тебе именно и говорить королю. Если больше 25-ти лет, то о ней не говорить, а говорить о меньшой; разведывать накрепко, чтоб была не больна и не очень суха; будет которая больна или очень суха или с каким-либо другим дурным обычаем, то об ней не говорить – говорить о той, которая будет здорова и не суха и без порока. Хотя бы старшей было и более 25-ти лет, но если она будет лучше меньшей, то говорить о ней. Если нельзя будет доведаться, которая лучше, то говорить о королевнах безымянно, и если согласятся выдать их за царя и великого князя, то тебе непременно их видеть, лица их написать и привезти к государю. Если же не захотят показать тебе королевен, то просить парсон (портретов) их написанных».

Посол допытался, что младшая Екатерина лучше других, и начал сватовство. Паны отвечали, что, по разным политическим соображениям, дело это не может сделаться без императора австрийского и других королевских приятелей, что нужно с ними об этом сослаться.

– Мы видим из ваших слов нежелание вашего государя приступать к делу, если он такое великое дело откладывает вдаль, – сказал Сукин.

Вскоре, однако, король Сигизмунд объявил Сукину и другим послам, что он согласен на предложение царя Ивана Васильевича. Тогда послы просили позволения ударить челом будущей невесте своего государя.

– И между молодыми (незнатными) людьми не водится, – отвечали на это паны, – чтобы не решивши дела, сестер или дочерей давать смотреть.

– Не видавши нам государыни королевны Катерины и челом ей не ударивши, что, приехав, государю своему сказать? – возражали послы. – Кажется нам, что у государя вашего нет желания выдать сестру за нашего государя!

– Есть желание, – отвечала паны: – но польские люди не позволят ее видеть, а можно видеть ее тайно, когда пойдет в костел.

Московские послы поспорили, но потом согласились.

Дело, это, впрочем, тогда ничем не кончилось, потому что поляки хотели воспользоваться этим браком для своих политических целей.

Екатерина скоро вышла замуж за Иоанна («Ягана» по-русски), герцога Финляндского, сына Густава-Вазы и брата шведского короля Эриха («Ерика»). Во время последовавшей затем войны между Иоанном и Эрихом, Иоанн был взять в плен и заключен в темницу.

Тогда полупомешанный Эрих начал предлагать царю Ивану Васильевичу выдать за него жену Иоанна, Екатерину – от живого мужа.

Явились московские послы сватать ее. Но пока послы собирались, муж Екатерины оказался уже на свободе, потому что сумасшедший Эрих его выпустил из заключения, и теперь ему самому казалось, что он в заточении. Послы ждали целый год, боясь не выполнить приказа царя. Им говорили шведские вельможи, что выдать замуж свою королеву Екатерину от живого мужа они не могут, что дело это богопротивно и бесславно. Послы отвечали:

– Государь наш берет у вашего государя сестру польского короля Катерину для своей царской чести, желает повышения над своим недругом и над недругом вашего государя, польским королем.

Послы ждут. Их под разными предлогами хотят удалить – они не едут, говорят: «везите силой, а сами не смейте. Раз приходить к ним посланец от Эриха – «детинка молод, королевский жилец»: сумасшедший король просит, чтоб московские послы взяли его с собой в Москву, укрыли бы от вельмож, его врагов.

После Эрих говорил послам:

– Я велел то дело (сватовство) посулить в случае, если Ягана (Иоанна) в живых не будет. Я с братьями, и с польским королем, и с другими пограничными государями со всеми в недружбе за это дело. А другим всем чем я рад государю вашему дружить и служить: надежда у меня вся на Бога да на вашего государя. А тому как статься, что у живого мужа жену взять?

Скоро несчастного Эриха ссадили с престола. Королем стал Иоанн. Во время смуты в Стокгольме русских послов ограбили.

После этого в Москву явились шведские послы. Им сказали:

– Если Яган король и теперь польскаго короля сестру, Катерину королевну, к царскому величеству пришлет, то государь и с Яганом королем заключит мир по тому приговору, как сделалось с Ериком королем: с вами о королевне Катерине приказ есть ли?

Шведские послы сказали, что нет. Им отвечали, что их сошлют в Муром – и сослали.

Раздражение дошло до крайних пределов как со стороны Москвы, так и со стороны Швеции.

Вот что Грозный писал по этому случаю шведскому королю:

«Скипетродержателя российского царства грозное повеление с великосильною заповедью!

Послы твои уродственным обычаем нашей степени величество раздражили; хотел я за твое недоуметельства гнев свой на твою землю простреть; но гнев отложили на время, и мы послали к тебе повеление, как тебе степени нашей величество умолить. Мы думали, что ты и шведская земля в своих глупостях сознались уже; и ты точно обезумел, до сих пор от тебя никакого ответа нет, да еще выборгский твой приказчик (!) пишет, будто степени нашей величество сами просили мира у ваших послов! Увидишь нашего порога степени величество прошение этою зимою: не такое оно будет, как той зимы! Или думаешь, что по-прежнему воровать шведской земле, как отец твой через перемирье Орешек воевал? Что б тогда досталось шведской земле? А как брат твой обманом хотел отдать нам жену твою Катерину, а его самого с королевства сослали! Осенью сказали, что ты умер, а весною сказали, что тебя сбили с государства! Сказывают, что сидишь ты в Стекольне (Стокгольме) в осаде, а брат твой Ерик к тебе приступает. И то уж ваше воровство все наружу, опрометываетесь точно гады разными видами», и так далее: все в тех же сильных выражениях.

Шведский король отвечал на это письмо бранью. Грозный шлет ему реплику:

«Что в твоей грамоте написано лаянье, на то ответ после. А теперь своим государским высокодостойнейшей чести величества обычаем подлинный ответ со смирением (!) даем: во-первых, ты пишешь свое имя впереди нашего – это непригоже, потому что нам цесарь римский брат и другие великие государи, а тебе им братом назваться невозможно, потому что шведская земля тех государств чести ниже. Ты говоришь, что шведская земля отчина отца твоего: так дай нам знать, чей сын отец твой Густав и как деда твоего звали и на королевстве был ли, и с которыми государями ему братство и дружба была, укажи нам это именно и грамоты пришли. То правда истинная, что ты мужичьего рода. Мы просили жены твоей Екатерины затем, что хотели отдать ее брату ее, польскому королю, а у него взять лифляндскую землю без крови; нам сказали, что ты умер, а детей после тебя не осталось: если б мы этой вашей лжи не поверили, то жены твоей и не просили. Мы тебя об этом подлинно известили; а много говорить об этом не нужно; жена твоя у тебя, никто ее не хватает. И так ты для одного слова жены своей крови много пролил напрасно, и вперед об этой безлепице говорить много не нужно, а станешь говорить, то мы тебя не будем слушать. А что ты нам писал о брате своем, Ерике, что мы для него с тобою воюем – так это смешно: брат твой Ерик нам не нужен; ведь мы к тебе ни с кем не приказывали и за него не заговаривали: ты безделье говоришь и пишешь, никто тебя не трогает с женою и с братом, ведайся себе с ними как хочешь. Спеси с нашей стороны никакой нет – писали мы по своему самодержавству, как пригоже… Если б у вас совершенное королевство было, то отцу твоему архиепископ и советники и вся земля в товарищах не были бы; послы не от одного отца твоего, не от всего королевства шведского, а отец твой в головах точно староста в волости… В прежних хрониках и летописцах писано, что с великим государем самодержцем Георгием-Ярославом на многих битвах бывали варяги, а варяги – немцы, и если его слушали, то его подданные были. А что просишь нашего титула и печати, хочешь нашего покорения – так это безумие: хотя бы ты назвался и всей вселенной государем, но кто ж тебя послушает!»

Это что называется – «ответ со смирением».

Тем сватовство на Екатерине и кончилось.

Между тем, пока продолжалось это оригинальное сватовство, а одновременно полемика на бумаге и война на деле с шведским королем, Грозный успел жениться во второй раз: второю супругою его была дочь пятигорского черкесского князя Темрюка, которая была крещена перед браком с московским царем, а в крещении нарекли се Мариею.

Это было в 1561 году.

Восемь лет жил Иван Васильевич с Марией Темрюковной; но современники ничего не сохранили вам о личности этой царицы-черкешенки и об отношениях ее к своему державному супругу. Известно только из слов самого царя, обращенных им к собору святителей перед вступлением Грозного в четвертый брак с Анною Колтовскою, что Мария-Черкешенка «вражьим коварством отравлена была», как в добродетельная Анастасия.

В 1571 году Грозный задумал жениться в третий раз.

«Подождав немало время (после смерти Марии Темрюковны), захотел я вступить в третий брак, с одной стороны для нужды телесной, с другой для детей, совершенного возраста не достигших, – говорил Иван Васильевич перед тем же собором святителей: – поэтому идти в монахи не мог; а без супружества в мире жить соблазнительно: избрал я себе невесту, Марфу, дочь Василия Собакина».

Слёдовательно, в избрании невесты снова должен был повториться тот же способ, какой употреблен был при избрании первой супруги царя, Анастасии Романовны Захарьиной-Кошкиной. Из нескольких тысяч русских девушек достойнейшею оказалась дочь новгородского купца Собакина, Марфа.

В невестах уже Марфа тяжко занемогла. Думали, что ее испортили родные тех девушек, княжон и боярышень, которых царь не избрал себе в супруги, ради красоты и достоинств купеческой дочери.

На этой свадьбе посаженным отцом был младший сын жениха-отца, царевич Федор Иванович, а старший сын, царевич Иван, был уже помолвлен женихом в это время.

«Но, – говорил впоследствии сам царь, – враг воздвиг ближних многих людей враждовать на царицу Марфу, и они отравили ее еще когда она была в девицах: я положил упование на всещедрое существо Божие и взял за себя царицу Марфу в надежде, что она исцелится; но была она за мною только две недели, и преставилась еще до разрешения девства. Я много скорбел и хотел облечься в иноческий образ, но, видя христианство распленяемо и погубляемо, детей несовершеннолетних, дерзнул вступить в четвертый брак».

Вот все, что известно об этой бедной девушке, погибшей потому, что она слишком высоко поднялась из простой купеческой семьи.

В начале 1572 года, т. е. через нисколько месяцев после смерти царицы-девушки Марфы Васильевны Собакиной, Грозный решился на четвертый брак, запрещенный церковью.

Созван был собор святителей – митрополит, архиепископы, епископы, архимандриты, игумены, которых царь смиренно молил о разрешении ему четвертого брачного союза. Избранная им невеста была Анна Колтовская.

– Женился я первым браком на Анастасии, дочери Романа Юрьевича, – говорил царь перед лицом собора: – и жил с нею тринадцать лет с половиною; но вражьим наветом и злых людей чародейством и отравами царицу Анастасию извели. Совокупился я вторым браком, взял за себя из черкас пятигорскую девицу и жил с нею восемь лет; но и та вражьим коварством отравлена была. Подождав немало время, захотел я вступить в третий брак, с одной стороны, для нужды телесной, с другой – для детей, совершенного возраста не достигших, потому что идти в монастырь не мог, а без супружества в мире жить соблазнительно: избрал я себе невесту, Марфу, дочь Василия Собакина; но враг воздвиг ближних моих людей враждовать на царицу Марфу, и они отравили ее еще когда она была в девицах: я положил упование на всещедрое существо Божие, и взял за себя царицу Марфу в надежде, что она исцелится; но была она за мною только две недели и преставилась еще до разрешения девства. Я много скорбел, и хотел облечься в иноческий образ, но, видя христианство распленяемо и погубляемо, детей несовершеннолетних, дерзнул вступить в четвертый брак».

Видя такое смирение и великое моление царя, все плакали. Собравшись потом в Успенском соборе, святители положили: «простить и разрешить царя ради теплого умиления и покаяния, и положить ему заповедь не входить в церковь до Пасхи;, на Пасху в церковь войти, меньшую дору и пасху вкусить, потом стоять год с припадающими; по прошествии года ходить к большей и к меньшей доре; потом год стоять с верными, и как год пройдет, на Пасху причаститься святых тайн; со следующего же 1573 года разрешить царю владычным по праздникам владычным и богородичным вкушать богородичный хлеб, святую воду и чудотворцевы меды; милостыню государь будет подавать сколько захочет. Если государь пойдет против своих неверных недругов за святыя Божии церкви и за православную веру, то его от епитимии разрешить: архиереи и весь освященный собор возьмут ее тогда на себя. Прочие же, от царского синклита до простых людей, да не дерзнуть на четвертый брак; если же кто по гордости и неразумию вступит в него, тот будет проклят».

Какова была жизнь царя с новой супругой – мы не знаем; только через три года Анна Колтовская заключилась в монастыре.

Следуют затем морганатические жены Ивана Васильевича – не венчанные с ним, а потому и не называвшиеся царицами: это были – Марья Долгорукая, Анна Васильчикова и Василиса Мелентьева.

О первой из них известно только то, что Грозный женился на ней 11 ноября 1573 года. Можно предполагать, что Марья Долгорукая была взята Иваном Васильевичем еще при жизни своей четвертой супруги Анны Колтовской и даже до заточения ее в монастырь, так как известно, что Колтовская находилась при Грозном три года, с начала 1572, а с 1573 года собор разрешал ему только по праздникам вкушать богородичный хлеб, святую воду и чудотворцевы меды.