Текст книги "Булатный перстень"

– Большой Каменный театр, – повторил Ероха.

– Доводилось ли вам вступать в кулачные побоища?

– Нет, разве что в детстве.

– Плохо. Нерецкий тоже не сумеет за себя постоять.

– Дайте мне оружие! В Корпусе нас всех учили фехтованию…

– Хороши вы будете со шпагой! Нет, ни шпаги, ни кортика вы не получите… И даже трость не получите, хороши вы будете с тростью… Нужна обычная дубинка, которую можно спрятать под кафтаном! Дубинку принесут и потихоньку отдадут. Ступайте и помните – вам нужно дождаться Нерецкого и привести его ко мне целым и невредимым. По моим соображениям, он может вскоре появиться. Ступайте.

Ероха поклонился и вышел из кабинета, но окрик «стойте!» вернул его.

– Вас, сударь, в Корпусе обучили говорить по-французски и обращаться с астролябией, но самой важной науки не преподали. Это – наука говорить «нет». Поняли? Теперь – ступайте.

Очень довольный тем, как сложился визит, Ероха поспешил на Вторую Мещанскую.

Он там уже знал многие закоулки поблизости от нужного дома; знал, где можно присесть, чтобы видеть двери и ведущие во двор ворота с калиткой; знал, где нужно встать, чтобы встретить мальчика-блинника, совершающего с лотком обход местности вокруг харчевни, в которой он служит.

Оказавшись на Второй Мещанской, Ероха прежде всего убедился, что Нерецкий еще не возвращался. А затем приступил к несению караульной службы.

Он слонялся вокруг дома часа полтора, когда прибыл посланец от Ржевского – бородатый детина простецкого вида, одетый обыкновенно, в красную рубаху с косым воротом, синие порты, белый холщевый балахон, при этом в хороших сапогах. Этот посланец хлопнул Ероху по плечу и осведомился, как выйти к тиянтору. Ероха даже не сразу признал знакомое слово. А признав, взялся проводить детину до такого угла, откуда дорога уже лежала бы прямо. Они пошли рядом, и посланец, ведя беседу о ценах на овес и солому, преспокойно передал Ерохе дубинку с удобной петлей на ручке и железный крюк, наподобие тех, что служат в мясных лавках для подвешивания кусков туш. Он был загнут с обоих концов, и детина подсказал Ерохе, что этот снаряд следует зацепить за пояс портов и подвесить дубинку сбоку, чтобы удобно было доставать. Затем он обещал, что к вечеру сам придет на подмогу, пожелал Божьей помощи и убрался прочь.

Занятый беседой, Ероха не заметил, что за ними пристально наблюдают трое – хорошо одетая на мещанский лад женщина, чья нарядная юбка брусничного цвета была малость короче необходимого, и два чухонца в коротких бурых кафтанах со стоячими воротниками, в поршнях из свиной кожи, стянутых сыромятными ремешками, обвивающими ноги поверх кое-как намотанных онуч чуть ли не до колена.

Эти люди обратили на него внимание в миг передачи дубинки и видели всю процедуру прилаживания ее под полой кафтана.

– Верши, – шепнул приятелям чухонец постарше. – Что за лащи хандырят?

– Не шуры ли?

– Да уж не лохи…

– Что завьюжился?

– Изроптят басвинску мастыру…

– Некен. Не дадим.

Если бы Ероха услышал эту речь – то понял бы, кто перешептывается, на него глядя. Болтаясь по кабакам, он видывал всякое ворье; при нем, пьяном, мошенники толковали на своем наречии, именуемом байковским. Какие-то слова застряли в памяти – Ероха знал, что себя эти господа именуют мазами и шурами, прочих – лохами, своих подруг – марухами, а слово «жулик» применимо и к ножу, и к мальчишке, будущему шуру.

Но Ероха был всецело занят дубинкой и не заметил подозрительных чухонцев.

Они явно были озабочены его блужданиями по Второй Мещанской – когда незнакомый человек бродит взад-вперед со скрытой под полой дубинкой, то явно затеял что-то противозаконное, и это опасно для тех, кто в этой же местности собирается вершить свои воровские дела.

– Он тут шилго шатомается, – сказал тот, что первым его приметил. – Да масу не охлынаешь.

– Захороводим, – решил второй и обратился к подруге: – Приламонься, карючок, охлынай лаща, пущай разлемзает, для чего у Разживина шатомается.

Купец Разживин торговал с размахом – и новые ювелирные лавки в недавно построенном Гостином дворе завел, и старых на Мещанских улицах не оставил.

Женщина, которой с виду было не более двадцати пяти лет, сильно нарумяненная – выйти на улицу без румян согласилась бы редкая петербурженка, – кивнула и внимательно посмотрела на Ероху.

Он был небрит, в страшной шапке, в кафтане с чужого плеча, но опытный взгляд не обманешь, тем более – в тот миг женщина видела его четкий красивый профиль.

– А клевый лащ… – сказала она и тут же занялась собой.

В отличие от светской дамы, которая с утра часа четыре сидит перед тройным зеркалом, эта со своей внешностью долго не церемонилась. Тут же слетел с головы платок, открыв светлые волосы, заплетенные в косы и уложенные венцом. Откуда-то из складок юбки явился маленький хорошенький чепчик, был натянут, вздернут, кружевная оборка бойко встопорщилась. Простая полотняная косынка исчезла с груди, а явилась красивая батистовая и была уложена складками с ловкостью неимоверной. При этом декольте женщины как-то углубилось и расширилось.

Минута потребовалась на то, чтобы мещанка преобразилась в девицу, которая скорее всего служит в почтенном доме.

Из платка женщина быстро изготовила узелок, поместив туда полотняную косынку, и пошла Ерохе наперерез с тем, чтобы столкнуться с ним, выронить ношу, а далее – как Бог даст. Обычно ей такие затеи удавались – кто не откажется потолковать с прехорошенькой мордашкой, заглянуть в глазки, которые лучатся нежностью и лукавством.

Как на грех, именно в ту минуту Ероха помышлял о женитьбе.

О чем-то же надо думать, меряя улицу шагами, вот он и воображал, как будет прекрасно, если удастся воротиться во флот. Женитьба в списке наиважнейших дел стояла на первом месте. То есть кого попало брать он не желал – а вот начать маневры в свете, самому высмотреть подходящую особу, начать с ней махаться, убедиться в ее соответствии званию моряцкой жены он мог сразу, едва восстановив свой мичманский чин. Женщин в Ерохиной жизни было десятка четыре или более – кто ж их считает во хмелю. И ни одна в жены не годилась. Как-то так вышло, что с приличными дамами он почти не был знаком, если не считать материнских подруг. Но мать давно уже на кладбище, возле отца, и некому поездить по приятельницам, разведать насчет девиц на выданье или хорошеньких молодых вдовушек, изучить их с пристрастием. Что бывает, когда женишься по сватовству, устроенному чужими людьми, Ероха знал – довольно было вспомнить Новикова.

Женатому человеку не до водки, женатый каждую копейку в дом несет, женатый гордится сыновьями – так говорил себе Ероха, и вдруг с его грудью соприкоснулась женская грудь, раздалось трогательное «ах!», незнакомка отступила, и ошеломленный Ероха увидел ее лицо.

– Ах! – повторила она, указывая на оброненный узелок, лежащий у Ерохиных ног. И сделала движение, как если бы собиралась нагнуться, показав при этом низко открытую грудь, ту самую ложбинку, которая так соблазнительно глядится, обрамленная нежным батистом. Ероха уставился в декольте, которое было живым ответом на его мечтания. Мгновение спустя опомнился, подобрал узелок и вручил прелестнице.

– Ах, сударь, – сказала она, – я такая неловкая…

– Нет, это я неловок, – отвечал Ероха. – Там не было ничего хрупкого?

– Нет, нет, там ленты, шитье… я уговорилась встретиться тут, на углу, с горничной госпожи Синебрюховой, чтобы передать ей… Прости, сударь, бога ради…

– Это ты меня прости, сударыня.

Ероха в смятении поклонился и пошел дальше, а молодая женщина и впрямь встала на углу и принялась озираться. Разумеется, никакая горничная к ней не подошла, зато Ероха, видя женщину в растерянности, после очередного прохода мимо жилища Нерецкого обратился к ней с утешительными словами: не беспокойтесь, скоро к вам придут. И услышал в ответ, что страх как неловко и неприлично стоять одной на углу, трепеща, что непременно какой-нибудь бездельник привяжется. Ероха обещал отогнать бездельника, и тогда его попросили не отходить чересчур далеко. Слово за слово – Ероха признался, что исполняет свою службу и ему также нужно кое-кого дождаться. А потом, назвав свою фамилию, полюбопытствовал насчет имени незнакомки.

– Катериной меня звать, – сказала она. – Удачное имя, легко на французский лад перекладывается. А была бы Матреной, вышел бы один моветон.

– Ты и по-французски знаешь?

– Чего ж не знать? Вся столица по-французски трещит, одна я – дура, что ли? Могу и на всякие вопросы делать ответы, и песенку спеть.

Тут же она перешла на французский и заговорила очень бойко.

Те девицы, с которыми имел дело Ероха, и по-русски-то изъяснялись коряво. А эта щебетала, словно канарейка. Немудрено, что он ошалел и в своих французских ответах делал немыслимые ошибки.

– Что-то, видать, стряслось, – сказала Катерина, – коли горничной все нет и нет. Может, я время спутала. Схожу-ка домой, узнаю.

– А вернешься?

– Может, и вернусь!

Одарив на прощание пылким взором, она убежала.

Ероха почесал в затылке. Меньше всего он собирался затевать амуры, пусть даже с прехорошенькой мордашкой. Однако все вышло как-то само собой, и дальше он расхаживал, заглядывая во двор и вступая в переговоры с дворником, уже в радостном настроении.

Катерина появилась два часа спустя.

– Я все перепутала, – призналась она. – Не тут была встреча назначена, а на перекрестке у «Ревельского» трактира. Слава богу, обошлось.

– Вот ты где! – раздался укоризненный бас. Ероха резко повернулся и увидел пожилого мужчину в долгополом русском кафтане; мужчину хмурого, с густыми насупленными бровями, и плечистого – такому лучше под горячую руку не попадаться.

– Я домой, дяденька, сейчас же домой…

– Стой. Это что за молодец?

– Я не знаю, дяденька, чужой человек, случайно посреди улицы столкнулись…

– Ты кто таков? – спросил сильно недовольный дяденька. – Для чего племяннице голову морочишь?

– Никому я голову не морочу, а занят своим делом, – отвечал Ероха. – И особу эту знать не знаю.

– Ан знаешь. Она к тебе прибежала. Что за дело? Отчего тут слоняешься? Ты не здешний, здешних я всех знаю.

– Жду товарища. Должен издалека вернуться. Вот брожу у его дома.

– Которого дома?

Ероха показал пальцем.

– В этом доме для тебя товарища нет. Там знатная повивальная бабка проживает и верхние квартеры для своих держит, кому надобно при ней пожить. А в нижнем жилье лавка, да две старые вдовы, что ее содержат, да отставной майор, глухой, как старый тетерев, ему лет под сто будет. А повитуха такая – все графинь да княгинь пользует…

– И что мне до нее?

– Бас ховрейкино рыжевье уначить затеял? – вдруг спросил Катеринин дяденька.

Слово «рыжевье» Ероха знал, а о прочих – догадался по одному тому, как они прозвучали – тихо и грозно.

Здесь, на Мещанских, всякий народ крутился, и ничего удивительного в том, что столкнулся с ворами. Другое дело – воры приняли Ероху за своего.

Он помолчал, прикидывая, как быть. Сказать, что не собирается грабить госпожу Ольберг, а караулит Нерецкого, – именно это и сочтут враньем. А ежели признаться, что хочет совершить налет на квартиру во втором жилье, полную дорогих вещей, так из этого может выйти польза…

– Скарай, – шепнул Ероха. – Подсобишь – дуван разделеманим.

– Ого!

– Так-то.

– Ховрейка то приедет, то уедет, девка рым сторожит, сказывали, порой бегает ночевать к хахалю, тут-то и раздолье. А хахаль приезжает и ждет ее в третьем жилье, – сказал Ероха. – Надобно уследить, когда приедет.

И, ничтоже сумнящеся, дал описание Нерецкого – рост средний, лицо чистое, худое, брови черные, нос прямой, сложение тощее.

– Не хило, – согласился дяденька. – А шиварищ басвинский? Что буклу притабанил?

– Не в доле, – брякнул наугад Ероха, предположив, что буклой названа дубинка.

– Ну так в шатун похряли. Обмыть надобно!

– Некен, – ввернул словечко Ероха. – Следить кто будет?

– Карючонок масвинский, – дяденька указал на Катерину.

– Некен. Слушай, дядя, я по-байковски не растолкую, – объявил Ероха. – Ты уж потерпи, я по-русски скажу. Сдается, не я один на то рыжевье глаз положил. Девкина хахаля и другие выслеживают – когда притащится и ее к себе в постель заберет. Это я точно знаю. А может, и для чего другого он им нужен. Оттого и дубинку ношу – всякое может случиться.

– Ты не из простых, – сказал на это дяденька. – Речь у тебя господская. Наш брат так гладко не толкует.

– Не из простых, – согласился Ероха.

– Меня не обелберишь!

– Да и незачем.

– В доле мы, стало быть?

– В доле, – подтвердил Ероха.

– Тогда жди, ховрячок. Я своего жулика пришлю в помощь. Во двор-то можно и с переулка зайти, там калитка и проход за сараем.

– Знаю.

– Побудь с ним, племянница, – велел дядюшка. И ушел неторопливо – вовсе не похожий повадкой на того чухонца, которым прикидывался днем.

– Ловка ты, – похвалил Катерину Ероха.

– Ловка, – согласилась она. – Ты, сударь, нарочно три дня не брился, чтоб на кабацкую теребень походить?

Ероха просто-напросто не имел такой возможности, но кивнул – пусть девка видит, какого сокола подманила.

– Коли тебя обрить – ты молодец молодцом. И косица в шапке, чай, вороная и густая?

Он опять кивнул.

– Поладишь с Ворлыханом – и со мной поладишь, – пообещала она.

– Он твой дядька?

– Седьмая вода на киселе. А из его рук кормлюсь.

Дяденька Ворлыхан слово сдержал – прислал парнишку, потом еще одного. Втроем они с Ерохой ждали Нерецкого, но он не приехал.

Человек, направленный Ржевским на подмогу, был отослан назад со словами: сам-де справляюсь, опасности пока нет, ночевать можно в сарае, который указали добрые люди, и они же помогут при появлении Нерецкого, а вот что нужно сделать – предупредить купца Разживина, что на его ювелирную лавку воры нацелились, вьют петли вокруг нее и наверняка сбивают с толку младшего из приказчиков.

Во всей этой дурацкой истории Ероху больше всего смущала необходимость посещения винного погреба с ворами. Он и так, и сяк от этого дела уворачивался. А Ворлыхан, как нарочно, одно заладил: в шатун похряли!

Этого матерого шура Ероха все же побаивался. Ворлыхан же явно лелеял какие-то сложные замыслы. Видимо, ему в шайке недоставало человека, умеющего вести себя по-господски, который может быть вхож в почтенные дома; ежели этого человека умыть, побрить, нарядить щегольски да парик с высоко взбитым тупеем а-ла-кроше на голову нахлобучить, то мог бы хоть при дворе блистать!

Эти замыслы он, видимо, открыл племяннице. Катерина то появлялась, то исчезала, дразнила, а не давалась. То есть всяко показывала: вот станешь совсем наш, тогда и потешимся.

Нерецкий основательно застрял в Москве. Ржевский еще раз присылал человека, который, явно по хозяйскому приказу, Ероху обнюхал, убедился в его трезвости и тогда выдал деньги на прокорм – тридцать копеек. Этих тридцати копеек достало бы на неделю трезвой жизни, если питаться сытно и без лишней роскоши, а если вовсе без роскоши – то трех копеек в день было бы довольно.

Ероха велел передать – еще какие-то загадочные люди мельтешат вокруг дома, поднимают шум на лестнице у двери Нерецкого. И дал приметы молодого смазливого детины, очень шустрого, сумевшего как-то подольститься к пожилым сестрам, владелицам мелочной лавки. Эти сестры, едва завидев Ероху, шарахались, плевались и крестились, а у него, вишь, получилось.

Чуть ли не целую неделю спустя после знакомства Ворлыхан заявился на Вторую Мещанскую поздно вечером, да не один, а с двумя товарищами по ремеслу. Ероха как раз дремал на лавочке во дворе, поджидая парнишку-жулика, который должен был его сменить.

– Ну, пошли, – сказал шур. – Праздновать будем!

– Что праздновать?

– Так ты ж еще не знаешь! Наш человек пришел из Кронштадта, там транспорты с ранеными встречают. И во все колокола звонят – шведов отогнали! Была баталия, целый день бились – отогнали! Ну, грех не выпить! Похряли в шатун, ховрячок! Ну?

Все смешалось в Ерохиной голове – восторг и отчаяние, торжество и ужас.

Выпить во славу Российского флота – сам Бог велел. Так ведь одной чаркой не отделаешься. Даже шуры в шатунах пьют по всем правилам – сперва за государыню, желая ей многолетия, потом за наследника престола, и далее – пока не опустеет купленное за три рубля на всю ватагу ведро водки.

И чем все это кончится?

Как-то так вышло, что Ворлыхан, облапив Ероху за плечи, повел его в винный погреб у трактира «Ревельского», тут же, неподалеку, и не было сил вырваться – то есть телесная сила-то была, а духовная куда-то сгинула, и тут же родилось оправдание: нельзя ссориться с шурами, поссоришься – помешают подкараулить Нерецкого, поручение Ржевского тогда – коту под хвост, и прощай, флот, прощай навеки!

Ехидная планида в небесах подмигнула злодейски и скрылась за тучами – ее черное дело было сделано. Наука говорить «нет» осталась неосвоенной.

И привели Ероху к винному погребу, и доставили к столу, и усадили, и оглянулся он вокруг себя, и узрел страшные рожи – иная рябая, иная одноглазая, иная клейменая. Жуть проняла его – а меж тем Ворлыхан, дьявольски хохоча, уже налил ему чарку, уже поставил перед ним, уже вся честная компания затянула «пей-до-дна-пей-до-дна-пей-до-дна!»

В погребе было темновато, он освещался полудюжиной сальных свечек, и из мрака лезли хари собутыльников, совсем каторжные хари, и чарка сама ползла к руке, и проснулось в голове знание: коли выпить, все сразу же переменится, вместо харь появятся приятные лица, хриплые голоса сделаются звонко-музыкальными, а дурной запах пропадет бесследно.

Чарка уже влегла в ладонь, оставалось только сжать пальцы.

Ероха зажмурился – но вместо непроглядной темноты, которая приклеена изнутри век, увидал, напротив, сплошную белизну. Так быть не могло – однако ж свершилось чудо.

Белизна была не совсем гладкой – ее пересекали две темноватые полосы, по сторонам которых была какая-то рябь, и эта рябь двигалась, улетала вниз, а сверху прибывала новая. Ероха стиснул веки сильнее – видение не пропало, и более того, он смог разглядеть в отлетающей ряби крошечные предметы – вехи, ограждающие две колеи, бутылки темного и зеленого стекла, очевидно, пустые, какие-то палки, даже дохлую собаку и ворон на ней.

Вдруг его осенило – да это ж дорога в Кронштадт, та зимная дорога, которую прокладывали обыкновенно от Ораниенбаума до Котлина, когда лед успевал окрепнуть. Видимо, крепко сидела в нем мечта о возвращении в Кронштадт, коли привиделась эта дорога. Она явилась со всеми подробностями, включая и знаменитую избу, что ставилась на середине пути для обогрева; в этой избе можно было выпить чарку водки, закусить каким-то сомнительным пирожком.

В стороне от обнесенной вехами колеи Ероха увидел вдруг темное пятно; напряг память – и вспомнил. Тут же пятно обрело смысл – это был человек в полынье, выбросивший руки на лед, по грудь в воде. Он шел к Кронштадту, сделал привал в избе, согрелся водкой и далее сбился с пути, невзирая на вехи. Смотритель избы признал его, это был матрос, отпущенный с судна по семейному делу, и об этой беде много толковали зимовавшие в Кронштадте моряки.

Ему оставалось до Кронштадта не более версты…

Тут у Ерохи внутри словно взорвался пороховой заряд.

Он вскочил, отпихнул Ворлыхана, еще кого-то, смел со стола штоф, перескочил через скамью, кому-то заехал в ухо и, не чуя пола под ногами, провожаемый отчаянной руганью, выскочил на лестницу, взлетел по лестнице, ударился всем телом о дверь, дверь распахнулась – и Ероха попал в медвежьи объятия.

Видимо, тот, кто его облапил, не ожидал такого явления из дверей, поскольку высвободился Ероха очень быстро и кинулся бежать. Ему было уже все равно, что скажет Ржевский, что будет с Нерецким, – он спасал свою жизнь и от сознания гибели, вроде той, в полынье, совсем очумел. И он даже не понял, что означает крик у него за спиной:

– А ну, выходи! Выходи по одному! Ишь, сучьи дети! Тут вам и карачун настал!

Винный погреб, который облюбовали для встреч шуры и мазурики, должен иметь даже не два выхода, а больше. Но те, кто решил, получив тайную подсказку, захватить и Ворлыхана, и его братию, и скупщиков краденого добра, знали лазы и выходы не хуже воров.

Весь квартал огласился матерными воплями. Ероха, заскочив за угол, прислушался наконец и понял, что нужно убираться подальше, а потом уж докапываться, что это за Божья кара.

Вдруг мимо него очень быстро пробежал человек и на бегу выбросил тяжелый узел. Человека преследовали двое с криками «стой, стой!», да разве криками удержишь? Ероха вжался в стенку, его не заметили, а узел шлепнулся у его ног.

Ему уже стало ясно, что это полиция после очередной особо дерзкой кражи гоняет шуров, а в узле скорее всего воровская добыча, по-байковски – дуван, который хотели в винном погребе сдать скупщику, по-байковски – мошку.

Ероха усмехнулся, подхватил узел и скрылся в переулке, откуда мог пробраться во двор дома на Второй Мещанской. Узел мог пригодиться, если шуры уцелеют и придут с неприятным разговором о странном Ерохином поведении.

– Нет, – сказал Ероха вслух, – нет, голубчики мои, нет и нет. Кажись, выучился…

Переночевал он во дворе на лавке, благо летняя ночь тепла. С рассветом же развязал узел, вынул оттуда серебряный поднос, турецкую шаль, вышитый шелками камзол на богатырскую фигуру, узелок (внутри оказались серебряные и стальные пряжки для туфель, мужских и женских), а также два предмета, вызвавшие у него искреннее восхищение. Это были кинжал, восточной работы, с золотыми накладными узорами по тусклому лезвию, и турецкая сабля в ножнах. Ероха вытащил ее, полюбовался, сунул обратно и задумался – где бы спрятать такое сокровище?

Он понимал, что вещи краденые, но для себя разделил содержимое узла на две части: поднос, шаль, камзол и пряжки был готов отдать Ворлыхану ради примирения, а саблю и кинжал – дудки! Наконец он додумался.

Во дворе был хилый дровяной сарай, который запирался на замок. Ероха изучил дощатую стенку, подергал в неприметном месте подходящую доску, расширил щель и загнал туда саблю с кинжалом.

Ворлыхан не появился, зато прибежала Катерина. Чуть не плача, она рассказала о беде. Оказалось, дяденька все же скрылся от облавы, удрал куда-то на Пряжку, но передал оттуда племяннице приказ: ни за что не выпускать из виду Ероху, потому что шур, имеющий звериное чутье на полицию и бегущий прочь при одном ее приближении, есть особа в шайке самая необходимая.

Ероха подумал – и не стал ничего рассказывать про узел с дуваном.

Катерина же навязалась вместе с ним караулить Нерецкого. И это было неплохо – с такой девкой уж точно не заснешь…