Текст книги "Русские исторические женщины"

Перед своим вечным заключением княжна имела свидание с Екатериной. Императрица, в виду постигшей уже Россию смуты, пугачевщины, в виду, наконец, другой готовящейся смуты, когда именем княжны Таракановой-самозванки хотели поднять на Россию Францию и Турцию, должна была объявить несчастной дочери Елизаветы Петровны, что удаление ее от света будет искупительной жертвой за Россию, которую могли ожидать новые смуты и потрясения, если именем дочери Елизаветы Петровны воспользуются враги существующего порядка, – и княжна должна была принять на себя эту великую жертву.

Нам предстоит теперь познакомиться с другой, еще более чем княжна Августа Тараканова таинственной и загадочной личностью прошлого века.

XVIII век, несмотря на то, что события его и лица, в нем жившие и действовавшие, еще так недалеко отошли от нас, невольно поражает какой-то резкостью, какой-то, по-видимому, логической несообразностью в постановке этих событий одного около другого, в вытекаемости тех или других исторических явлений из тех или других исторических причин, невероятностью контрастов и противоречий между тем, что делалось, и тем, что из этого выходило.

В XVIII веке, по-видимому, все невозможное было возможно и возможное оказывалось невозможным.

События и личности, о которых нам предстоит говорить, делают, по-видимому, чудеса, достигают неимоверных результатов и, в конце концов, эти результаты исчезают как дым, и история продолжаете идти своей мерной «тихой стопой».

Люди этого века – одни захватывают на свои плечи, по-видимому, непосильные тяжести, выносят эти тяжести, куда влечете их историческая волна, а потом сами смываются этой волной, другие из неизвестности и ничтожества этой же исторической волной возносятся на недосягаемую высоту, и снова падают, уносятся куда-то из глаз истории или, как мелкие щепки после морского отлива, остаются на берегу и перегнивают вместе с другим мусором.

Тут чернорабочий царь, говорят, прорубает окно в Европу, делает чудеса на неподвижном русском востоке; но окно оказывается слишком широким; в него, говорят, врывается сквозной ветер, и окно мало-помалу, с течением времени, наполовину заколачивают, забивают досками.

Там рыбачий сын из Холмогор, не видавший ни России, ни Европы, хочет взвалить на свои единственные плечи и русскую науку, и создать русскую литературу и ученый язык, хочет совместить в себе всю академию России, – и действительно, совершает такие подвиги, какие греки приписали бы своим полубогам и героям. Но этот силач исчезает, и история идете своей «тихой стопой».

Бедная полонянка, приведенная в русский стан в одной сорочке, надевает впоследствии императорскую порфиру и корону.

Сын виноторговца правит почти всей русской страной; кончает – в кунсткамере, в банке со спиртом.

Какой-нибудь деревенский певчий казачонок делается графом двух великих империй, супругом великой государыни, а интригой, построенной на имени его дочери, волнуется вся западная Европа.

Какой-нибудь зимовейский казак, косивший сено по найму, предъявляет права на всероссийский престол и отхватывает едва не пол-России под свою власть, и никто не знает, какой невидимый дух сидел в этом загадочном казаке и руководил им.

Какая-то дочь нюренбергского булочника становится не только владетельной особой, но путеводительного политической звездой нескольких могущественных некогда держав – и кончает тем, что умирает в Петропавловской крепости простой арестанткой и оставляет следы своего существования лишь на кронверке той крепости в виде небольшой могильной насыпи и посаженной на этом месте белой березы.

Вообще личность, известная более под именем княжны Таракановой за всеми последними историческими исследованиями, остается загадочной не вполне разгаданной.

Полагают, что это – орудие польской интриги, польской мести России за первый раздел Польши. Даже пугачевщину объясняют не иначе, как косвенным отражением этой исторической мести наших соседей, которые и в XVII веке, за неудачи свои в русской Литве, за неудачи иезуитов у Грозного выслали на Россию первого самозванца и дали ему в помощницы Марину Мнишек.

«Пугачевский бунт, – говорит новейший русский биограф княжны Таракановой, обстоятельно изобразивший эту личность, – доселе еще не разъяснен вполне и со всех сторон. Дело о Пугачевском бунте, которого не показали Пушкину, до сих пор запечатано, и никто еще из исследователей русской истории вполне им не пользовался. Пугачевский бунт был не просто мужицкий бунт, и руководителями его были не донской казак зимовейской станицы и его пьяные и кровожадные сообщники. Мы не знаем, насколько в этом деле принимали участие поляки, но не можем и отрицать, чтоб они были совершенно непричастны этому делу. В шайках Пугачева было несколько людей, подвизавшихся до того в барской конфедерации.

«Враждебники России и Екатерины, – продолжает он, – кто бы они ни были, устроив дела самозванца на востоке России, не замедлили поставить и самозванку, которая, по их замыслам, должна была одновременно с Пугачевым явиться среди русских войск, действовавших против турок, и возмутить их против императрицы Екатерины. Это дело – бесспорно польское дело. Князю Радзивиллу или, вернее сказать его приближенным, ибо у самого «пана коханка» едва ли бы достало на то смысла, пришла затейная мысль из Западной Европы выпустить на Екатерину еще самозваного претендента на русский престол. Но под чьим же именем выпустить на свет претендента? Под именем Петра II уже явился Пугачев, и кроме него в восточной части России уже прежде того являлось несколько Петров. Императора Ивана Антоновича, незадолго перед тем убитого в Шлиссельбурге, выставить было нельзя, ибо всем было известно, что этот несчастный государь, в одиночном с самого младенчества заключении, сделался совершенным идиотом, неспособным ни к какой деятельности; притом же история покушения Мировича и гибели Ивана Антоновича была хорошо всем известна. Оставались дети Елизаветы Петровны. Правда, они никогда не были объявлены, но об их существовании знали, хотя и не знали, где они находятся. Таинственность, которой были окружены Таракановы, неизвестность об их участи и местопребывании не мало способствовали успеху задумавших выставить на политическую арену нового претендента на престол, занимаемый Екатериной».

Вот как думают объяснить происхождение таинственной личности, известной под именем княжны Таракановой, этого второго Гришки Отрепьева в юбке, кончившего, впрочем, еще более несчастливо, чем первый.

Известно, что в самом начале знаменитой исторической трилогии, записанной в истории под именем трех разделов Польши, толпы польских эмигрантов хлынули за границу. В числе их был и знаменитый князь Казимир Радзивилл, палатин виленский – этот полубог польской шляхты, живший и перешедший на страницы истории под именем «пане коханку».

В 1767 году, Радзивилл, по известиям иностранных писателей, взял на свое попечение дочь Елизаветы Петровны, которая будто бы проживала вне России. Кого он взял в себе под этим именем, неизвестно; но что им взята была на воспитание какая-то девочка, это не подлежит сомнению. Одни утверждали, что таинственная девочка была дочь султана; другие – что родители ее были знатные поляки; третьи – что она из Петербурга и должна была выйти замуж за внука принца Георга голштинского.

С именем загадочной девушки вообще неразлучно было представление о ее высоком, царственном происхождении – это в начале ее появления на политическом горизонте. Но после, когда звезда ее стала меркнуть, явились и другие предположения: английский посланник в России сообщал императрице Екатерине, что таинственная девушка была дочь простого трактирщика из Праги, а консул английский в Ливорно, способствовавший графу Орлову-Чесменскому захватить самозванку, утверждал, что она дочь нюренбергского булочника.

Но последние предположения разбиваются в прах при сопоставлении со следующими обстоятельствами: в таинственной девушке поражало всех замечательное образование, необыкновенное уменье вести политическую интригу, короткое знакомство с дипломатическими тайнами кабинетов, уменье по-царски держать себя не только перед высокопоставленными лицами, но и перед владетельными немецкими государями. Из трактира и булочной это не выносится.

Вот почему талантливый биограф княжны Таракановой говорит, что кто бы ни была эта загадочная женщина, нет сомнения, что она была созданием польской партии, враждебной королю Понятовскому, а тем более еще императрице Екатерине.

«Поляки, – продолжает он, – большие мастера подготовлять самозванцев; при этом они умеют так искусно хоронить корцы, что ни современники, ни потомство не в состоянии сказать решительное слово об их происхождении. Более двух с половиной веков тому назад впустили они в Россию Лжедмитрия и даже не одного, но до сих пор никто из историков не может с положительной уверенностью сказать: кто такой был самозванец, известный у нас под именем Гришки Отрепьева, и кто был преемник его, вор Тушинский. То же самое и в деле самозванки – дочери Елизаветы Петровны. Но как несомненно участие отцов иезуитов в подготовке Лжедмитрия, так, вероятно, и участие их в подготовке самозванки, подставленной князем Радзивиллом. Самому князю Радзивиллу, без пособия столь искусных пособников, едва ли бы удалось выдумать принцессу Владимирскую. Этот человек, обладавший несметным богатством, отличавшийся своими эксцентрическими выходками, гордый, тщеславный, идол кормившейся вокруг него шляхты, был очень недалек. Его ума не хватило бы на подготовку самозванки, если бы не помогли ему люди более на то искусные. Он сыпал только деньгами, пока они у него были, и разыгрывал в Венеции перед публикой комедию, обращаясь с подставной принцессой, как с действительной дочерью императрицы всероссийской.

«Кто бы ни была девушка, выпущенная Радзивиллом на политическую сцену под именем дочери Елизаветы Петровны, но, рассматривая все ее действия, читая переписку ее и показания, данные фельдмаршалу князю Голицыну в Петропавловской крепости, нельзя не прийти к заключению, что не сама она вздумала сделаться самозванкой, что она была вовлечена в обман, и сама верила в загадочное свое происхождение. Поляки так искусно сумели опутать молоденькую девочку сетью лжи и обмана, что впоследствии она сама не могла отдать себе отчета в том, кто она такая. На краю могилы, желая примириться с совестью, призвав духовника, она сказала ему, что о месте своего рождения и о родителях она ничего не знает.

«Я помню только, – говорила она в последнем своем предсмертном показании князю Голицыну, – что старая нянька моя, Катерина, уверяла меня, что о происхождении моем знают учитель арифметики Шмидт и маршал лорд Кейт, брат которого прежде находился в русской службе и воевал против турок. Этого Кейта я видела только однажды мельком, проездом через Швейцарию, куда меня в детстве возили на короткое время из Киля. От него я получила тогда и паспорт на обратный путь. Я помню, что Кейт держал у себя турчанку, присланную ему братом из Очакова или с Кавказа. Эта турчанка воспитывала несколько маленьких девочек, вместе с ней плененных, которые жили при ней еще в то время, когда, по смерти Кейта, я видела ее проездом через Берлин. Хотя я наверное знала, что я не из числа этих девочек, но легко может быть, что я родилась в Черкесии».

Кроме того, она объяснила, что еще в детстве жила в Киле, что из тамошних жителей помнит какого-то барона фон-Штерна и его жену, данцигского купца Шумана, платившего в Киле за ее содержание и, наконец, учившего ее арифметике Шмидта.

– Меня постоянно держали в неизвестности о том, кто были мои родители, – говорила она перед смертью князю Голицыну: – да и сама я мало заботилась о том, чтобы узнать, чья я дочь, потому что не ожидала от того себе никакой пользы.

Таким образом, от раннего детства у нее остались в памяти маршал лорд Кейт, Швейцария, Берлин, Киль. В Киле она училась. С Голштинией, следовательно, связано было ее детство. Но, ведь, Голштиния играет такую важную роль в истории России того времени, в жизни обеих дочерей Петра Великого – Анны и Елизаветы Петровны.

Загадочность этим еще больше усиливается.

Когда странную девушку эту взяли к Ливорно, при ней нашли бумаги, из которых видно было, что после Киля она жила в Берлине, потом в Генте, в Лондоне. Зачем? С кем? В именах ее – также путаница: сначала она была девица Франк, потом девица Шель, наконец, г-жа Треймуль.

Она хорошо знала по-францусски и по-немецки, говорила по-итальянски и по-английски. Но замечательно – ни по-польски, ни по-русски не знала.

Современники говорят, что она отличалась замечательной красотой, и хотя косила на один глаз, но это не уменьшало редкой привлекательности ее лица. Она была умна – это бесспорно. Кроме того, она была изящна, всегда весела, любезна, кокетлива до такой степени, что при своем уме и красоте могла сводить с ума каждого мужчину и превращать в самое покорное себе орудие.

«И в самом деле, – так очерчивает нравственный облик этой женщины ее биограф, – в продолжение трех-четырех лет ее похождений по Европе одни, очарованные красотой ее, входят из угождения красавице в неоплатные долги и попадают за то в тюрьму, другие, принадлежа к хорошим фамилиям, поступают к ней в услужение, сорокалетний князь римской империи хочет на ней жениться, вопреки всем политическим рассчетам, и хотя узнает об ее неверности, однако же, намеревается бросить свои германские владения и бежать с прекрасной очаровательницей в Персию. Она любила хорошо пожить, любила роскошь, удовольствия и не отличалась строгостью нравов. Увлекая в свои сети молодых и пожилых людей, красавица не отвечала им суровостью; она даже имела в одно время по несколько любовников, которых, по-видимому, не очень печалила ветреность их подруги».

Когда она кончила свое образование, то прежде всего мы видим ее в Берлине.

Из Берлина какая-то скандальная история заставляет ее бежать в Гент и переменить имя девицы Франк на имя девицы Шель.

В Генте она сводите знакомство с сыном голландского купца Вантурсом. И с той и другой стороны взаимная склонность, любовь – и Вантурс входит в неоплатные долги. Этих долгов не в состоянии покрыть те суммы, которые девица Шель получает будто бы от какого-то таинственного дяди из Персии.

Дядя в Персии – это, без сомнения князь Радзивилл, тайно руководящий своим созданием.

Кредиторы хотят сажать Вантурса в тюрьму – и он, бросив жену, бежит в Лондон с таинственной девушкой. Девушка превращается в г-жу Треймуль.

И в Лондоне, как я в Генте, – те же безумная трата денег, роскошь, блеск, кредиторы, опасность тюрьмы – и Вантурс бежит в Париж.

Таинственная девушка остается в Лондоне. У нее новый друг, барон Шенк. Но безумная роскошь гонит и Шенка и странную девушку в Париж.

В Париже г-жа Треймуль имеет свидание с графом Михаилом Огинским, польским посланником.

Но она уже не Треймуль, а русская княжна, «принцесса Владимирская», по имени Алина или Али-Эмете, единственная отрасль знаменитейшего и богатейшего рода князей владимирских. Родители ее умерли давно, а воспитал ее дядя, живущий в Персии. Она явилась в Европу, чтобы отыскивать в России свои владения. Сокровища ее персидского дяди также к ней переходят.

В Париже все это кажется одной из сказок Шехеразады, и Париж слепо верите поэтической легенде. Легенду эту подкрепляет авторитет такой личности, как живущая в Париже княгиня Сангушко.

В Париже, как и везде, принцессу Владимирскую окружает царская роскошь и блеск. В свите ее два барона – Шенк и Эмбс, бывший Вантурс. Банкиры Понсе и Макке снабжают их деньгами. В свите принцессы является новое лицо, ее поклонник, маркиз де-Марин, который бросаете блестящий двор Людовика XV и скачет за таинственной волшебницей в Германию, чтобы быть ее интендантом в каком-то немецком городе.

Скоро эта свита баронов и маркизов увеличивается новым крупным лицом: член знаменитейшей французской фамилии, граф Рошфор де-Валькур, гофмаршал владетельного князя Лимбурга де-Линанж, находящийся в Париже по делам своего государя, просит руки принцессы Владимирской. Принцесса дает согласие на брак; ждут только согласия государя. Но и этого мало: она запутывает в свою сеть и графа Огинского.

В начале 1773 года принцесса Владимирская вместе со своей свитой исчезает из Парижа и является во Франкфурте-на-Майне. Получив от Огинского бланковый патент на офицерский чин в литовском войске, она вписывает туда Вантурса – и он делается литовским капитаном.

Но вот во Франкфурте является коронованная особа – Филипп-Фердинанд, владетельный граф лимбургский, стирумский, оберштейнский и иных, князь священной римской империи, претендент на герцогство шлезвиг-голштинское, незадолго перед тем наследовавший престол по смерти старшего брата своего. С ним приезжает и жених принцессы Владимирской, граф Рошфор де-Валькур.

Блистательный князь Лимбург, имевший свой двор с гофмаршалом, гофмейстером, камергерами, егермейстерами и прочими придворными чинами, свое войско, своих посланников при венском и версальском дворах, щедро раздававший свои ордена своим подданным, бивший свою монету, как коронованная особа, споривший с прусским королем, славным Фридрихом II, за нарушение его владетельских прав, объявивший себя, наконец, соперником русского великого князя Павла Петровича по спору за наследственные права на Голштинию, этот соперник Павла Петровича просит представить его принцессе Владимирской и, как все прежние ее поклонники, делается послушным рабом этой загадочной личности. Он просит ее переехать в его владения – и принцесса переселяется с ним вместе в замок Нейсес, во Франконии, а ее жених, граф Рошфор-де-Валькур, арестовывается, как государственный преступник.

Во владениях князя лимбургского принцесса Владимирская называет уже себя «султаншей Алиной» (la sultane Aline) или Элеонорой. Другие зовут ее «принцессой азовской».

Она учреждает свой орден «орден азиатского креста». Уже через сто почти лет после этого, в 1858 году, в Париже были конфискованы дипломы на орден, учрежденный нашей самозванкой, который назывался – «lа croix de Tordre asiatique, fonde par la sultane Aline».

Действительно, это одна из сказок Шехеразады, а между тем – это история XVIII века.

Кроме ордена, в Нейсесе принцесса Владимирская учреждает свой двор. Маркиза де-Марина она назначает интендантом этого двора.

Вскоре князь Лимбург знакомит с ней своего друга, барона фон-Горнштейна, конференц-министра трирского курфирста – и этот министр попадает в число ее жертв.

Но время выпуска ее самой на более широкую политическую сцену еще не настало.

Не зная своего будущего, не подозревая, что она скоро должна будет объявить свои права на ворону российской империи, принцесса Владимирская задумывает короновать себя короной влюбленного в нее князя Лимбурга.

– Я получила от дяди письмо, – говорит она ему однажды: – дядя требует возвращения моего в Персию.

Пораженный этой неожиданностью Лимбург умоляет ее остаться.

– Я не могу долее оставаться в неопределенном положении, – отвечает она: – я должна ехать. В Персии я пристроюсь, там ждет меня жених.

Князь Лимбург в отчаянье. Желая удержать свою очаровательницу, он предлагает ей свою руку, свой корону, свои владения. Принцесса не отказывает ему, но в то же время настаивает на поездке в Азию, говоря, что политические дела вынуждают ее быть там. Обезумевший Лимбург не хочет расстаться с ней.

– Я откажусь от престола в пользу младшего брата, – говорит он: – покину хоть навсегда Европу и в Персии найду счастье в твоих объятиях.

Это было в июле 1773 года.

Пугачев в это время бродил еще по заволжским степям: тень Петра III еще не являлась.

Не выступала и тень дочери Елизаветы Петровны.

Друг князя Лимбурга, барон фон-Горнштейн, при известии о помолвке княжны Владимирской, советует, чтобы она оставила греческую схизму и приняла католичество, хотя самозванка, называя себя православной, никогда и ни в какой церкви не приобщалась, как сама после показала. При этом оказываются нужными и документы о ее рождении.

Самозванка по этому поводу пишет о себе:

«Вы говорите, что меня принимают за государыню Азова. Я не государыня, а только владетельница Азова. Императрица там государыня. Через несколько недель вы прочтете в газетах, что я – единственная наследница дома Владимирского и в настоящее время без затруднений могу вступить во владение наследством после покойного отца моего. Владения его были подвергнуты секвестру в 1749 году и, находясь под ним двадцать лет, освобождены в 1769 году. Я родилась за четыре года до этого секвестра; в это печальное время умер и отец мой. Четырехлетним ребенком взял меня на свое попечение дядя мой, живущий в Персии, откуда я воротилась в Европу 16 ноября 1768 года».

И действительно, год ее рождения совпадает с годом рождения настоящей дочери Елизаветы Петровны, княжны Августы Таракановой, хотя впоследствии оказалось, что она убавляла свои года. Она признает себя подданной русской императрицы; но она еще не дочь ее предшественницы – это время еще не приспело.

С этой поры ее величают уже «высочеством». Письма к ней адресуются: «ее высочеству, светлейшей принцессе Елизавете Владимирской» (A son altesse serenissime, madame la princesse Elisabeth de Volodimir).

Между тем, самозванка заводит переписку с графом Огинским, составляет проект лотереи для распространения между банкирами, пишет о делах Польши, составляет особую записку о них для версальского кабинета.

Князь Лимбург ревнует ее к Огинскому; но она успокаивает его, говоря, однако, что не может выйти за него замуж до утверждения своих прав в России. В письмо в князю она влагает черновое письмо в русскому вице-канцлеру, князю Александру Михайловичу Голицыну, называет его своим опекуном, сообщаете ему о любви в князю Лимбургу и о намерении вступить с ним в брак, изъявляет, что тайна, покрывающая доселе ее происхождение, подает повод ко многим толкам, уверяет Голицына в неизменности своих чувств, благодарности и привязанности к императрице Екатерине II и в постоянном рвении о благе России, прилагает к письму проекте о сосредоточении всей азиатской торговли на Кавказе и обещает сама приехать в Петербург, для разъяснения этого проекта, если бы настояла в том надобность.

Опять что-то сказочное, невероятное.

Князь Лимбург окончательно обезумевает от любви, и от видимых противоречий и несообразности в действиях таинственной принцессы, и от ревности. Он грозит даже поступить в монахи, отказаться от престола.

У самозванки являются новые сношения: впоследствии князь Орлов-Чесменский намекал императрице, что самозванка находилась в сношениях с бывшим в то время в Спа Ив. Ив. Шуваловым.

В октябре 1773 года она делается формальной владетельницей графства Оберштейн и переселяется в свои владения.

Пугачев появился в окрестностях Яицка. Знамена его уже развевались по заволжским степям. Вести об этом наполняют Европу.

И самозванка разом преобразовывается. Она что-то затевает. Она отсылает от себя всю прежнюю свой свиту и окружает себя новой прислугой, в том числе берет в себе дочь прусского капитана Франциску фон-Мешеде, которая не разлучается с ней до конца всех ее загадочных приключений и вместе с ней, впоследствии, попадаете в Петропавловскую крепость.

Осенью же 1773 года к ней в Оберштейн начинает являться из Мосбаха какой-то неизвестный молодой человек и проводит с владетельницей замка наедине по нескольку часов. Никто не знает, кто он. Прислуга зовет его только «мосбахским незнакомцем».

Оказывается, что это поляк, агент и друг князя Радзивилла, Михаил Доманский, который во время барской конфедерации был консилиаржем пинской дистрикции.

Сам Радзивилл намеревается ехать к турецкой армии – поднимать Турцию на Россию, а Доманского командируете к самозванке.

Известно, что в это время происходило в России: Пугачев со своими «толпищами» отхватил от России почти все Заволжье.

Положение дел в России оказывается очень опасным.

Польша находит это очень удобным случаем, чтобы рядом с восточным Пугачевым поставить против России и западного Пугачева – будто бы двоюродную сестру императора Петра III.

В декабре 1773 года разносится по Европе слух, что в замке Оберштейн живет прямая наследница русского престола, законная дочь покойной императрицы Елизаветы Петровны, великая княжна Елизавета.

Из России доходят все более и более тревожные вести. Поляки оживают. Княгиня Сангушко постоянно сообщает мнимой наследнице русского престола списки мест, занятых шайками Пугачева.

Около нового 1774 года составляется таинственное свидание с самозванкой самого князя Радзивилла: он представляется ей в Цвейбрюкене как русской великой княжне.

Радзивилл и самозванка условливаются между собой: пользуясь замешательством, произведенным Пугачевым, подготовить новое восстание в Польше и в белорусских воеводствах, отошедших по первому разделу во владение России; самой принцессе вместе с Радзивиллом ехать в Константинополь, послать оттуда в русскую армию, находившуюся в Турции, воззвание, в котором предъявит свои права на престол, не по праву будто бы занимаемый Екатериной, свергнуть ее с престола и доставить самозванке императорскую корону. Со своей стороны, самозванка обещает Радзивиллу возвратить Польше отторгнутый от нее области, свергнуть Понятовского с престола и восстановить Польшу в том виде, в каком она находилась при королях саксонской династии.

В это время Радзивилл уже пишет самозванке, как государыне:

«Я смотрю на предприятие вашего высочества, как на чудо Провидения, которое бдит над нашею несчастной страной. Оно послало ей на помощь вас, такую великую героиню».

Французский король Людовик XV одобряет безумный план самозванки.

Разве это не сказка из Шехеразады?

Огинский пересылается с самозванкой посредством аббата Бернарди, бывшего наставником детей его зятя, литовского великого кухмистра (обер-гофмаршала), графа Михаила Виельгорского.

Письма князя Лимбурга, все еще продолжавшего считаться женихом самозванки, уже адресуются так: «ее императорскому высочеству, принцессе Елизавете всероссийской!»

13 мая 1774 года, когда Пугачев завладел уже частью Сибири, лил свои пушки, чеканил свой монету и оглашался по церквам на ектении как царствующий государь, самозванка выезжает из Оберштейна. Князь Лимбург провожает ее до Цвейбрюкена, где они расстаются супругами на время.

После, в Петропавловской уже крепости, она называла князя Лимбурга своим супругом, хотя и объясняла, что они не были венчаны по церковному чиноположению.

Царственный поезд самозванки до Венеции, где ждал ее Радзивилл, обставлен блестящей внешностью: к ней присоединяются на пути ее союзники, поляки. В Париж она шлет к Огинскому проект русского внешнего займа от своего имени, как единственной законной наследницы русской империи.

Людовик XVI, вступивший на французский престол после Людовика XV, дает свою санкцию предприятию Радзивилла и самозванки. «Союзник» ее, «двоюродный брат», Емелька Пугачев, которого сама императрица Екатерина II в письмах к Вольтеру называет «маркизом де-Пугачев» – все больше и больше вырастает в своем могуществе, войска его растут как снежная лавина.

В Венеции самозванка является инкогнито, под именем не русской великой княжны, а графини Пиннеберг, как претендентки на Голштинию. От супруга ее приезжает к ней резидент барон Кнорр и занимает при дворе своей повелительницы звание ее гофмаршала.

Для самозванки венецианская республика отводит роскошный дворец – дом французского посольства.

Князь Радзивилл делает ей блестящий официальный визит. Его сопровождает свита. Самозванке представляют – князя Радзивилла, дядю «пана коханка», графа Потоцкого, бывшего главу польской генеральной конфедерации, графа Пржездецкого, старосту пинского, Черномского, одного из влиятельных конфедератов, Микошту, секретаря князя Радзивилла, и других. Радзивилл и Потоцкий в лентах.

На другой день самозванка отплачивает визит сестре князя Радзивилла, графине Моравской.

В «Московских Ведомостях» того времени печатают (№ 38, от 13-го мая 1774 года): «князь Радзивилл и его сестра учатся по-турецки, и поедут в Рагузу, откуда, как сказывают, турецкая эскадра проводит их в Константинополь». М. Н. Лонгинов объясняет, что «сестра» Радзивилла – это самозванка; но П. И. Мельников полагает, что это была графиня Моравская.

Приемные комнаты самозванки полны польских эмигрантов, собирающихся ехать в Турцию с ней и с князем Радзивиллом. Тут же видят и Эдуарда Вортли Монтегю, англичанина, долго путешествовавшего по востоку, сына известной английской писательницы, леди Мери, дочери герцога Кингстон. Тут же видят и капитанов из варварийских владений султана, Гассана и Мехемета, корабли которых стоят в венецианском порту. Один из кораблей должен везти самозванку к султану.

16 мая назначается отъезд в Константинополь. Корабли ждут ее на рейде. Ждет и вся польская эмиграция.

Самозванка является на рейд. На палубе корабля ее встречает Радзивилл и вся тогдашняя эмиграционная Польша с царским почетом. По придворному этикету ей целуют руку.

Корабли отплыли. Самозванка уже на острове Корфу.

Но противные ветры отбивают ее корабль от острова, и капитан Гассан ее оставляет.

Самозванка и Радзивилл со свитой следуют уже на корабле капитана Мехемета.

В последних числах июля 1774 года корабль бросает якорь у Рагузы.

Рагузская республика смотрела враждебно на действия русского флота в Средиземном море. Рагузский сенат недоволен русской императрицей, и потому радушно принимает ее соперницу, мнимую великую княжну Елизавету.

Ей уступается дом французского консула при рагузской республике.

Между тем, ее «двоюродный брат», Емелька Пугачев, берет Оренбург, Казань, Саратов – все Поволжье.

Самозванка живете в Рагузе: письма ее идут во все страны – к султану, к графу Орлову-Чесменскому, к воспитателям великого князя Павла Петровича, графу Никите Ивановичу Панину. Это царская переписка: в лице самозванки – и мнимая государыня и целый дипломатический корпус. В этой безумной голове создается смелый план действий. Она решается торжественно объявить о своих правах на престол и послать воззвания – одно в русскую армию, находившуюся в Турции, другое – на русскую эскадру, стоявшую под начальством графа Алексея Орлова и адмирала Грейта в Ливорно.

«Постараюсь, – пишет она к Горнштейну, – овладеть русским флотом, находящимся в Ливорно; это не очень далеко отсюда. Мне необходимо объявить, кто я, ибо уже постарались распустить слух о моей смерти. Провидение отмстит за меня. Я издам манифесты, распространю их по Европе, а Порта открыто объявит их во всеобщее сведение. Друзья мои уже в Константинополе – они работают, что нужно. Сама я не теряю ни минуты и готовлюсь объявить о себе всенародно. В Константинополе я не замешкаю, стану во главе моей армии – и меня признают».