Текст книги "Булатный перстень"

– Баба! Вот кто нужен! Беги, карауль бабу! – велела Александра. И, не слишком доверяя Гришкиным дипломатическим талантам, послала с ним десятилетнего сына горничной Танюшки, невесть от кого прижитого, – Трофимку. Его следовало послать за Александрой, ежели безымянная баба объявится.

Поездка к Арсеньевой откладывалась – Александре пришлось в хорошую погоду сидеть дома и ждать известий от Гришки. Она взялась было рукодельничать, но вышивка стала ее раздражать, тогда она села рисовать. Несколько акварелей следовало завершить, поправить, начертить и расписать овальное обрамление. Они предназначались для подарков.

Наконец пришло на ум изготовить «приятную воду» для протирки лица. Александра послала в лавку за белым французским вином и за лимонами, велела достать большую бутыль для настойки, и под ее присмотром Танюшка мыла и резала лимоны, проталкивала ломти в узкое горлышко, заливала вином. Это немного развлекло.

Гришка явился ближе к вечеру и доложил: баба не появилась, добрые люди сказали, что она имеет обыкновение приходить утром. Из этого следовало, что придется встать пораньше и быть готовой к выходу сразу после завтрака. И, оказавшись в доме госпожи Ольберг, посетить ту из ее помощниц, что оставлена замещать хозяйку. Так что пришлось лечь спать пораньше.

Утром Александра, не будя Фросю, отправилась на поварню. Кухарка Авдотья уже хозяйничала там, готовя завтрак для дворни, и была сильно недовольна.

– Вот чего ему недостает, Трофимке, егозе чертовой? – бурчала она. – Пригулянный, в непотребстве зачат, а растят, как барчонка! Танюшка-дура его калачами кормит! Так и калачей, вишь, мало!

– Вареньем лакомился? – спросила Александра.

– Горшок ополовинил! Крыжовенного, наилучшего!

– И пусть бы разболелось.

– А мне бы пожалела? – Александра засмеялась. – Ну, что еще он натворил?

– Может, еще чего негодник натворил. Увижу – доложу. А вам бы, доброй барыне, Танюшку по щекам отхлестать, что за сыном не смотрит!

– Смотри, коли начну по щекам хлестать – всем достанется, никто из вас не безгрешен, – предупредила Александра, знавшая за Авдотьей кое-какие денежные проказы вокруг молока, масла и сметаны, привозимых бабой-охтенкой.

Кухарка молча поклонилась в пояс, являя вдруг бессловесное смирение и истовую покорность.

На поварню заскочил нечесаный и неумытый Гришка, впопыхах поклонился, стребовал у Авдотьи толстенный ломоть хлеба и побожился, что не успеет стриженая девка косы заплесть, как он уж будет на Второй Мещанской. Ведь коли баба смотрит в наемной квартире за порядком – то и является рано.

– Трофимку с собой возьми, – велела Александра. – Да вот и ему хлеб.

– Розог бы негоднику, а не хлеба, – вставила свое сердитое слово Авдотья и взялась растапливать печь. Александра же кликнула горничных – чесать волосы, готовить умыванье, варить кофей, подавать свежие сорочку и чулки.

Потом она, полностью готовая к выходу, сидела у окна и ждала. Экипаж уже стоял у дверей.

Беспокойство грызло и кусало ее, как дикий кот. Что, коли та женщина – и впрямь жена Нерецкого? В какой мере законная жена может встать между двумя влюбленными? И нельзя ли ее куда-нибудь спровадить? Александра не хотела брать в любовники женатого человека, но если жена – где-нибудь в Муроме или в Оренбурге, то это уже не совсем женатый человек…

Она мысленно слышала те безумные слова, которые говорил ей Нерецкий, и все яснее понимала, что обречена – это та самая любовь, которая охватывает внезапно, как несгорающее пламя, и случается лишь раз в жизни.

– Голубушка-барыня, Трофимка прибежал! – доложила Фрося.

– Иду!..

Éдучи, Александра всю дорогу молилась, чтобы женщина, стучавшая каблуками, оказалась сестрой, матерью, да хоть любовницей – только не женой.

Баба, мывшая в квартире Нерецкого полы, которую изловил на лестнице у дверей Гришка, оказалась глупа чрезвычайно.

– С кем барин живет? – допытывалась Александра, зазвав ее в экипаж. – Кто она ему? Жена? Любовница?

– А сожительница.

В купечестве было принято называть так законных супруг. Но глупая баба, весь ум которой заключался в умении насухо выжать грязную тряпку, если и знала разницу между женой и любовницей, то тщательно это скрывала.

– Давно ты им служишь?

– А с Вознесенья.

– Они, стало быть, на Вознесенье тут поселились?

– Почем мне знать.

– А хозяйка молода, стара?

– Молода.

– Так кто она барину – сестра, жена?

– А сожительница.

– Повенчаны они или нет?

– Почем мне знать. Платят – и ладно.

Александра в своем корсете прямо взмокла, домогаясь правды. Но баба держалась стойко. В конце концов она получила гривенник и была выставлена из экипажа. Гришка заглянул, ожидая новых поручений.

– Я думал, она дверь вышибет, так колотила! – весело сказал он. – А может, мне в окошко залезть, поглядеть?

– В третье жилье? Совсем ты с ума сбрел. Вот что – ступай, постучись в двери второго жилья. Там их две, тебе нужны те, что справа. Скажи – барыню ищешь, барыня с утра к госпоже Ольберг покатила, а барин ее хватился, весь дом на ноги поднял. Понял?

– К госпоже Ольберг, – повторил Гришка и побежал выполнять приказ. Вернулся он очень быстро.

– Не отворяют!

Тут Александра поняла, что у повивальной бабки с ее помощницами может быть условный стук на тот случай, когда в квартире совершаются какие-то медицинские действия. Поняла она также, что с этого конца к пропавшему пакету не подобраться и разумнее доискиваться до кормилицы, которую непременно взяли к дитяти. Нужно было ехать к Игнатову – а где он живет?

Александра была до такой степени здорова, что и своего-то доктора, за которым послать в случае насморка или прыщика на носу, не имела.

День вышел суматошный. Наносить визит Гавриловым или Ржевским было рано, домой возвращаться не хотелось, Александра приказала везти себя в Казанский собор – хоть утреннюю службу достоять и поставить свечки во здравие всех, кто дорог, начиная с Нерецкого. Там Александра набрела на образ Георгия Победоносца и, будучи истинной патриоткой, поставила большую свечу за удачу русского флота, имени Михайлова, однако, не называя – ей казалось, что нехорошо в храме Божьем поминать любовника. Потом она поехала к Гавриловым, потом на поиски доктора, он оказался вызван к больным, Александра понеслась к Ржевским, там детишки уже были бодры, и весь день, в сущности, ушел на бестолковую погоню. Наконец, оставив доктору записку, Александра поехала с визитом к госпоже Арсеньевой.

Кривая старуха долго не могла взять в толк, чего от нее хочет светская дама. Наконец до Александры дошло, что это одно притворство. А ответить враньем на вранье – по меньшей мере справедливо.

– Кабы вы, сударыня, сказали, где искать мадмуазель Муравьеву, то много бы способствовали ее счастью и успеху. Молодой двор набирает новых фрейлин, мадмуазель Сташевская, очевидно, получит шифр фрейлины, и она хочет составить протекцию подруге, – сказала по-французски Александра, отлично зная, что для большинства пожилых дворянок двор, пусть даже не государыни, а наследника, – Олимп, и обитатели его – чуть ли не греческие боги.

– Да кабы я знала, где найти ее, дурищу! – воскликнула старуха по-русски. – За косу бы приволокла. Не спрашивай, сударыня, христа ради, не спрашивай, а всем говори – померла-де, померла… нет ее, и все тут…

Александра поехала домой, придумывая, что бы сказать Мавруше. Но ее новоявленная воспитанница о Поликсене Муравьевой даже не спросила. Она лежала в своей комнате на постели, одетая, и взахлеб рыдала.

Александра привыкла считать Маврушу девицей легкомысленной и жизнерадостной, даже восторженной. Этот рев сильно нечаянную воспитательницу озадачил.

– Что случилось, Мавренька? – спросила она, присев на край кровати. – Что стряслось? Ну, рассказывай, рассказывай, не таи, не держи в себе…

Усадив девушку, она примостила мокрое лицо на своем плече и замкнула Маврушу в объятии – таком, что не вырваться.

– Сашетта… ох, Сашетта… помоги мне уйти в монастырь… – еле выговорила Мавруша.

Александра подумала было, что речь о Смольном – его в городе до сих пор часто называли монастырем, а воспитанниц – монастырками. Но оказалось, что Мавруше нужна самая настоящая девичья обитель, желательно подальше от Санкт-Петербурга.

– Сашетта, помоги мне доехать до Москвы! Я все продам, у меня ведь есть драгоценности, я вклад в монастырь сделаю!.. Только увези меня отсюда… не то убегу…

Поняв, что в таком состоянии Мавруше не до правды, Александра пообещала ей все – и монастырь, и чуть ли не великую схиму. А сама, выйдя, приказала Танюшке постелить войлок у Маврушиной двери и там спать – мало ли какая дурь ударит девице в голову!..

Порядком устав, Александра выпила чаю и легла. Но поспать не удалось.

– Барыня-голубушка, вставайте, барыня-голубушка, у нас тут такое! – говорила Фрося, тихонько тормоша ее. – Позвольте ножку… и другую!..

– Что такое, воры? – всполошилась Александра.

– Кабы воры! Воров есть кому повязать да в часть сволочь! Ой, голубушка-барыня, вставайте, сами поглядите! Мы и свечи зажгли!

Поскольку утренние туфли были уже надеты на ноги, а голубой атласный шлафрок с палевыми отворотами накинут на плечи, Александра встала. Фрося пошла вперед с подсвечником.

Александрина дворня собралась на поварне, двери черного хода были отворены. Лакеи, Гришка и Пашка, держали с двух сторон женщину, прятавшую лицо в ладонях. На плечах у нее была преогромная турецкая шаль. Рядом стояла Мавруша, в одной нижней юбке и ночной кофте, даже без чепчика, с большой скалкой в руке, и грозилась прошибить голову каждому, кто обидит ту женщину.

– Это что еще за побоище? – спросила Александра. – Кого вы изловили?

– Барыня-голубушка, она с чердака спустилась, на чердаке сидела! – объяснила Танюшка. – Я, как было велено, войлочек у дверей постелила, помолилась да легла. А гостюшка наша, как часы в гостиной полночь били, из дверей-то – шмыг!

Гостюшкой дворня и называла, и считала Маврушу: все понимали, что она в доме ненадолго.

– А ты?

– А я тихонько – за ней. Она – на поварню. Ну, думаю, вот кто крыжовенное-то варенье съел, а на моего Трофимку сказали! Нет, думаю, я не я буду, а на чистую воду ее выведу! А она-то дверь, что на черную лестницу ведет, отворила и давай по-французски выговаривать! И дверь – нараспашку! И эта фря входит! Ох, ты, думаю, Матушка-Богородица, да тут дело нечисто! Я – к Авдотьиной каморке, тихонько растолкала ее, а у них на поварне пир горой! Ну, мы вдвоем подняли переполох, уйти этой фре не дали! Вот так-то, голубушка-барыня, пригрели змею на грудях!

– Да помолчи ты! – приказала Александра, потому что прочее было бы одними пустопорожними воплями. – Мавренька, что это за проказы? Кого ты привела? Отвечай живо!

Девушка молчала.

– Ну так я и сама догадаюсь. Покажи-ка личико, сударыня.

Сударыня совсем прижала подбородок к груди, не желая, чтобы ее видели. Александра шагнула к ней, тут же рядом оказалась умница Фрося с подсвечником. Лицо, которое так старательно прятали, было совсем молодое.

– А сдается мне, что это Поликсена Муравьева. Что, угадала?

Мавруша чуть не выронила скалку.

– Ай… – прошептала она.

– И для чего такие выкрутасы с загогулинами? Неужто нельзя было привести подругу прямо, без затей? – сердито спросила Александра. – Обязательно устроить суматоху, взбаламутить весь дом? И неужто ты девицу благородного звания, смольнянку, на чердаке держала? Хороша!

Мавруша отвернулась.

– И где ж ты ее взяла? – допытывалась Александра. – Постой, сама скажу! Ты к Арсеньевой ходила! И Арсеньева ее с тобой свела! Иного пути не вижу. Что ж ты такое сказала старой перечнице, что она мне девицу не выдала, а тебе – с превеликой радостью? Ох, поеду завтра к тетушке Федосье Сергеевне, она из Арсеньевой душу вытряхнет, а до правды дознается!

– Нет, Сашетта, миленькая, нет!

– Ага, дар речи проснулся! Как же я забыла, что ты у нас актерка? – сама себя спросила вслух Александра. – Не то что субреток в комедиях, а даже беспутных старцев изображала! Что тебе стоило мне обо всем соврать с ангельской рожей?

– Сашетта, я все скажу! – закричала Мавруша. – Всю правду!

– Соврешь. А ты, сударыня, ступай-ка в малую гостиную, – велела Александра Поликсене. – Отведи ее, Танюшка. В тебе, может, актерского мастерства поменьше…

– Да нет же, нет! – и тут Мавруша рухнула на колени. – Сашетта, миленькая, я все скажу…

– Ну, говори, – позволила Александра, не делая ни малейшей попытки поднять девушку с колен. – Сейчас докопаемся до всей глубины твоего вранья.

– Да не было вранья, самая чуточка! Я только утаила, что к Арсеньевой ходила! И встретила Мурашку… Поликсену на улице, она туда же шла. Это нас сам Господь свел! – уверенно заявила Мавруша. – Она мне объяснила свои обстоятельства, и я сказала: госпожа Арсеньева тебя прогонит, а я что-нибудь придумаю! И научила ее, как к нам в дом войти, и сразу – на чердак…

– А потом таскала ей с кухни еду?

– Я покупала! Когда мы гуляли, отошла в сторонку и с лотка пирогов взяла, полные карманы!

– Ох, актерка… Так что же стряслось? Отчего девица, которой полагалось бы сейчас быть замужем и в Берлине с супругом жить, сидит у нас на чердаке и ждет пирогов с собачатиной?

Ответа на этот простой вопрос Александра не получила. По натуре она не была зла, хотя могла основательно вспылить. Первое возмущение схлынуло. И ясно было, что при дворне девицы ничего более не скажут.

– Ладно, – решила Александра, – утро вечера мудренее. Гришка, Пашка, перенесите диван из гостиной в угловую. Фрося, Павла, постелите ей там, все, что надо, приготовьте. Завтра докопаюсь до правды. Авдотья! Закрой дверь не на засов, а на замок!

Отдав еще несколько распоряжений, Александра пошла к себе. Сон, конечно, не шел – какой сон, когда кругом кипят страсти? Кое-что понятно – Муравьева явно попала в беду. Но что означает Маврушино внезапное желание уйти в монастырь? И не менее внезапная ее любовь к тетке Федосье Сергеевне? Что творится в дурной голове бывшей смольнянки?

Как будто в собственной – порядок… С этой критической мыслью Александра наконец уснула.

Глава десятая
Сташка и Мурашка

Оказавшись вдвоем в угловой комнате, которую Александра отвела Мавруше, подружки сперва молчали – пока устанавливали у стенки и застилали диван, пока приносились нужные в дамском быту вещи – шлафрок, полотенца, ночная ваза. Потом Фрося, очень неодобрительно на них поглядывавшая, ушла, красавица Павла – следом, и Мавруша с Поликсеной бросились друг дружке в объятия.

– Что делать, как быть? – твердила Мавруша. – Ай, какой ужас!

– Она донесет, непременно донесет, – сказала Поликсена. – Господи, я погибла, я погибла!

– Да нет же, не донесет! Да и кому? Мы все ей растолкуем! – попыталась утешить Мавруша. – Ты не смотри, что она кричит, она не злючка и не старая грымза. Ты подумай – разбудили ночью, какая-то чужая особа на поварне, что, зачем, почему – непонятно! Тут еще не так закричишь!

– Я должна уйти, Сташка. Я не могу тут оставаться. Мне стыдно.

– Но куда ты пойдешь? Послушай, Мурашка, тебе придется тут прожить несколько дней, пока я не найду тетушку Федосью Сергеевну!

– Да и она тебя слушать не пожелает.

– В ноги брошусь! Она хитрая, она придумает что-нибудь! Она меня любит, я упрошу ее!

– Да что тут придумывать – пропала я…

– Нет! Не смей так говорить! – Марфуша стала целовать подружку в щеки и ощутила вкус слез. – И плакать не смей, слышишь?

– Сташка… обещай мне одну вещь…

– Какую?

– Когда я приму постриг…

– Тебе нельзя принимать постриг!

– А что же еще? Другого пути у меня нет… я грешница…

– Так и я постриг приму. Даром нас, что ли, звали монастырками?

– Нет, ты встретишь хорошего человека и выйдешь замуж.

Мавруша вздохнула.

– Давай-ка лучше ляжем, – сказала она. – Я помогу тебе. И завтра тебе нужно будет как следует вымыться. Я велю горничным принести ведро горячей воды, а мыло у меня есть душистое, Сашетта подарила.

– Отчего мы такие дуры? – спросила вдруг Поликсена. – Отчего мы летим, как мотыльки, отчего мы верим, отчего мы придумываем то, чего на свете нет и быть не может? Верно про нас стишок сочинили:

Иван Иваныч Бецкий,

Человек немецкий,

Воспитатель детский,

Чрез двенадцать лет

Выпустил в свет

Шестьдесят кур,

Набитых дур.

– Знаешь что? Я пойду в Деревянный театр! – вдруг решила Мавруша. – Я ведь актерка! У меня все получается, и роли играть, и плясать! Они возьмут меня, право, должны взять! Я им сцену из «Земиры и Азора» представлю – помнишь, как у меня ловко вышло? Сама государыня хвалила! Я буду играть на театре, получать жалованье, мы поселимся вместе и будем жить…

– Да если тебя и возьмут – сразу узнает родня. Твоя ненаглядная Сашетта тут же прибежит с полицией забрать тебя домой, – возразила Поликсена.

– А я к самому Дмитревскому пойду! Я ему монолог Федры прочитаю по-французски, или Сумарокова, монолог Ксении из «Самозванца»! Я не хуже тех актеров, что из Воспитательного дома взяли! Мне государыня аплодировала, Великий князь серьги прислал! И можно под заемным именем выступать, даже просто под именем – как раньше делалось. Мадмуазель Мавра… нет, надобно красивое имя приискать… мадмуазель Евгения? На французский лад – мадмуазель Эжени? Хорошо я придумала?

– Ай, Сташка… неужто не понимаешь?.. Дмитревский за тебя не вступится, – горестно сказала Поликсена, и Мавруша осеклась: подружка уже знала о горестях и заботах суетного мира то, что ей, Мавруше, было пока недоступно, и приходилось верить на слово. Однако сдаваться она не желала – да и подруге не могла позволить.

Она всегда тащила за собой Поликсену – и в учебе, и в танцевальном зале, и на репетициях, и в проказах. Подруга была редкостно хороша, но как-то нетороплива, даже ленива, и Мавруша успевала множество дел переделать, пока та только садилась за рабочий столик и придвигала к себе пяльцы. Особых артистических талантов ей тоже Бог не дал, но Мавруша умела подластиться к воспитателям, чтобы на сцене они оказались в паре, и играла за двоих, Поликсене оставалось только улыбаться, поворачиваться и делать старательно заученные жесты. Даже когда красавица забывала слова роли, Мавруша выручала какой-нибудь занятной выходкой, гримаской, неожиданным движением, жестом, чтобы дать Поликсене время прийти в себя.

И странно было, что именно Поликсена, по виду – бесстрастная полноватая блондинка, вдруг натворила таких дел, а Мавруша, от которой можно было ожидать самых причудливых поступков, еще даже ни с кем не поцеловалась.

– Понимаю – что ты нарочно сама себе все выходы закрываешь, чтобы сидеть в тупике и плакаться на судьбу! Нельзя же так! – крикнула Мавруша.

На это Поликсена не ответила, а только высвободилась из подружкиного объятия. Затем она сняла шаль и, опрятно сложив, повесила на спинку кресла. Под шалью на ней было простое платье, без фижм, темно-зеленое, зашнурованное очень слабо.

Сев на край дивана, Поликсена склонилась, чтобы расстегнуть туфли – и не достала до пряжки рукой. Тут же Мавруша стремительно опустилась перед ней на колени и помогла.

– Совсем плохо… – сказал Поликсена. – Даже обиходить себя не могу… что дальше будет?..

– Это естественно, – тоном взрослой и опытной женщины отвечала Мавруша. – Вставай, поворотись, расшнурую.

Когда платье упало к Поликсениным ногам, обозначился под сорочкой округлившийся стан и выпуклый живот.

– У меня ноги сильно опухли? – спросила Поликсена. – Если совсем разбухнут, мне ходить не в чем, хоть за лаптями на торг посылай.

– Да, с туфлями беда, – согласилась Мавруша, разглядывая и трогая щиколотки подруги. – Нужно добыть чьи-то разношенные. Я добуду! Умывайся и ложись. Хочешь – уксусом покурю?

Пузырек с ароматным уксусом стоял на ее туалетном столике, там же была подходящая для этого дела ложка.

– Покури, пожалуй.

Пока Мавруша наливала уксус в ложку и грела эту ложку на огоньке свечи, Поликсена снова заплакала.

– Да перестань же, не огорчай младенчика! – прикрикнула Мавруша.

– Да уж огорчила – никогда он родного батюшки не увидит… Отчего я такая дура?..

– Оттого, что нас учили физике с архитектурой, а не родней считаться. Ты ни в чем не виновата, Мурашка, решительно ни в чем! Разве ты могла знать?..

– Должна была знать! Кабы знала – и беды бы не случилось! Сташка, это меня Бог наказал…

– За что? За что тебя наказывать? Давай еще раз все обсудим. Садись, я тебя укрою.

– Не надо, мне жарко.

– Как угодно. Ну вот привезли тебя в Москву. Из нашего Смольного – прямиком сюда. Ты одиннадцать лет родни не видала! Ты о ней и не думала никогда! А ее там – сто человек! Да что – сто? Двести или триста! Можно ли всех сразу узнать и запомнить? И когда тебе толкуют, кто чей дядя или кузен, кто с кем в свойстве, тоже сразу не упомнишь. Хорошо еще, что жениха научишься в толпе узнавать! Да – еще ведь и женихова родня! То-то в голове у тебя была путаница!

– Так я его одного и узнавала. Понаехали какие-то старухи, головы у них убраны, как при покойной государыне, все размалеваны одинаково, все беззубые, и все одно талдычат – еще поди разбери… А ты – слушай да приседай, да показывай кротость и благоговение! У нас, бывало, когда государыня приезжала, – и шутки, и смех, и проказы, и сама она с нами веселилась! А эти – как мраморные болваны размалеванные! И с женихом даже не поговорить, не спросить – какие книжки читал, какие оперы слушал. Привели, поставили передо мной, сказали – дитятко, вот тебе жених! И все! А потом повезли к Облонским, а там – он… и – все!

– Но неужели ты не догадалась расспросить о нем?

– Да стыдно было расспрашивать, я ж невеста! А я увидела его, услышала – и как по небу полетела. Ты этого еще не знаешь…

– Не знаю, – помолчав, согласилась Мавруша. – Откуда мне знать? Я ведь прямо из Смольного поехала сперва к Федосье Сергеевне, а потом меня забрала Сашетта. И у Сашетты был за это время лишь один прием. Я ни с кем и не познакомилась… Но ежели б познакомилась и поняла, что тот человек мне не противен, я бы о нем тут же разузнала – кто таков, каких родителей, где служит!

– Дурочка, это тебе только так кажется. А влюбишься – ума лишишься. Особливо когда видишь, что и он влюблен.

– А в тебя не влюбиться нельзя, ты у нашего возраста самая красивая.

– Музицировали вместе, стихи читали, никто ничего дурного и вздумать не мог – все же знали…

– Но ты же называла его кузеном. Неужто тебе на ум не взбрело, что кузен – это близкий родственник?

– Так у меня кузен Жан есть – он золовки моей покойной бабки внучатый племянник, если я не перепутала. И тоже – велели звать кузеном. А у господина Криницкого тоже родня – и тоже всех кузенами зову…

Мавруша покивала, соглашаясь. То, что Поликсена своего несостоявшегося жениха называла господином Криницким, уже одно это говорило: даже малой искорки любви в ней не вспыхнуло, когда привезли в Москву и познакомили с почтенным, всеми уважаемым чиновником тридцати пяти лет от роду – самый подходящий для женитьбы возраст. У чиновника есть то, что надобно для хорошей семьи, – карьера; сейчас поедет в Пруссию, будет в Берлине, при посланнике, хорошо себя покажет, получит достойное жалованье; следующее назначение – в Париж, о чем можно только мечтать…

А душа-то уже была готова любить навеки – светлая и чистая душа неопытной смольнянки, представляющей жизнь по французским романам. А тот, кто нечаянно смутил душу, и впрямь был величайшей в мире любви достоин… И во французском романе девица с кавалером шесть томов подряд прегалантно переписываются, а в жизни десяток раз обменялись взорами – и уже все отдать готова за поцелуй!..

– Послушай, я придумала! – воскликнула Мавруша. – Нужно написать государыне!

– И что же?

– Государыня прикажет Святейшему Синоду, чтобы вас повенчали! Она может! Ведь бывало, что венчали родственников! У Федосьи Сергеевны князя Орлова вспоминали, я слушала – так он на двоюродной сестре повенчался! На двоюродной!

– Не может быть! – в голосе Поликсены Мавруше почудилась надежда.

– Да, да! Давно, очень давно, мы еще в первом возрасте были! Они друг дружку полюбили и где-то в провинции, в деревне, повенчались. Что шуму было! Сенат хотел их разлучить и обоих послать на исправление в монастыри. И Синод – ты же понимаешь, что сказали в Синоде. И еще, сказывали, князь Орлов тогда с государыней поссорился. Ну все, казалось бы, против них! А государыня все же за них вступилась – всем наперекор! И госпожу Орлову статс-дамой пожаловала, и орден Святой Екатерины ей дала, и они по-настоящему стали мужем и женой, и никто более их не трогал! Теперь понимаешь? У государыни же там, в Синоде, и чиновник есть, называется – обер-прокурор! Федосья Сергеевна о нем толковала, что он приказы Ее величества Синоду передает… Она помнит, как его звать… сказывала, стар уже очень… Ох, как же его звали? – От невозможности вспомнить Мавруша заколотила кулачком по столу. Ее горячий нрав не выносил таких запинок.

– Но я не хочу, чтобы нас венчали, – тихо сказала Поликсена. – Все так запуталось…

– Постой, погоди, ведь тот батюшка, которого нашел твой, твой… Ну, тот батюшка узнал, что вы близкая родня, и отказался венчать. И другой отказался. Хотя, по-моему, совсем не близкая. А когда государыня узнает, что девица-смольнянка попала в беду из-за нежных чувств, то непременно поможет, прикажет – и вас повенчают!

– Не надо нас венчать! Как ты не понимаешь? Я же люблю его!

– И оттого не хочешь с ним венчаться? А о младенчике ты подумала? Ты как знаешь, а я завтра же к Федосье Сергеевне побегу…

– Сташка, не смей!

– Мурашка, я все для тебя сделаю, мы же в вечной дружбе поклялись! – закричала Мавруша. – Тебя нужно с ним повенчать – и я этого добьюсь! Я сама в Синод пойду, сама умолять стану! И во дворец пойду!

– Да как же мне с ним венчаться, когда он другую любит?! Неужто я из-за своей глупости повисну у него на шее, как мельничный жернов? Боже упаси!

– Ты с ума сбрела! Не любит он другую! Мало ли что сказал сгоряча! Да она сама за ним гонялась…

– Любит! Сам сказал! Ты бы слышала – как сказал… И ты подумай – коли я стану венчания домогаться, все узнают, что он меня из дому увез, что я у него жила тайно, и что о нем скажут?

Мавруша задумалась. Она многое понимала в этой истории, но кое-что и не желала понимать.

Что лучшая подружка, которую внезапно взяли из Смольного, чтобы выдать замуж за уезжающего в Пруссию по государственной надобности чиновника, влюбилась в другого – это она понимала. Что этот другой тоже полюбил Поликсену – тоже понимала, как не полюбить такую красавицу? Что Поликсена, видя приближение венчания с немилым, не придумала ничего лучше, как ночью сбежать к милому, – Мавруша очень даже хорошо понимала! Сама бы сбежала, да не судьба.

Но дальше начинались недоразумения.

Конечно же, мужчина, который старше и опытнее, знает правила и законы, должен был догадаться, что родственников не повенчают, смириться и как можно скорее вернуть девушку домой. Просто успокоить и отвезти обратно, хотя за это, пожалуй, она бы его навеки возненавидела… По крайней мере, пылкая Мавруша точно бы возненавидела… или нет?..

Но он оставил ее у себя, поселил в тайном убежище, навещал постоянно – когда не разъезжал по своим делам; наконец, привез в Санкт-Петербург, где они поселились вместе. Все это он проделывал, уже зная, что их так просто не повенчают, а коли обмануть какого-нибудь простодушного сельского попика, чтобы совершил обряд, то родня тут же добьется признания брака недействительным.

И это бы еще полбеды, когда двое друг друга любят, – так рассуждала Мавруша, сколько раз бывало, что жена от мужа убегала и с любовником жила? В Смольном про такое громко не говорили, однако новости как-то просачивались и обсуждались ночью, в дортуарах, взволнованным шепотом. Но он разлюбил Поликсену – и, возможно, это случилось, когда она радостно сообщила любимому о беременности, а не в Санкт-Петербурге… Видно, он тогда уже со всей страстью души влюбился в другую!..

Поликсена чувствовала – в отношениях случилась перемена. По неопытности она думала – всему виной брюхатость: как любить женщину, которая из грациозной красавицы превратилась в неповоротливую толстуху?

Но потом наступила ночь, которая открыла правду. Поликсена ждала супруга (для себя она его называла супругом), ушедшего в какое-то светское собрание. Она была в доме одна. Одиночество ее не смущало и не раздражало – конечно, хотелось бы, чтобы любезная Сташка могла прибежать всякую минуту с новой книжкой или модным узором для вышивки, но и без того смысл жизни имелся: угождать супругу. Смольнянок учили вести домашнее хозяйство и покупать припасы, Поликсену даже самый изощренный купец в этом деле не надул бы, и она, только поселившись в новой квартире, нашла и хорошую молочницу, и разносчика зелени, и надежного мясника. Тогда живот еще так не торчал – она могла бывать в рядах, где покупательнице, набравшей много товара, давали мальчика, чтобы донес до дому корзину. Потом довольно было послать за провиантом бабу, что приходила по утрам прибираться, купцы и разносчики уже знали вкусы хозяйки. Поликсену это даже развлекало, а дома она стряпала и баловала супруга разносолами.

И вот она, сидя у окошка и не желая зажигать свечи, думала о завтрашнем жарком и о новых тарелках, которые очень хотела купить – с букетами и темно-розовыми каемками, гарднеровского завода, потому что тратить деньги на позолоченный французский фарфор не могла, деньги приходилось беречь.

Время было позднее, супругу уже следовало вернуться. Вдруг на улице послышался его голос – он ссорился с мужчиной, который виновен был в том, что нес ему важное письмо, да не донес. Поликсена и не подозревала, что супруг может впадать в такую ярость.

И тут появилась женщина.

Сидя у окошка в третьем жилье, Поликсена не могла разглядеть ту, что стояла возле самых дверей, для этого пришлось бы высунуться. Но ее голос был вполне уверенной в себе женщины.

Она спросила, что случилось и не требуется ли помощь. Причем так, как если бы перед ней стоял хороший знакомец, с которым не нужны экивоки и реверансы. Супруг ответил, что опозорен и погиб. И вдруг в их беседе случился перелом – они вмиг перешли на «ты», после чего оба замолчали.

Поликсена встревожилась – что там еще могло произойти? Она выглянула, но увидела только прохожих и неподвижного человека, стоящего на коленях. И тут незримый супруг воскликнул довольно громко:

– На нас смотрят!

Поликсена отшатнулась от окошка. Она не сразу догадалась, что он имел в виду прохожих. И мучительно долго не могла понять, почему его смущают чьи-то небрежные и мимолетные взгляды?

Потом женщина предложила поговорить у него дома, но супруг сказал, что это невозможно. Как ни была Поликсена неопытна, а поняла – будь эта женщина просто приятельницей, он привел бы ее сюда и попросил выставить на стол угощение. А коли не хочет знакомить с той, которая перед Богом ему жена, то дело неладно.