Текст книги "Русские исторические женщины"

VI. Невинные жертвы придворных интриг

На следующий день после описанного выше происшествия на даче княгини Дашковой, 28-го октября, государыне несколько нездоровилось и она тихонько прохаживалась по Эрмитажу, подходя по временам к окнам и задумчиво глядя на суетливое движение по Неве судов, гонок и раскрашенных яликов.

Почему-то и ей вчерашний хмурый вечер напоминал, как княгине Дашковой, чудесные палевые ночи конца июня 1762 года. Как давно это было! Уже 27-й год пошел после этих памятных палевых ночей. Молоды они тогда были, не то, что теперь: княгине Дашковой всего было только девятнадцать лет, а ей самой, императрице – тридцать три. Ну, что же это были за годы! А теперь скоро седьмой десяток пойдет – скоро «стукнете» шестьдесят!

«Ох, стучат, стучат годы… Время – бог крылатый – стучится своими крыльями во все окна и двери дворца, в сердце стучится»…

Сколько передумано, перечувствовано, пережито за эти годы – сколько переделано! Бури и ураганы проходили по душе и по сердцу, а оно все бьется так же, как билось когда-то давно, давно, когда она, еще девочкой-принцессой, вот так же смотрела из окон жалкого родного дворца в Штетине на свою родную реку. Что она тогда была? Только дочь губернатора прусской Померании! А теперь?… Теперь это сердце отражает в себе биение сердец многомиллионной страны – миллионы сердец!

«О, палевые ночи! палевые ночи!»

А после палевых ночей – бури и ураганы: войны с Турцией, ураганы пугачевщины, раздел Польши, Крым…

«Должно быть, Марья Саввишна не позовет меня сегодня в волосочесанию; знает, что мне неможется. А она строга на этот счет: нечего – говорит – тебе, матушка, бродить простоволосой, непригоже, словно русалка; ты не девка»…

«Правда, правда, Марья Саввишна, – я не девка, да и не жена я»…

Императрица перекинула косу через плечо и стала разбирать ее пальцами…

«Волос долог да ум короток… Так ли, полно? Уж не короче ли ум у тех, у кого и волос короток, хоть бы у моего Густавиньки, королька шведского? Коротенев умок, коротенек… А вот мой волос долог, а я и старого Фрица вокруг этого волоска обвела, и не заметил… И шапкой Мономаха этот свой волосок прикрыла, – можете, оттого он и не седеет»…

Она снова подошла к окну. При виде Невы с ее бесцветной водой, ей вспомнились другие воды, – голубые, бирюзовые, которым конца не видать. Ей припомнилась прошлогодняя торжественная поездка в Крым – этот волшебный край с волшебными берегами и безбрежным морем…

«Ах, палевые ночи, палевые ночи! Все это вы мне дали, волшебные, безумные ночи!.. Эллада, Херсонес, Митридат-Великий, Венеция, Генуя и вы, наместники Аллаха и его пророка, – все это я у вас отняла, я, у которой волос долог… А может, поживем еще и —

В плесках внидем в храм Софии»…

В перспективе, в амфиладе комнат показалась кругленькая фигура человечка с косичкой. Он быстро семенил ножками, обутыми в башмаки, и видимо запыхался от торопливости. Императрица тотчас же узнала в этой фигуре своего личного секретаря, переписчика и посыльного – Александра Васильевича Храповицкого, который всегда удивлял ее своей проворностью, несмотря на брюшко и почтенную тучность. Он вечно был у государыни «на побегушках», и она говорила ему, шутя, что должна платить ему за истоптанные на побегушках башмаки. Он поспешал с бумагами.

– Здравствуй, Александр Васильевич! – ласково сказала императрица. – Что, запыхался?

– Запыхался, ваше величество. К Александру Матвеичу за бумагами бегал, – отвечал Храповицкий, низко кланяясь и отирая красные щеки фуляром.

– Потеешь и теперь?

– Потею, ваше величество.

– Много бегаешь.

– Стараюсь, ваше величество, из рабского усердия.

– Не говори так, – серьезно заметила государыня: – я не люблю этого слова:, мои слуги – не рабы, а друзья.

– Слушаю, ваше величество, виноват, обмолвился по старине.

– То-то же… Я это слово давно велела выкинуть из моего словаря… А чтобы не потеть, надобно для облегчения употреблять холодную ванну; но с летами сие пройдет. Я сама сперва много потела[11]11
  «Дневник» Храповицкого, 91.


[Закрыть]. Что там у тебя?

– Прошение сухопутного кадетского корпуса учителя Schall, государыня.

– А о чем его прошение?

– Жалуется, государыня, на графа Ангальта и на кадетов.

– По какому поводу?

– Да пишет, государыня, в своей челобитной, что когда он проходит по улице, то кадеты нароком в насмешку над ним, кричат из окна: «господин шаль».

Государыня невольно рассмеялась.

– Господин шаль! В самом деле, это смешно: вот экивок![12]12
  «Дневник» Храповицкого, 180.


[Закрыть].

В перспективе комнат показался Нарышкин Лев Александрович.

Он также шел торопливо и что-то оживленно жестикулировал.

– Матушка! Какое злодеяние! – патетически проговорил он. Императрица по лицу его тотчас догадалась, что он опять выдумал какие-нибудь проказы, чтобы развлечь и насмешить ее.

– Что случилось? – спросила она с улыбкой.

– Убийство, матушка, – да какое убийство! Неслыханное!

– Надеюсь, что не слыханное, потому что ты сам его сочинил.

– Не сочинил, государыня; видит Аллах, не сочинил: своими собственными глазами кровь видел и трупы несчастных жертв адского злодеяния; и ночью еще сам слышал их ужасные крики и предсмертные стоны.

– Да в чем же дело? Не играй трагедии.

– Не играю, матушка. Слушай. Поехал я вчера вечером в Царское, к брату, поохотиться. Поохотились в парке, убили несколько зайцев и в сумерки воротились на дачу небольшой компанией. Напились чаю, сели ужинать. Вдруг слышим в саду какой-то шум и гвалт, голоса все сильней и сильней – крики, возгласы: «бей их, бей!». Мы уж думали – не шведский ли король врасплох напал на Царское, чтобы потом взять Петербург и опрокинуть статую, что ты, государыня, воздвигла в память в Бозе почивающего императора Петра I, как Густав III и грозился учинить сие. Выбегаем мы все из дому, вооружились наскоро, чтобы встретить неприятеля и умереть с оружием в руках. Коли слышим: баталия идет в саду у милой соседушки, у княгини Дашковой…

– Я так и знала, – махнула рукой государыня.

– Слушай, матушка, что дальше. Оттуда раздаются отчаянные вопли и крики. Оказывается, что там – настоящая Варфоломеевская ночь! Идет убийство гугенотов – виноват! – голландских свиней, борова и свинки моего брата. Сам король Карл IX стреляет из окна в своих подданных – то бишь: княгиня Дашкова с балкона стреляет из пушки в Ромео и Джульетту… И несчастные жертвы любознательности пали под топорами убийц…

– И тебе, Левушка, не стыдно такой вздор сочинять? – остановила его императрица.

– Не вздор, государыня матушка! Вот и граф Яков Александрович подтвердит это.

Последние слова Нарышкина относились к входившему в это время с докладом к государыне главнокомандующему санкт-петербургской губернии, графу Якову Александровичу Брюсу.

Граф Брюс действительно явился к императрице с утренним ра-портом. Государыня встретила его по обыкновению ласково.

– Имею счастье доложить вашему императорскому величеству, что по вверенной моему командованию губернии все обстоит благополучно, – шаблонно отрапортовал Брюс.

Императрица с улыбкой взглянула на Нарышкина и на Храповицкого, как бы желая сказать последнему, переминавшемуся с ноги на ногу: «ведь, вот же чего приплел нам повеса Левушка».

– При этом считаю доложить вашему величеству, – продолжал граф Брюс: – что вчера в ночь, в Царском Селе имел место случай у ее сиятельства, княгини Екатерины Романовны Дашковой, у нее на дворе…

– Как! Свиньи? – перебила его государыня.

– Так точно, ваше величество, свиньи: боров и супоросая…

– Что, матушка государыня? Ведь, я же докладывал, – с комическим поклоном вмешался Нарышкин.

– Вижу, твоя правда… Так и убила княгиня? – обратилась Екатерина к Брюсу.

– Так точно, ваше величество: сегодня же исправник видел побитых свиней, – отвечал Брюс.

Государыня не могла удержаться от смеху.

– Вот история! Правду говорит Лев Александрович: настоящая Варфоломеевская ночь… Вот вам и Монтекки и Капулетти! – смеялась императрица: – только уж вы, граф, скорее велите кончать дело в суде, чтобы не дошло до смертоубийства[13]13
  У Храповицкого так и записано: «Дашкова побила Нарышкиных свиней; смеясь (государыня) сему происшествию, приказано скорее кончить дело в суде, чтобы не дошло до смертоубийства» («Дневник», 183).


[Закрыть].

– Слушаю, ваше величество, – поклонился Брюс: – сегодня же исправник произведет следствие.

– Только я не желаю, – поясняла императрица: – чтобы следствие производилось, якобы, «по высочайшему повелению». Я тут в стороне.

– Понимаю, ваше величество.

– Хорошо, граф. А то сами согласитесь: писцы в суде надпишут, как обыкновенно, на оболочке следствия: «дело о зарублении свиней», и вдруг, – «по высочайшему повелению» – неприлично.

– Действительно, ваше величество, – снова поклонился Брюс: – мало ли свиней убивают и крадут друг у друга крестьяне, однако, не доводится же об этом до высочайшего сведения. Я и здесь, государыня, потому только счел за долг довести до сведения вашего величества о сем пустом случае, что в оном замешаны такие высокопоставленные особы, как ее сиятельство княгиня Екатерина Романовна и его высокопревосходительство Александр Александрович.

– Правда, правда, – подтвердила императрица.

Она нечаянно обернулась и стала прислушиваться. В нише одного из окон Эрмитажа, где стояла клетка с ученым попугаем, что-то подозрительно возился Нарышкин, и слышно было, как он тихо произносил: «княгиня Дашкова убийца», «княгиня Дашкова убийца», а попугай очень явственно повторял за ним эти слова.

– Лев Александрович! – погрозила императрица: – вы опять за новые проказы?

– За старые, матушка государыня. Что ж нам, старым дуракам делать, когда ты за всех нас и думаешь и делаешь? Ну, говори, попка: да здравствует Екатерина Великая, мать отечества!

– Левушка повеса! Левушка шпынь! – явственно проговорил попугай.

– Что? нарвался? – улыбнулась императрица.

– Ах, мать моя! – послышался вдруг возглас: – тут кругом мужчины, а она нечесаная! Ах, срамница!.. А еще государыня!

Все оглянулись, – в трагической позе стояла Марья Саввишна и держала в руках пудр-манто.

 
«Богоподобная царевна
Киргиз-кайсацкия орды!»
 

Императрица, Нарышкин и Храповицкий невольно рассмеялись: это попугай передразнивал Державина – его голос, его интонация!

VII. Исправник на сцене

Через несколько дней после этого княгиня Дашкова сидела в своем кабинете за корректурами какого-то сочинения, печатавшегося под ее наблюдением в типографии академии наук, когда вдруг явилась Паша и робко доложила:

– Ваше сиятельство, господин Панаев просит позволения видеть вас по делу.

– Какой Панаев и по какому делу? – с неудовольствием спросила княгиня.

– Господин земский исправник, ваше сиятельство.

– А по какому делу?

– Не могу знать, ваше сиятельство.

Паша очень хорошо знала, зачем явился исправник, но только не смела сказать этого своей госпоже. Княгиня сама догадывалась, в чем дело, и, приняв в уме известное решение, согласилась допустить к себе блюстителя земских порядков.

– Проси в приемную, – сказала она.

– Они там ждут-с, – доложила Паша.

– Хорошо, пусть обождет.

Паша вышла. Княгиня, достав из стоявшего на письменном столе перламутрового ящичка кавалерственную звезду и пришпилив ее в груди, встала и неторопливо направилась в приемную. Там ее ждал исправник в полной форме. При входе княгини, исправник почтительно поклонился, прикладывая треуголку к сердцу.

– Извините, ваше сиятельство, что я осмелился беспокоить вас, – начал Панаев: – но я исполняю приказ его сиятельства, господина главнокомандующего санкт-петербургской губернии, графа Якова Александровича Брюса.

– В чем же дело? – спросила княгиня.

– По предписанию его сиятельства, господина главнокомандующего, вследствие жалобы его высокопревосходительства, ее императорского величества обер-шенка, сенатора, действительного камергера и кавалера Александра Александровича Нарышкина поверенного служителя, я производил под рукой дознание о зарублении принадлежавших его высокопревосходительству голландских борова и свиньи…

– Ну, и что же? – нетерпеливо перебила его княгиня.

– По дознанию, ваше сиятельство, обнаруживается, – продолжал исправник тем же деловым тоном: – якобы вышереченные боров и свинья, по приказанию вашего сиятельства, яко усмотренные на потраве, людьми вашего сиятельства были загнаны в конюшню и убиты топорами.

– Да, я, действительно, приказала их убить, – с досадой подтвердила княгиня: – эти животные постоянно портили мне сад, разрывали цветочные грядки и клумбы, мяли цветы, наконец, просто расстраивали мое здоровье, отравляли мне жизнь! Я сего и впредь не потерплю, и пусть знает г. Нарышкин, что если и впредь будут заходить ко мне на двор или в сад свиньи ли, коровы ли, то я таковых прикажу немедленно убивать и отсылать в госпиталь для бедных. Скажите это Нарышкину.

– Но дозвольте доложить вашему сиятельству, что такого закона нет, чтобы убивать чужой скот, – переминался исправник.

– Я не знаю, господин исправник, есть ли такой закон или нет, – возвышала голос Дашкова: – но я не потерплю, чтобы люди ли, скоты ли самовольно врывались в мои владения. Слышите! Я этого не потерплю!

– Как угодно вашему сиятельству, – кланялся исправник: – но, по долгу службы и совести, я приемлю смелость доложить вам о сем.

– Хорошо, это ваше дело, ваш долг; но и я знаю свои права.

– Точно так, ваше сиятельство; но позвольте доложить, что, по учиненной судом оценке, оные голландские боров и свинья должны быть оплачены в сумме восьмидесяти рублей.

– Как! – вскипела княгиня: – восемьдесят рублей за две свиньи!… Да слыханы ли подобные цены!

– Не могу знать, ваше сиятельство, – оправдывался исправник: – но таковая оценка произведена, согласно показанию его высокопревосходительства Александра Александровича Нарышкина поверенного служителя.

– А мои потравленные цветы? – спросила Дашкова.

– Цветы, ваше сиятельство?… – исправник замялся. – Что принадлежит, ваше сиятельство, – продолжал он нерешительно: – что принадлежит до показаний садовников вашего сиятельства, якобы означенными голландским боровом и свиньей потравлены посаженные в шести горшках разные цветы, стоящие якобы шесть рублей, то сия потрава не только в то время чрез посторонних людей не засвидетельствована, но и когда я сам был для следствия тогда же на месте, то ни в саду, ни в оранжереях никакой потравы я не нашел.

– Как никакой?

Дашкова быстро подошла к сонетке и нетерпеливо позвонила. Немедленно на звон явилась Паша, которая, кажется, подслушивала за дверью. Она была очень смущена.

– Позвать сюда садовника Михея! – сказала княгиня, не глядя на девушку.

Через минуту явился старик Михей, который ждал на крыльце. Он униженно поклонился.

– Вот исправник говорит, – обратилась к нему княгиня: – будто бы у нас Нарышкина свиньи не учинили никакой потравы.

– Как не учинили, ваше сиятельство! Шесть горшков попортили, – отвечал старик испуганно.

– Да ты, старина, говоришь не то, – перебил его исправник.

– Как не то, барин? Ты этого не видал, а сами их сиятельство изволили видеть, – оправдывался старик: – шесть горшков, да грядки порыли.

– А когда это было, старина? – допытывался исправник.

– На самую на другую ночь после Петры-Павла. В то утро еще платок нарышкинский подняли.

– То-то же – это 30-го июня было; а кто это видел?

– Их сиятельство сами видели, да и вся челядь наша.

– А постороннее понятые видели?

– Посторонние, точно не видали, да им и дела до того никакого нет, барин.

– То-то же, что есть дело, старина. А вы свиней тогда поймали?

– Нет, не поймали – ушли проклятая.

– Значит, и взыскивать не с косо.

– Как, барин, не с кого?

– Без свидетелей и без поличного взыскивать нельзя: таков закон. А когда вы убили свиней, тогда они учинили потраву? – спросил исправник.

– Не успели, проклятая. Мы их живой рукой ухлопали. Старик даже оживился – откуда и смелость взялась! Между тем, Дашкова уже спокойно ходила по комнате, не обращая внимания ни на исправника, ни на садовника. Ей надоела эта глупая история, в которую ее невольно впутали, благодаря проискам ее врагов.

– Вы больше ничего не имеете мне сказать? – обратилась она затем к исправнику.

– Я все доложил вашему сиятельству, – был ответ.

– Хорошо. Доложите же графу Брюсу, что от меня слышали, а Нарышкину скажите, что я впредь прикажу убивать его скот, если он будет врываться ко мне, а мясо убитых животных велю отсылать в госпиталь.

– Слушаю-с. Только дело сие предварительно надлежит к рассмотрению Софийского нижнего земского суда, по подсудности, – отвечал исправник.

– Хорошо. Можешь и ты идти, – кинула Дашкова садовнику.

– Имею честь откланяться вашему сиятельству, – поклонился исправник. И оба они с садовником удалились.

VIII. «Ну, будет гонка всемилостивейшей государыне»

24-го ноября – день тезоименитства императрицы. В этот день обыкновенно, до официального и торжественного волосочесания, государыня принимала поздравления самых близких ей людей и в том числе великих князей Александра Павловича и Константина Павловича, из которых первому было одиннадцать лет, а последнему шел только десятый. Державная бабушка очень любила своих прелестных внучков и всегда рада была их видеть. На этот раз дети хотели порадовать бабушку чем-нибудь особенным и потому просили своего наставника Николая Ивановича Салтыкова помочь им разучить комическую оперу «Горе-Богатырь Касиметович», сочиненную самой Екатериной – в осмеяние попытки Густава III овладеть Петербургом[14]14
  Лонгинов. «Драмат. сочинения импер. Екатерины», 21, 22


[Закрыть]. Салтыков исполнил желание великих князей.

В ту минуту, когда знаменитый Захар только что подал императрице кофе и, во уважение единственно ее тезоименитства, против обыкновения, не ворчал на нее за что-нибудь, в кабинет вошли прелестный мальчик в рыцарском костюме и миловидная девочка в одеянии сказочной царевны.

Маленький рыцарь, изображая собой богатыря Громкобоя запел, арию:

 
«Геройством надуваясь»….
 

Императрица не выдержала и тотчас же бросилась целовать прелестного рыцаря. Это был великий князь Александр Павлович.

Тогда выступила маленькая царевна и пропела из роли Локметы:

 
«Куда захочешь поезжай,
Лишь пол лба не разбивай,
И током слез из глаз своих.
Ты не мочи ковров моих».
 

В Локмете, конечно, императрица узнала Константина Павловича и также осыпала его поцелуями.

В свою очередь, и Громкобой запел свою арию – обращение к спутникам:

 
«Не надо денег брать в поход,
С чужой земли сберем доход:
Куда, ведь, рыцарь ни приходит,
Везде готовое находит, —
Потребна смелость лишь одна!»
 

Но маленькие актеры не унимались. Взявшись за руки, они пропели заключительный дуэт:

 
«Пословица сбылась;
Синица поднялась,
Вспорхнула, полетела,
И море зажигать хотела,
Но моря не зажгла.
А шуму наделала довольно»[15]15
  «При выходе к туалету, оборотясь ко мне, изволила сказать, что великие князья поют всю оперу «Горе-Богатыря». Храповицкий. «Дневник», 250.


[Закрыть].
 

Государыня даже заплакала от умиления. Да и Захар, стоя у дверей с салфеткой под мышкой, тоже утирал слезы.

– А знаешь, баба, что мы всего чаще поем? – весело заговорил Константин Павлович, ласкаясь к бабушке: – мы с Сашей постоянно поем:

 
«Геройством надуваясь»…
 

– Только нам папа не велит этого петь про Густава, – перебил брата Александр Павлович.

– Как не велит? – удивилась императрица.

– А как же, милая баба: папа говорит, что Густав – все же король, помазанник, – серьезно отвечал будущий победитель Наполеона.

– Но, ведь, это шутка, дети, – успокоила их бабушка.

– А мы все-таки, баба, поем «Геройством надуваясь», – поспешил прибавить Константин: – только не про Густава, а про княгиню Дашкову.

– Как про Дашкову? – засмеялась бабушка.

– Да как же, баба! Папа сказал нам, что княгиня Дашкова, «геройством надуваясь», сама побила свиней у Нарышкиных: она, – говорит папа, – храбрее Густава III.

– Ах, дети, дети! – покачала головой императрица: – при вас ни о чем нельзя говорить: вы точно обезьяны – все переймете.

Едва великие князя, одаренные лакомствами и осыпаемые поцелуями бабушки-императрицы, удалились, как в кабинет с сияющим лицом вошел Нарышкин Лев,

– Матушка государыня! Великая и преславная! Сей день, его же сотвори Господь, возрадуемся и возвеселимся в онь! – торжественно проговорил он, становясь на одно колено и целуя руку государыни.

– Спасибо, мой друг. А это что у тебя? – спросила императрица, заметив в левой руке Нарышкина какую-то бумагу.

– Это, государыня – торжество правосудия, – загадочно отвечал Левушка.

– Надеюсь, Лев Александрович, в моем государстве это не редкость, – серьезно заметила государыня.

– Ах, матушка, да торжество торжеству рознь! Это такое торжество, что я и сказать не умею.

И Нарышкин подал императрице принесенную им бумагу. Екатерина развернула ее.

– А, это копия с какого-то отношения, – сказала она в недоумении.

– А ты прочти, матушка, – улыбался Левушка: – c’est utie quelque chose ravisante!

Императрица начала читать:

«Сообщение Софийского нижнего земского суда в управу благочиния столичного и губернского города святого Петра, от 17-го ноября 1788 года. Сего ноября с 3-го в оном суде производилось следственное дело о зарублении, минувшего октября 28-го числа, на даче ее сиятельства, двора ее императорского величества статс-дамы, академии наук директора, императорской российской академии президента и кавалера, княгини Екатерины Романовны Дашковой, принадлежавших его высокопревосходительству, ее императорского величества обер-шенку, сенатору, действительному камергеру и кавалеру Александру Александровичу Нарышкину, голландских борова и свиньи…

Императрица не могла удержаться от смеха.

– Ну, Левушка, это точно ты сочинял.

– А ты, матушка, читай дальше! – настаивал Нарышкин:

«Борова и свиньи (продолжала императрица), о чем судом на месте и освидетельствовано, и 16-го числа по прочему определено: как из оного дела явствует, ее сиятельство княгиня Е. Р. Дашкова зашедших на дачу ее, принадлежавших его высокопревосходительству А. А. Нарышкину двух свиней, усмотренных яко бы на потраве, приказала людям своим, загнав в конюшню убить, которые и убиты были топорами; то, на основании о управ, губерн. учрежд. 243-й ст., в удовлетворение обиженного, по силе улож. 1-й гл. 208, 209 и 210 ст., за те убитые свиньи взыскать с ее сиятельства кн. Е. Р. Дашковой против учиненной оценки 80 рублей, и, по взыскании, отдать его высокопревосходительства А. А. Нарышкина поверенному служителю с распиской. А что принадлежит до показаний садовников, яко бы означенными свиньями на даче ее сиятельства потравленные посаженные в горшках разные цветы, стоящие 6 рублей, то сия потрава не только в то время чрез посторонних людей не засвидетельствована, но и когда был для следствия на месте г. земский исправник Панаев и по свидетельству его в саду и оранжереях никакой потравы не оказалось. По отзыву же ее сиятельства, учиненному г. исправнику в бою свиней незнанием закона и что впредь зашедших коров и свиней также убить прикажет…

– Однако, – заметила императрица: – да она так, пожалуй, и людей зашедших убивать станет.

– Да, матушка, вот бы ее против шведа послать – много бы наделала! – заметил, со своей стороны, Нарышкин.

– Уж и точно. А что дальше?

–..коров и свиней также убить прикажет и отошлет в госпиталь, то, в предупреждение и отвращение такового предпринятого, законам противного намерения, выписав приличные узаконения, благопристойным образом объявить ее сиятельству, дабы впредь в подобных случаях от управления собой изволила воздержаться и незнанием закона не отзывалась, в чем ее сиятельство обязать подпиской[16]16
  Это документ исторический, и он напечатан г. Барсуковым в указателе к «Дневнику» Храповицкого, 472–474.


[Закрыть].

– Правду ты сказал мой друг, c’est une quelque chose ravisante, – заметила императрица, свертывая курьезную бумагу: – надо ее показать Александру Матвеичу.

Но дальнейшему разговору помешала Марья Саввишна. Подобно Захару, и она частенько мылила голову своей повелительнице. Она явилась в дверях кабинета мрачная и трагическая, как леди Макбет. – «Ну, будет гонка всемилостивейшей государыне!» – ехидно ухмыльнулся Нарышкин вошедшей.

– Чудно мне, матушка, – сказала она укоризненно: – хотя ты и государыня, а вести себя не умеешь. Забыла, что ли, какой день?

– Нет, Марья Саввишна, помню, – оправдывалась императрица: – Екатеринин день.

– То-то – Катеринин! Твое кизоименитство….

– Не кизоименитство, Марья Саввишна, а тезоименитство, – перебил ее Нарышкин, желая подразнить.

– Без тебя знаю! – огрызнулась на него любимая камер-юнгфера императрицы: – еще и у обедни не была, не молилась, а уж тут песни распевают ряженые: где бы ангела своего порадовать, а она с внучками беса тешит, срамница!

– Прости, милая Марья Саввишна, – это ненароком случилось, – винилась императрица.

– То-то же… А то вон и Захар-дурак теперь там в нос себе козла запущает:

 
«Еройством надуваясь»…
 

Громкий смех императрицы и Нарышкина был ответом на ворчанье Марьи Саввишны.