Текст книги "Булатный перстень"

Вышибить дверь, стоя перед ней на лестнице, так что и двух шагов для разбега нет, кажется, невозможно. Поняв это, Ероха спустился и вновь уставился на корзины – что ж за вино такое драгоценное, если в погреба самого Елагина его доставляют в столь мизерном количестве?

– Ну, ну, ну?.. – шептала, дрожа от нетерпения, планида.

– Нет, – отвечал ей Ероха. – Нет, черт бы тебя драл! Нет!!!

По его соображению, Ефимка должен был видеть и драку с бешеной коровой, и побег. Догадавшись, что товарищ попал в беду, Ефимка должен всеми способами спешить на поиски Михайлова и Новикова. Умнее всего – бросить лодчонку в прибрежных кустах Крестовского острова да нанять лодку с хорошими гребцами, сколько бы ни взяли. Но даже если все произойдет стремительно, и Ефимка догадается объяснить Михайлову, что Ероха выполняет поручение сенатора Ржевского, а Михайлов поедет к Ржевскому, который, конечно же, будет без задержки допущен в елагинский дворец… Как Ероха ни прикидывал, а получалось – подмога явится не ранее обеда…

Значит, следовало самому себя вызволять. Покамест жив.

Спасаясь от холода и сырости, Ероха быстро ходил взад-вперед перед строем огромных бочек. Помаявшись и дойдя до зубовного перестука, Ероха вдруг сообразил покопаться в корзинах с бутылками – а вдруг там не одна солома, вдруг на дне есть какая мешковина?

Мешковина, к счастью, отыскалась – в виде небольших тряпиц. Было их больше дюжины. Тут Ероха вспомнил моряцкое умение вязать узлы. Найдя при корзинах еще и веревочки, он смастерил нечто вроде камзола, потом кинул взор на солому и присвистнул. Солома-то греет!

Немного погодя он пожалел, что в погребе нет зеркала. Напяливв мешковинный камзол и запихав в него сзади и спереди солому, натолкав ее тоже и в порты, Ероха напоминал себе театрального дикаря.

– Шалишь! – сказал он незримой планиде. – Я вот еще рукава приспособлю!

– До обеда замерзнешь, как попрошайка на паперти, – отвечала раздосадованная планида. – Выпей, дурак!

– Нет!

Наука говорить «нет» оказалась не такой уж сложной. Знай долби одно! Хватило бы лишь упрямства.

Но сколько же можно мерять шагами длинный погреб? Ероха в конце концов присел отдохнуть подальше от источника холода, на лестничные ступеньки, обхватив себя руками.

Страшно мерзли босые ноги, совсем одервенели. От холода и голова у Ерохи почти перестала работать. И выползло из памяти ощущение жара, который в виде глотка водки катится вниз, к желудку. Ничего сладостнее, кажется, и на свете быть не может!

«Этого Ржевский предвидеть не мог, – подумал Ероха. – Кабы он видел меня сейчас, сам бы сказал: выпей, мичман Ерофеев, не то пропадешь!»

Ероха, затосковав, пошел к корзинам. Он уставился на бутылочные горлышки, запечатанные сургучом, уверяя себя, что одна бутылка не ввергнет его в запой. Планида в небесах от счастья била в ладоши.

Рука потянулась сама, пальцы охватили пыльное стекло. Пузатенькая бутылка полезла из соломы…

– Эх… – вздохнул Ероха. – Небось рублей по десяти бутылочка… Долбать мой сизый череп…

«Да отколупай ты сургуч наконец», – шептала в уши планида.

– Черт бы тебя побрал! – заорал Ероха и запустил бутылку в стену благородным «потеттатом».

Это была дальняя стена – в том конце погреба, откуда тянуло холодом. Невольно уставившись на мокрое пятно, Ероха приметил некую полосу сверху вниз, которая до сей поры как-то сливалась с очертаниями бочки на высокой подставке. Что-то в этой полосе показалось ему занимательным. Он подошел поближе и понял – это дверной косяк. Дверь была видна лишь частично, однако Ероха оценил ее прочность и хмыкнул – доски, кажется, не очень толстые, можно бы и ногой вышибить.

Но подобраться к двери было непросто – бочечная подставка мешала. Спихнуть же огромную тяжеленную бочку Ероха не мог – для этого бы понадобилось с дюжину таких, как он.

Однако всякий моряк находчив. Да и станешь находчивым поневоле, проводя жизнь среди блоков, вантов, штагов и прочих затей, входящих в такелаж парусного судна, которые в шторм портятся непостижимым образом и требуют порой очень скорой и потому хитроумной починки.

– Ну, господин Елагин, прости дурака! – сказал Ероха и открутил бочечный кран.

Темное вино потекло на пол.

– Ах, дура я, дура бестолковая! – запричитала планида. – Ведь в этой-то бочке и вина осталось не более десятка ведер! Ахти мне, уйдет ведь, трезвым уйдет, непременно уйдет!

Ероха прикинул, куда распространяется лужа, и отошел подальше. Текло медленнее, чем бы ему хотелось. Он подскакивал и притоптывал, чтобы согреться. И с неудовольствием видел, что пол в погребе неровный, лужа скапливается как раз у заветной дверцы.

Наконец слетели с крана последние ленивые капли. У Ерохи появилась возможность, протиснувшись к стенке и упершись в нее спиной, ногами спихнуть бочку с ее тяжелого постамента. Задача была нелегкая – ну так и выхода другого не имелось.

Шипя и рыча, Ероха пихал в торец проклятую бочку. Она продвигалась не более одного вершка в час! Польза от этого была та, что он весь взмок и уже не замечал холода. Наконец повисшая в воздухе часть бочки перевесила.

Шлепая босиком по морю красного вина, Ероха подготовил плацдарм для вышибания двери.

Если бы он знал, что именно в этот миг за стеной находится премиленькая домоправительница, спустившаяся в погреб, чтобы самолично присмотреть, как и где будут поставлены крынки с принесенными молочницей свежайшими сливками к господскому кофею, то, наверно, потерпел бы еще несколько минут. Но знать он не мог – и потому вместе с дверью, под страшный треск, влетел на ледник и, не удержавшись, распростерся на полу.

Там был еще холоднее, чем в винном погребе. Там в больших, утопленных в земле ларях, плотно набитых ладожским льдом, лежали всевозможные запасы мяса и рыбы, битая домашняя птица и дичь; гуси, индейки, цыплята, каплуны, пулярки, голуби, еще не щипанные, лежали грудами. Там висели бессчетные окорока и разнообразные копчения; целый угол отдан был банкам с вареньями, которых насчитывалось не менее полутысячи. Строем стояли бочата с клюквой, брусникой, мочеными яблоками, квашеной капустой, на разные лады засоленными огурцами. Господи ты боже мой, чего только не было в леднике богатейшего вельможи! Казалось, даже если шведы возьмут остров в строжайшую осаду, Елагин сможет года полтора задавать роскошные пиры, вовсе не беспокоясь о подвозе провианта.

Домоправительница и ключник, спорившие об условиях хранения сливок, увидели поднимающееся с пола босоногое страшилище в нахлобученной до бровей шапке, в диковинном наряде, из которого торчала солома. С криком они бросились прочь, а Ероха – следом, ухая и подвывая, чтобы надежнее перепугать.

Он не взбежал, а взлетел по лестнице, оказался в каких-то сенях, где вдоль стены была уложена поленница сохнущих дров, увидел окно, кинулся к нему, распахнул его и выскочив на цветочные грядки, понесся, не разбирая дороги.

Мир снова был прекрасен – солнце уже начинало припекать, а душа торжествовала победу: наука говорить «нет» теперь была усвоена в совершенстве.

Глава восемнадцатая
Две экспедиции

Михайлов пребывал в полном недоумении – завязался узелок, который неведомо, как и распутать.

Может, и распутал бы, успокоившись, но он злился. Очень злился, хотя виновных не было: ведь не нарочно же Сашетта явилась полюбоваться, как он щеголяет в обкромсанных валенках. Да еще счастье, что хоть такая обувка нашлась: обмотанная бинтами нога ни в какие туфли не помещалась.

Михайлов полагал, что больше никогда в жизни с бывшей любовницей не увидится. И надо же! Сперва собственноручно выудил ее из Мойки, а теперь вот она явилась, переодетая черт знает кем, отставной козы барабанщиком! Да и со шпагой на боку! Возможно, она умела этой шпагой орудовать – от дамы, которая преспокойно плавает ночью в речке, всего можно ожидать. И явления с пакетом от сенатора – тоже.

С Ржевским Михайлов знаком не был – мир сенатора, высокопоставленного чиновника, тайного советника, аннинского кавалера, и мир моряка совершенно не соприкасались. Однако имя знал, это было уважаемое имя.

Письмо оказалось кратким, без реверансов: сенатор просил господина Михайлова при ближайшей возможности к нему жаловать по делу большой важности. Что это могло быть за дело – Михайлов из письма не понял и решил, что сенатор никуда не денется, а вот на Елагином острове могут произойти очень неприятные события, и, значит, туда надо спешить безотлагательно, хотя бы разведку произвести.

Александра, выпалившая, что послание важное и спешное, стояла на причале в самой лихой позитуре, опираясь о шпагу, и страсть как хотелось сбить с нее спесь. Поэтому Михайлов, показав Новикову письмо, преспокойно сунул его в карман, словно маловажную бумажонку.

На сей раз Новиков явил чудеса догадливости – без лишней галантности попытался спровадить Александру, при этом оставив двух парней, которых она привела. Но чертова дама уперлась – ей угодно, видите ли, искать Нерецкого!

Не надобно иметь семь пядей во лбу, чтобы понять – Нерецкий ей любовник. Вот правда и вылезла на свет божий. Михайлов не понимал, правда, как она могла взять в любовники господина, не умеющего плавать. Впрочем, сумасбродке закон не писан. Есть еще в столице и придворные арапы, и цыгане, и трубочисты, и учителя танцев, и гаеры в балаганах, и прочие затейники – выбор богат!

Однако странно, что она самолично отправилась спасать любовника, а не махнула на него рукой и не погналась за другим, – так в злобе думал Михайлов, стараясь не глядеть на Александру, пока Новиков помогал ей спуститься в лодку. Ее лакеи, тоже выряженные кто во что горазд, заскочили сами.

– Вот сюда, на корму, сударыня, – говорил услужливый дядя Ефрем, сразу угадавший в кавалере даму. – Вы, молодчики, сюда, на банку. Ты, брат Ефим, вон туда. Господин Новиков, вот для вас место, да помогите господину Михайлову сойти, да бережно…

Михайлов поморщился – вот сейчас она проявит любезность и пожалеет раненого героя, этого еще недоставало. Он оттолкнул Новикова, отдал свою трость Родьке и спустился в лодку сам, хотя и неуклюже. Наступать на ногу он мог, и даже приспособился ставить ступню боком, но причал – не спальня в колокольцевском доме…

Наконец все расселись.

– С богом, – сказал дядя Ефрем. – Мочи весла! И – раз, и – два!..

Михайлов ждал, что Александра хоть что-то скажет, из чистой любезности, но она молчала. Коли так – молчал и он. Новиков, заметив наконец, что этих двоих то ли что-то связывает, то ли наоборот разъединяет, засмущался и тоже не знал, с чего начать беседу. Ефимка Усов удивился поведению крестненького и, насторожившись, ждал, что же из этой молчанки выйдет. Родька – и тот притих.

Лодка огибала Васильевский с востока, мимо стрелки, мимо пристани, где собралось немало судов, капитаны и владельцы которых боялись оказаться под огнем шведского флота; хоть судно и торговое, да война все спишет. Михайлов отвернувшись, хмурился, глядя на грязную воду. Ему было о чем поразмыслить. А Ефимка, глядя на него, тоже придал себе надутый вид, хотя больше всего он страстно желал лечь на дно лодки и поспать. В доме Новикова ему удалось сомкнуть веки всего на четыре часа, и скопилась усталость, – она требовала, чтобы бренное тело уложили в постель по меньшей мере на сутки.

После происшествия на Елагином острове, проводив взглядом убегающего Ероху после сражения с коровой, Усов некоторое время ждал товарища. Но вскоре его приметили и стали гонять с причалов. Тогда он рассудил, что незачем мозолить людям глаза, и решил отправиться как было условлено, – к Новикову, чтобы поскорее сообщить Михайлову новости. Но сперва нужно было убраться от Елагина острова. Ефимка в Питере знал лишь несколько улиц, по которым бегал пешком, лабиринт островов, речек и каналов был для него китайской грамотой, а выбираться-то следовало вплавь.

Окликая лодочников, Усов разведал путь и кое-как добрался до северной оконечности Голодая. Там он причалил, привязал лодку, а весла спрятал под другой, старой, лежавшей на берегу. Оказавшись на суше и вздохнув с облегчением, Ефимка поспешил к Новикову. На ногах оно получалось не в пример быстрее.

Хозяина он нашел в саду.

– Дитятко у нас, – поделился радостью Новиков, – парнишечка, сущий ангелочек. Дуры-бабы выгнали меня, сказали: куда ты лезешь со своими карандашами? А я бы нарисовал…

– Владимир Данилыч, вы мичмана Ерофеева помните? – спросил Ефимка. – Кланялся…

– Ты ему больше двух копеек не давай. Я, старый дурак, его пятаками разбаловал. Что, много выклянчил? Ты про эти деньги забудь. Пропьет и не вспомит…

– Какие пятаки? Мы с ним вместе за шлюпкой гнались!

– С Ерохой?!

Выслушав сумбурный доклад, Новиков повел Усова в кабинет, соорудил ему там на стульях ложе, дал укрыться старую шубу и велел, проспавшись, бежать на пристань, где держит лодки дядя Ефрем, а дорогу спросить у баб, хлопотавших вокруг роженицы. Сам же собрался, причем свежую рубаху с чулками ему выкинули в дверь спальни и тут же эту дверь захлопнули, и отправился к Михайлову.

– Черт знает что! – сказал Михайлов, узнав, что в погоню за Майковым ввязался невесть откуда взявшийся Ероха. – Так, значит, его там елагинская дворня гоняет? Поймали, поди, да накостыляли по шее. И в Невку выкинули.

– Кабы выкинули – он бы ко мне прибежал в поисках тебя с Ефимкой… А не прибежал. Что-то Ероха такое знает, коли в погоню кинулся. Он еще сенатора Ржевского всуе поминал! – вспомнил Новиков. – Непременно сидит на острове в кустах! Ежели не сыскал елагинского винного погреба. Тогда конец погребу – эта прорва ненасытная все в себя всосет!

Сидя в лодке и не глядя на бывшую любовницу, Михайлов вспоминал, что успел ему рассказать Ефимка про их с Ерохой внезапное содружество, и не мог понять – отчего записного питуха понесло вдруг преследовать шлюпку? Не может же быть, чтобы ему приказал это сделать сам сенатор – или Ржевский уж пьяных от трезвых отличать разучился?

Другая забота – понять, где нашел прибежище Майков.

Хотя Родька Колокольцев был поставлен на пост в том месте, где ему ничто не угрожало и вообще ничего не могло произойти, однако именно там он совершил открытие. Мимо него прошел человек, в котором он опознал одного из двух офицеров, доставивших одурманенного Михайлова на борт «Мстиславца» и скорее всего похитивших булатный перстень. Придя в безумный восторг, Родька стал его выслеживать по всем законам детективного жанра.

Он сопроводил этого кавалера до ворот, запомнил местность и поспешил на поиски Михайлова. Но лодки на месте Родька не нашел, заметался, побежал на Мещанскую, убедился, что там все тихо, опять поспешил к Мойке и оттуда уж направился домой.

Михайлов знал Санкт-Петербург выборочно, к примеру, Васильевский остров хорошо, поскольку там жил, и справа от дома морская пристань, а слева – гавань. Он скорее ориентировался по рекам и каналам. Если бы Родька сказал ему, что почти добежал до Обухова моста и до Фонтанки, то Михайлов представил бы себе местность. Но взбалмошное «ни то ни се» толковало о каких-то вывесках с кренделями и угловых каменных домах розового цвета.

Решив, что дом, где скрылся Майков, никуда не денется, Михайлов постановил первым делом произвести разведку возле Елагина острова. Ведь неспроста же туда повезли пленника. Он сговорился с дядей Ефремом, который знал едва ль не всех столичных лодочников, чтобы порасспрашивал их. Дяде Ефрему они ответят на вопросы так, как не ответили бы ни Михайлову, ни даже Новикову, который на Васильевском был персоной известной. Может статься, кто-то ранним утром и приметил шестивесельную шлюпку.

А если сведения окажутся такими, что можно действовать, то Михайлов организует десант на остров в составе Новикова, Усова, дяди Ефрема и гребцов. Так он замышлял, пока не появилась Александра с Пашкой и Гришкой. Два молодых лакея, очень довольных, что вместо унылого сидения предстояли какие-то приключения, весьма бы пригодились в десанте. Вот только присутствие Александры Михайлову сильно не нравилось.

Знай он лучше дамскую натуру, понял бы: Александра не в восторге от того, что плывет с бывшим любовником выручать будущего супруга.

Так они прилежно и глядели в разные стороны, а Новиков, отнюдь не дурак, стал потихоньку соображать, что сие противостояние значит. Ефимка же понял одно: любезный крестненький обижен на переодетую даму, надо полагать, хвостом перед ним вертела, а к себе не подпустила. Родька, видя, что старшие не расположены к беседам, предался мечтаниям: когда рука срастется, он отыщет хорошенькую девицу на Миллионной и примется за ней махать по всем правилам, со свиданиями в Летнем саду, в модных лавках, с комплиментами и букетами. Единственное, чего он боялся, что война кончится и не будет случая совершить подвиги, за которые полагаются ордена. Если бы явиться к девице хотя бы с Георгиевским крестом четвертого класса или с владимирским четвертой степени!.. Тут бы ей и стало ясно, что кавалер достойный, затмевает городских щеголей, гораздых только вертеться в бальном зале.

Но еще не случалось, чтобы экспедиция, все члены которой молчат, словно каменные болваны, увенчалась успехом. В результате единственным, кто принимал решения, оказался дядя Ефрем. На подступах к пристаням он стал окликать знакомых лодочников, допытываясь о гостях господина Елагина, которые-де приехали на шестивесельной шлюпке, но добился только того, что его погнали прочь со словами:

– Ты в эти елагинские дела не мешайся! С утра не велено чужих пускать – ну так и катись с богом подальше! Каких-то злодеев там ловят, а что за злодеи – черт их разберет…

– Это мичман Ерофеев, – прошептал Ефимка.

– Не сомневаюсь, – согласился Новиков. – Что-то еще спьяну натворил.

– Этот всегда сыщет похождений на свою дурную голову, – сурово заметил Михайлов.

– Надо высаживаться на острове с другого конца, – сказал Новиков. – У них тут все строения на востоке, а на западе одни пруды. Вот оттуда надобно штурмовать…

– Елагинский дворец? – Михайлов фыркнул. – Вот как раз в прудах нас и искупают. Ты, наверно, не представляешь, сколько у старика дворни.

– А как же быть? – подал голос Колокольцев.

– Ерофеева выручать надо! – встрял Ефимка. – Он там голый, босый…

Мысли капитана второго ранга были похожи на хвосты спутанных нитей от распущенных канатных концов, которые необходимо сплести. И то, что каждая прядь пока сама по себе, ничего не значит – умелые руки ловко соединят ее с прочими, два конца сольются в один.

Михайлову нужно было потолковать с Нерецким – но именно потолковать ради сведений; если бы Нерецкий написал ему письмо, изложив все, что знает, это бы Михайлова устроило. А вот Майков был нужен, чтобы задать неприятные вопросы, которые накопилось много.

– Нет, высаживаться мы не станем. Хотя бы потому, что без меня вы натворите дел, – строго сказал он Новикову и Усову, – а со мной тоже невозможно, – я буду вам обузой.

– А я?! – воскликнул Родька.

– Кыш под лавку. Дядя Ефрем, прокати-ка нас вдоль острова, может, найдем каких рыболовов, расспросим. А потом… – в госпиталь! Вот куда уже давно пора.

– То есть как – в госпиталь? – возмутилась Александра. – А Нерецкий?

– Чем мы можем ему помочь, сударыня? – осведомился Михайлов. – Мы даже не знаем, точно ли он тут. Его могли и в иное место перевезти.

– Я уверена, что он здесь! Зачем его еще куда-то везти? Тут, у Елагина, целый замок и есть где спрятать человека! И посторонних не пускают – тому доказательство!

– Посторонних не пускают потому, что всех переполошил Ерофеев! – возразил Михайлов. – Никто не понял, что это за птица, для чего залетела! А в елагинском дворце одних картин – на миллионы!

– Значит, вы не желаете помочь Нерецкому?

– Да чем мы можем ему помочь? Неизвестно даже, почему его похитили! И позвольте вам напомнить, сударыня, мы искали совсем другого человека! – Михайлов сдерживал себя, но недовольство – оно как вонючий уксус, куда ни ставь бутыль, а запаху полна комната.

– А мне позвольте напомнить, что о Нерецком просил позаботиться сенатор Ржевский!

– А в помощь прислал лишь писульку, а не полк егерей, чтобы брать остров приступом!

Новиков только головой вертел, как сова на свету. Две яростные физиономии мелькали перед глазами – и неизвестно, в которой было больше злости.

– Вы хоть понимаете, что Нерецкий в смертельной опасности!

– Очень мы ему поможем, если при высадке нас встретят лопатами и вилами!

– Сударыня, сударыня, – заговорил Новиков, – успокойтесь, бога ради! Мы произведем разумное отступление, чтобы вернуться…

– Да – когда его не станет!

– Сударыня, кабы господина Нерецкого хотели убить – так и спустили бы в воду где-нибудь там, – неопределенно махнул рукой на запад, в сторону Кронштадта Ефимка. – Зачем же его для того тащить на остров?

– Верно! – согласился Новиков.

– Для того, чтобы здесь убить, – уже плохо соображая, возразила Александра. – Поймите наконец, он вовлечен в интригу, злодеи впутали его в свои мерзкие дела! Может быть, он узнал то, чего не должен знать!..

– Откуда же у этого невинного ангела взялся украденный у меня перстень? – Михайлов указал на руку Александры. – Узнаешь, крестничек?

– Батюшки! Моя работа! – воскликнул Ефимка.

– С чего вы взяли, будто перстень был у Нерецкого?

– А кто бы другой обручился с вами таким странным колечком? Хотел бы я знать, для чего у меня его украли!

– Вы хотите сказать, что Нерецкий – вор?! – Александра вскочила и тут же шлепнулась обратно на банку.

Лакеи Гришка и Пашка переглянулись – дело пахло побоищем в лодке.

– Почем мне знать! – отрубил Михайлов. – У вас на пальчике краденый перстень! Мой собственный перстень! Что я должен думать?

– А я что должна думать, когда вы говорите, будто этот господин, – кивнула на Усова Александра, – сам изготовил перстень, а я доподлинно знаю, что он масонский?

– Масонский? – переспросил Михайлов. – Вот еще одно вранье! Кто же это с вами, сударыня, масонским перстнем обручился? Или ваш друг Нерецкий от нежной страсти совсем голову потерял?

– Угомонись ты, ради бога, – жалобно попросил Новиков. – Нельзя же так…

– Вы мне гадки! – заявила Александра. – Высадите меня где-нибудь!

– С преогромным удовольствием!

– Только не здесь, – вставил Новиков. – Вон на Каменном пристань есть, там можно нанять лодку. И нам как раз по пути в госпиталь. Правь туда, дядя Ефрем.

Александра кипела от ярости. Больше всего на свете ей хотелось вырвать у гребца весло и треснуть бывшего любовника по голове. Но она понимала, что ей этого не позволят. Можно было также выдернуть из ножен шпагу. Но это движение только в рассказах хвастунов молниеносно – тот же Новиков перехватит руку, а шпагу, чего доброго, выбросят в воду.

Елагин остров удалялся, уплывали его черные валы, за которыми – парки, лужайки, цветники, дорожки для конной езды, оранжереи, гроты, беседки, тенистые аллеи, сущий рай для гостей.

Навстречу лодке дяди Ефрема шел большой баркас, где играла музыка, смеялись женщины. Баркас, повернув к северу, явно взял курс на ту пристань, что напротив дворца. Александра провожала его взглядом. Расстояние делалось все больше, баркас неторопливо совершал маневры, вот уже оказался совсем близко от пристани, и никто не гнал его прочь.

Александра улыбнулась – кажется, выход найден… и экспедицию нельзя счесть совсем неудачной…

Добродушный Новиков подал ей руку, чтобы помочь сойти на пристань.

– Скажите господину Михайлову, что господин сенатор ждет его, – холодно произнесла Александра. С тем и покинула лодку, а Гришка с Пашкой – следом за ней.

Несколько минут она стояла, глядя вдаль, на причаливающий баркас. Лакеи ждали распоряжений.

– Домой, – сказала она. – Немедленно домой. Ищите лодочника.

Там, вдали, сходили на берег дамы в ярких платьях. И, кажется, их встречали с музыкой.

Пашка быстро сговорился с лодочником. Александра усмехалась. Стычка с Михайловым привела ее в отличное настроение – с таким настроением хорошо бить посуду и давать оплеухи. Он не желает помогать в освобождении Нерецкого – это, с одной стороны, ужасно, а с другой – комплимент: стало быть, догадался и взбесился от ревности; стало быть, светлый образ Александры еще долго не выветрится из моряцкого сердца!

По дороге домой, вверх по Большой Невке, она обдумывала план. В общих чертах он сложился, – дело было за подробностями. И Александра, не раздеваясь, поспешила в малую гостиную, где кроме прочего добра стояли и книжные шкафы.

Мужнину библиотеку Александра сохранила – мало ли для чего понадобятся умные книжки. Немецкие фолианты отправила в Спиридоново, французские оставила в столице. И помнила она, что был у мужа альбом немалой величины, шириной в аршин, в котором имелись карты, подклеенные к листам, в том числе имелась и карта Санкт-Петербурга. Старик Ильич нашел альбом, и Александра увидела раскрашенную гравюру француза Роша более чем десятилетней давности. На ней красовался лишь один дворец, никаких прудов, мостиков, парков и дорожек не наблюдалось; складывалось впечатление, что елагинские хоромы стояли на краю огромного болота. Стало быть, все затеи явились там в последнее время, а до того господин Елагин просто велел построить огромное здание на ровном месте, которое служило охотничьим домиком…

– А что, Ильич, ты с покойным барином бывал тут? – наугад спросила Александра, ткнув пальцем в остров.

– Что это, матушка-барыня?

– Елагин остров. А на нем – дом господина Елагина.

– А как не бывать, доводилось, – сразу признался старый лакей. – Лет десять, поди, назад, еще до того, как барин на вас, матушка, повенчаться изволили. Я уж им говорил, говорил – не надобно Бога гневить и бесовщине предаваться…

– Какой еще бесовщине?

Покойный супруг много читал, книги покупал самые разные, включая и французские фривольные, и немецкие алхимические, но, сколько Александра помнила, из тех строгих рамок, что ставит для православных Церковь Божия, не слишком выбивался: Великий пост соблюдал всегда, прочие – по мере возможности, говел и причащался, жертвовал на храмы и богадельни, образа в доме держал в дорогих окладах, и хотя утреннее с вечерним правила не вычитывал, но частенько молился и держал в кабинете молитвословы, Евангелие и Псалтирь.

– Вам, матушка-барыня, того знать не надо, грех. Смирились они, покаялись, от дури отстали, а потом, слава богу, на вас повенчались, – загадочно отвечал старик.

– Да в чем же моему Василию Фомичу нужно было каяться? – удивилась Александра. – Второго такого доброго человека во всей державе не скоро сыщешь!

– Добры-то они добры… царствие им небесное… а чаял, живыми не выберемся…

– Вот это новость…

– Не надо вам, матушка-барыня, на Елагин ездить, – строго сказал Ильич. – Там бесовщина. Мне Гришка сказал, как вы там на лодке кружили, – я за сердце взялся… да еще в мужском платье!.. Покойный барин мне про те дела молчать велели, я молчал, видит Бог! А вижу – вы, матушка наша, туда собрались… Не пущу! Мне на том свете перед Василием Фомичом ответ за вас держать!..

Старик разволновался и действительно приложил ладонь к груди.

– Ты сядь, Ильич, сядь! – забеспокоилась Александра. – А лучше ступай к себе в уголок, ложись.

Она жалела и берегла старика, который в первые месяцы ее замужества очень старался подружить ее с немолодым и довольно своенравным мужем. В том, что Александра с Василием Фомичом неплохо поладили, была и его немалая заслуга.

– Нельзя туда ездить, – твердил Ильич, – там сатанинские дела творились! Елагин-господин для того остров и купил, чтобы там, на отшибе, колдовать!

– Побойся Бога, Ильич, какой он колдун! – нарочно возразила Александра, хотя знала, что подобные слухи ходили, а дыма без огня не бывает. – Почтенный господин, действительный статский советник, обер-гофмейсткр, академик, историей занимается, древние рукописи собирает, с французского переводит, театральными делами ведал – кажись, даже директором придворного театра был…

– Вот как раз тогда театральным директором и был! Это я помню – барин туда к нему ездить изволили. Так днем-то он – при дворе, знатный кавалер, а ночью-то колдовал! И на остров! Они там с итальянским мошенником золото в подвале варили!

– Вот оно что!

Теперь Александре стало ясно, о каких колдовских делах речь. Покойный муж немало успел рассказать о столичных похождениях пресловутого графа Калиостро.

Тогда супругу казалось, будто можно безнаказанно вызывать бестелесных духов, сильфов и ундин, давать им поручения, выспрашивать о великих тайнах. Нужды нет, что охотнику до потустороннего было почитай что полвека. Вся столица словно помешалась – куда ни глянь, с кем ни раскланяйся, либо масон, либо жаждущий вступить в ложу ради магических затей.

«Гишпанский полковник», как представлялся в свете господин Калиостро, имел рекомендательные письма к Ивану Перфильевичу Елагину. Его ждали и помогли нанять прекрасные апартаменты на Дворцовой набережной в доме генерал-поручика Миллера. Супруг, катаясь с Александрой, показывал ей тот дом, рассказывал, как был убран в восточном вкусе зал для магических опытов, со смехом упомянул о зеркалах, при помощи коих проделывались иные фокусы. Зеркала были обнаружены, когда граф Калиостро не на шутку разгневал государыню, и пришлось ему убираться впопыхах, оставив все декорации.

Александра была еще слишком молода, чтобы задавать серьезные вопросы о Калиостро. Он спрашивала мужа, точно ли графиня Калиостро была красавицей, и получила ответ: для пятидесятилетней дамы, каковой она представлялась, хвастаясь полученным от супруга эликсиром молодости, диво как хороша, а для тридцатилетней, ибо примерно столько ей было, – не слишком.

– А точно ли граф делал из железа серебро и золото?

– Точно, душенька, – с загадочной иронией в голосе отвечал супруг. – У Елагина в подвале нарочно огромное помещение для того приспособили, из Швеции какие-то старинные горшки привезли, кто только не ездил на алхимические опыты глядеть – сам Потемкин из того подвала днями не выходил…

Глядя на план столицы, Александра пыталась вспомнить, что еще успел рассказать супруг. Вроде бы обмолвился, что итальянец вытянул у Елагина немало денег – и по этой причине Василий Фомич сильно в египетской магии разочаровался. Кроме того, смешно надеяться, что мужчина в годах, успевший поездить по Европе и повоевать, может долго таращиться с восхищением на полноватого иностранца, выряженного в шелковые хламиды с красными иероглифами, с изумрудной перевязью, расшитой большими скарабеями, в каком-то невозможном тюрбане из золотой парчи, увитом впридачу живыми цветами, и при старинном рыцарском мече с крестообразной рукоятью. Этакая театральная роскошь была хороша для светских гостиных да для простаков, желающих видеть в итальянце Великого Копта.