Текст книги "Булатный перстень"

Новиков, не собираясь встревать в рассказ, черкал в альбомчике карандашом, время от времени поглядывая на сенатора.

– И тут он задал мне загадку. Вы, возможно, не знаете, но при вступлении в ложу каждый брат получает особое имя. Оно всегда латинское и заключает в себе комплимент. Скажем, если новый брат склонен строго выполнять правила и всем готов пожертвовать ради справедливости, его могут назвать Suprema Lex… перевести?

– Не надо, – ответил Михайлов, хоть и не понял латыни. Но признаться в своем невежестве не мог.

– Высший закон, – вдруг подсказал Новиков.

– Так вышло, что Нерецкий, сколько-то лет пробыв за границей, потом несколько месяцев живши в Москве, плохо знал столичных господ. Когда я его расспрашивал, то оказалось, что многих братьев он знает лишь по латинским именам. И он не смог мне объяснить, кто тот господин, что понемногу забирает власть в «Нептуне». То есть Грейга никто власти не лишал, более того – как раз было необходимо, чтобы он возглавлял «Нептун». Но рядом с ним завелся человек, который исподтишка настраивал братьев на весьма сомнительный лад. Он по-своему понимал клятву о повиновении – покорность законному государю для него была пустым звуком, словами, необходимыми, чтобы показать внешнюю верность, а при выборе следует все же предпочесть Карла Зюдерманландского.

– Когда найдем Нерецкого, я сам его расспрошу, – сурово пообещал Михайлов.

– Расспрашивать нужно будет господина Майкова. Этот побольше знает. Так вот, я отправил Нерецкого в Москву с письмами тамошним братьям. Я описал им положение, которое возникло в связи с войной. Вся наша надежда на флот, а как раз во флоте много офицеров из «Нептуна», и сам Грейг также большого доверия мне не внушает. Братья из «Аполлона», как я понял, в той же степени ненадежны. Но, к счастью, санкт-петербургские и московские ложи поддерживают связи, и с мнением почтенных москвичей у нас тут считаются. Нерецкий должен был привезти письма, подписанные самыми уважаемыми братьями, прямые обращения к тем, кто сбился с пути истинного и служит герцогу Зюдерманландскому. Но он задержался в Москве, а когда приехал – оказалось, что его караулят. Я предполагал, что так случится, и послал человека, чтобы не пустил Нерецкого в его жилище, а сразу привел ко мне. Но ничего не получилось. Хорошо хоть, что письма уцелели – и я ждал, что мне их сегодня принесут.

– Как они могли уцелеть?

– Нерецкий, не заезжая домой, отправился в гости и там оставил свое имущество. Странно, что мне их до сих пор не принесли…

– Он оставил свой сундук у женщины? – резко спросил Михайлов.

– Да, сударь. А что, это преступление?

– Нет! – Михайлов вскочил, неловко наступил на больную ногу и шлепнулся обратно в кресло.

Тут внесли столик, на котором был расставлен красивый серебряный кофейный сервиз и установили его между креслами. Лакей разлил по чашкам напиток с изумительным ароматом и ловко подал чашку хозяину.

– Я при необходимости могу хоть сейчас отправиться к самой государыне, – Ржевский пригубил кофей и одобрительно кивнул. – Я имею доказательства измены – в руки ко мне совершенно случайно попали письма, адресованные тому загадочному господину, именуемому Vox Dei. В самомнении ему не откажешь.

– Это точно, – согласился Михайлов, снова не уразумев латыни, но решив, что Ржевскому виднее.

– Но я этого не сделаю, пока не получу привезенных Нерецким писем и не доставлю их тем, кому они адресованы. Пусть заблудшие души одумаются – не то им не миновать рандеву с господином Шешковским, а я этого не хотел бы. Они лишь тем виновны, что одурманены идеей. Это как водка, протрезвеют – схватятся за головы. По моим сведениям, их около сотни.

– Вы беспокоитесь об изменниках? – удивился Михайлов. – А я бы их сам доставил к Шешковскому – и первым Майкова! Который не только изменник Отечеству, но еще и вор!

– Вор? А-а, я вспомнил. Это у вас он украл железный перстень, вообразив, будто такие носят в некой новой и тайной ложе, созданной в противовес «Нептуну». Занятный перстенек, он был приложен к тем загадочным письмам, попавшим ко мне промыслом Божьим, не иначе, и самое любопытное – у меня его тоже стянули. Полагаю, ребятишки. Супруга обещала дознаться и вернуть сие сокровище.

– Ребятишки?

– Кто ж еще. Слуги у меня честные. Недопитую чарку еще могут опрокинуть, недоеденный пирог исчезнет без вести. Но кольцо – нет.

– А я полагал… Да уж и не знаю, что полагать… – пробормотал Михайлов. От неловкости он схватился за чашку и едва не снес обшлагом сухарницу. Новиков, быстро подвинув ее на середину столика, чуть не опрокинул кофейник. Маневры эти позабавили Ржевского, но он не подал виду.

– Что до изменников – не все они таковы, – сказал сенатор. – Иной по молодости лет увлекся красивым плетением словес, иной по простоте своей не понял, куда ведет сия дорожка. Опомнятся, раскаются – и будут дальше отлично служить. Зачем их губить? В эскадре не хватает офицеров – что будет, ежели сейчас чуть не сто человек, связавши, повезут к Шешковскому? Или война уже окончилась, мы победили шведов, а я и не знал?

– Изменников более, чем вы полагаете, господин сенатор! Одного мы выследили! – вскричал Михайлов. – Я верить не желал, но сам вчера вечером убедился!

– Это Майков?

– Да! Слушайте, вчера я был в Морском госпитале, говорил с ранеными офицерами, они подтвердили мои догадки, они готовы свидетельствовать. Конечно, я могу сам обратиться к своему начальству, но я, в отличие от вас, боюсь, что эта шведская зараза пустила корни очень глубоко, и не получится ли так, что моему донесению не дадут хода, а самого меня найдут где-нибудь на кронштадтских задворках с проломленной головой или даже вовсе не найдут. Вы насчитали около сотни подозрительных лиц, но у каждого из этих господ есть товарищи, есть подчиненные, есть покровители в адмиралтействе, я уж не говорю о Грейге, которого государыня все еще держит в адмиралах… Ладно, об этом – после.

Новиков поднял взгляд от альбомчика, посмотрел на товарища, словно сомневаясь, что он сможет все изложить внятно. Михайлов ощутил этот взгляд.

– Вот и господин Новиков был со мной в госпитале. Он слышал то же, что и я. И тоже был потрясен!

– Совершенно верно! – воскликнул Новиков, не отрываясь от альбома.

– Я слушаю вас, господин Михайлов. Если можно, с самого начала, – попросил сенатор.

– Извольте, начну с того дня, как сделалось известно о войне, – с преувеличенной любезностью предложил Михайлов. – Доводилось ли вам ходить на военных судах, господин Ржевский?

– Нет, – улыбнулся сенатор, – такой нужды не было. Но издали я их видел.

– Не обратили внимания на маленькие флажки с крестами и полосами?

– Нет, сударь.

– Эти флажки нужны для подачи сигналов – начать поворот, совершить поворот через фордевинд, отправиться в погоню, добавить парусов, да мало ли что… Можно передавать целые фразы сочетаниями флажков. Чтобы их понимать, есть книга – свод сигналов. То есть флагманское судно подает сигнал – допустим, приготовиться к постановке на якорь, – и вся эскадра это понимает.

– А как же ночью?

– На то есть фонари и фальшфейеры, пушечные выстрелы, и эти знаки тоже входят в свод сигналов. Так вот, по случаю войны в адмиралтействе тайно приготовили новые книги, содержащие секретный свод сигналов, и офицер с каждого судна перед выходом эскадры получил пакет под расписку. То есть о существовании этих книг знали только капитан и тот, кто расписался за пакет. На «Мстиславце» таким человеком был я. Изволите видеть, обычные наши сигналы шведам давно известны, а в бою возникает необходимость отдать такой приказ, понимать который им незачем.

– Это ясно.

– Тех, кто знал о секретном пакете, в эскадре было очень мало. Полагаю, на каждом корабле – всего двое, более незачем. Если бы в ходе баталии адмиральский флагман подал такой сигнал, капитаны знали бы, что нужно вскрыть пакеты. Или какое-то судно подало сигнал – на флагмане тоже его сразу бы прочитали, для того при капитане стоит неотлучно штурманский ученик со сводом сигналов. Тем более, что морская баталия – не кавалерийская атака, она нетороплива. Так вот…

Михайлов несколько помолчал, выстраивая в голове дальнейший рассказ. Новиков в это время потихоньку завершал профиль Ржевского.

– Я слушаю, господин Михайлов, – любезно сказал Ржевский.

– Неприятель получил наш новый свод сигналов, господин сенатор. Я узнал об этом случайно – человек, мне преданный, видел, как передавали пакет чухонскому рыбаку, только он не понял, что в том пакете. Постойте – где же он? Володька, где мы Усова потеряли? Он с нами был и может подтвердить!

Возникло замешательство, призвали Савелия, он сказал: некий человек простецкого вида сидит в сенях, не буянит, а достал из кармана четвертушку бумаги с карандашиком и выводит какие-то цифры.

Ефимку доставили в кабинет Ржевского и велели ему рассказать все с самого начала.

– Начало было такое – я руки на себя наложить хотел… – обстоятельно приступил к рассказу Усов.

– Нет, нет, ты начни с того, как я заподозрил Майкова в том, что он меня опоил и перстень украл, – велел Михайлов.

Ефимка вздохнул и довольно толково изложил, как преследовал майковского посланца по взморью и видел передачу пакета.

– Но ведь надо было сразу поднимать тревогу, – сказал Ржевский. – Не любовная же записочка там была!

– Я узнал про это уже после баталии, когда прибыл в столицу, – объяснил Михайлов. – Когда мне об этом рассказали, кое-что показалось мне странным. Судьба «Владислава». Я узнал о ней еще в Кронштадте, но тогда…

– «Владислав» – это корабль, который шведам удалось захватить, – вставил Новиков. – А ты тогда лежал в горячке.

– Я не понимал, отчего судно, решившее атаковать вражеский ордер де баталии, было встречено сразу четырьмя судами противника. Ведь капитан – не дурак, если он на это отважился – значит, обстоятельства были благоприятны! Вы ведь представляете себе морское сражение? – с надеждой спросил Михайлов. – Хоть на картинах видали?

– Весьма туманно.

– Но ведь то, что корабли выстраиваются в линию, вам известно? А напротив – неприятельская линия. Каждый корабль, каждый фрегат и даже каждый катер знает свое место. А тут четыре шведских судна покинули место и контратаковали «Владислава». Сейчас он вместе с командой в плену, мы знаем лишь, сколько человек погибло, сколько уцелело. Я заподозрил, что он давал сигнал флагману по секретному своду, уверенный, что шведы увидели невнятное сочетание флажков. А они узнали, что «Владислав» предупреждает флагман о своей атаке.

– Я понял! – быстро сказал сенатор, не желая военно-морских подробностей. – О том, что кто-то из офицеров, входящих в ложу «Нептуна», может оказаться предателем, я знал – меня предупредил Нерецкий. Мы думали, что письма от мастеров стула московских лож немного этих господ образумят. Нерецкий должен был привезти письма, чтобы «Нептун» уразумел – он в своем дурацком рвении одинок. Но Нерецкий, на беду, застрял в Москве… А теперь – вы ведь знаете, кто изменник?

– Я подозревал, но верить не желал. Такой уж я дурак, что не возьму в толк, как можно нарушить присягу! – вдруг выкрикнул Михайлов. – Мне, чтобы убедиться и не взводить на Майкова напраслину, надо было встретиться с теми, кто был в баталии до конца и видел все подробности. Новиков ездил в госпиталь, уговорился с офицерами, и я сам, как только смог, туда отправился. Это было вчера вечером.

– После получения моей записки?

– Ну… в общем, да. После того. Они рассказали мне, как «Владислав», уже вечером, пошел в атаку на отступающие суда противника. Я был прав – вражеские фрегаты двинулись наперехват, увидев поданный им сигнал. Мичман Петин был на «Ростиславе», он видел всю вражескую линию и удивился, отчего ордер де баталии шведами нарушен. При отступлении он нарушается естественным порядком, но моряк всегда разберет, какой маневр к чему ведет. Четыре фрегата имели в виду одно и то же место – то, куда еще не направился, а еще только собирался идти «Владислав». Вот, извольте – мы там, собравшись, ход сражения зарисовали!

Михайлов достал из кармана листки и протянул Ржевскому.

– Китайская грамота, – сказал, едва глянув на них, сенатор. – Я вам и без того верю.

– Сейчас надо донести до государыни, что у шведов есть секретный свод наших сигналов, – не столько попросил, сколько потребовал Михайлов. – И, конечно, поменять его!

– Государыне?

– Да, ее величеству, – твердо произнес Михайлов. – Только так.

– Вы не доверяете Грейгу, сударь?

– Могу ли я доверять человеку, который берег шведскую эскадру, как мамка – младенца? Так берег, что не велел палить зажигательными? – пылко спросил Михайлов. – До Гогланда мы все ему верили. Горячей любовью не пылали – но уважали. Ведь что моряку надо? Знать, что его понимают. А Грейг по-русски изъясняется с огромным трудом. Мы знали, что он сжег турецкий флот в Чесменской бухте, что сам граф Орлов его советов слушал, мы видели, как он старается учить офицеров и канониров… Мы полагали, что он приведет нас к победе! И что же мы получили? Эх…

Михайлов махнул рукой. Ржевский вздохнул.

– Ясно, – сказал он. – Ну что же, ваша просьба разумна, я обещаю, что исполню ее. Возможно, передам через господина Державина, которому государыня благоволит. А вы оба не покидайте столицы. Будьте готовы к тому, что вас вызовут для дачи показаний. В этой истории с секретным сводом сигналов во всем надобно разобраться досконально.

– Это долго? А то – война, а я на суше сижу… Нога уж поправляется!

– Бог весть. Вряд ли, что слишком долго, но уж никак не менее недели. Но вам будет чем заняться. Найдите Майкова. Если только он в столице.

– Он в столице, и мы, возможно, знаем, где он укрылся, если только не сбежал оттуда на Елагин остров.

– Что ему могло понадобиться на Елагином острове? – удивился сенатор.

Михайлов и Новиков переглянулись.

– Так там же Нерецкий! – воскликнул Ефимка. – Что ж ты, крестный? Главного-то не сказал?

– Да меня все эти интриги с толку сбили, – сердито сказал Михайлов. – Давай-ка сам докладывай, ведь не я шлюпку преследовал…

Ефимка, очень гордый, что говорит с настоящим сенатором, заговорил, стараясь выражаться по-светски. Он довел историю до того момента, как экспедиции не удалось высадиться на острове, когда в дверь кабинета поскреблись.

– Это ты, друг мой? – спросил Ржевский. – Входи без смущения.

Глафира Ивановна вошла, Новиков вскочил, выронил альбомчик, наклонился его поднять и опрокинул кресло. Встал и Михайлов – на одной ноге.

Ржевский представил супруге гостей, все трое поклонились.

– Садитесь, господа. Сашетта прислала записку, – сказала Глафира Ивановна. – Ты велел, чтобы сразу тебе отдать. Вот…

Ржевский прочитал несколько впопыхах написанных строчек и, при всем своем умении владеть собой, не уследил за физиономией – рот приоткрылся, брови поднялись.

– Она отправилась на Елагин выручать Нерецкого, – сказал сенатор. – Сама! Пишет – взяла оружие…

– Вот же дура! – воскликнул Михайлов. – Видывал дур, но такую!.. Я и помыслить не мог!..

– Быстро рассказывайте, что между вами вышло! – велел Ржевский. – Впрочем, нет. Вы, Новиков, говорите!

– Разругались насмерть, из-за этого самого перстня, – доложил Новиков. – Он к этой даме как-то попал. Мы не знали, что он у вас побывал. Она Алексея вралем обозвала, он ее – чуть ли не воровской пособницей…

– Дивны дела твои, Господи! – перебил великана Ржевский. – Сейчас я напишу Елагину, и кто-нибудь из моих людей немедленно доставит письмо. Если туда не пускают посторонних, а лишь гостей, приглашенных хозяином, то Сашетта может попасть в беду. Она ведь будет искать Нерецкого по всем закоулкам. Нужно, чтобы ее, изловив, не обидели, а прелюбезно выставили прочь с острова. Чтобы она своими проказами не навредила и старого лиса не спугнула…

– Кого? – спросил Михайлов.

– Того, кто пытается хозяйничать в «Нептуне» и уже успел совершить государственную измену. Нерецкий имени его не назвал, говорил туманно, да я думал, что успею его по взвращении допросить. Насколько я понял, вы знаете, где оказали гостеприимство Майкову. Сейчас же едем, и вы покажете мне этот дом.

– Нужно взять с собой Колокольцева, – сказал Михайлов. – Он шел следом за Майковым.

– Вели, друг мой, закладывать экипаж, – попросил Глафиру Ивановну Ржевский. – И пошли ко мне Савелия с Никиткой. Собирайтесь, господа.

Ржевская вышла, а Новиков, успевший присесть, вскочил и уронил альбом.

– Вы меня рисовали? – полюбопытствовал Ржевский.

– Да это так, баловство…

– Покажите.

Сенатор увидел свой полупрофиль, в котором все было преувеличено – и глаза навыкате, и длинноватый нос, и острый подбородок, и худоба лица.

– Эк вы меня… без малейшей лести…

– Да я сам не знаю, как оно получается, – пожаловался Новиков. – Беру карандаш с лучшими намерениями, а он, подлец, безобразничает…

– Если позволите, оставлю себе. Супруге покажу и спрошу, неужто она такую чучелу любить способна.

Михайлов вздохнул.

Как всякий молодой и здоровенный мужчина, он относился к людям пожилым и хрупкого сложения снисходительно. Однако Ржевского его Глафира Ивановна любила, это даже простодушным морякам сразу было видно, а вот Михайлова никто не любил. И сознание своей ненужности прекрасному полу вдруг затмило для него все интриги шведского короля.

Конечно же, посватайся он к обыкновенной девице или молодой вдове, согласие получил бы незамедлительно – точно так же, как получил согласие покойной жены и ее матушки. Но любовь? Хотелось иметь жену, а не бегать по кронштадтским девкам. Он позвал под венец – как бы еще он мог проявить эту самую любовь? Она согласилась – и таким образом, надо думать, проявила свою любовь… Оба хотели завести семью – чего же еще надобно? Оба были друг другу не противны… какого ж еще рожна-то?!.

Жену Михайлов любил – так, как, на его взгляд, следовало любить жену, обстоятельно, без суеты и нежных объяснений. Он полагал, что именно такова любовь и правильное отношение к женщине – ведь недаром же родились пять дочек. Надо ж было нарваться на женщину, которая все понимает превратно!

Это была женщина иного круга, – глядя на Глафиру Ивановну и сенатора, Михайлов вдруг понял, что Александра, со всеми своими причудами, принадлежит к таким же утонченным созданиям, как сенаторская супруга, для которых слово «любовь» означает не только стирку мужнина исподнего. Да и Ржевский, человек умный, сказал о власти над сердцем любимой женщины… Стало быть, он знал нечто такое, чего Михайлов еще не понял?..

– Ну, что ты встал? – тихо спросил Новиков. – Бери трость, идем…

Глава двадцатая
Узник павильона

Мавруша уселась в боскете на скамью, старательно разложив юбку, сняла туфлю и стала искать в ней камушек, зацепившийся за подкладку. Поиски камушка – дело тонкое, и Мавруша отдалась ему со всем вниманием. Поэтому и не поняла, что шорох веток прозвучал чуть ли не над самым ухом.

– Молчи, не то зарежу, – услышала она вдруг.

Голос был негромкий, хрипловатый и страшный.

Мавруша подняла взгляд и увидела мужское лицо в вороной щетине. На лоб была надвинута грязная матросская шапка. На плечах было что-то вроде старой попоны, в пятнах и короткой белой шерсти.

– Молчи, – повторил ужасный мужчина, стоявший перед ней на корточках. – И шляпу снимай.

Он мог бы этого не говорить – Мавруша и так от ужаса онемела.

– Снимай, говорю, не то я сам.

Руки не слушались, язык окаменел, ощущение смертного часа вмиг заполнило душу смольнянки.

Мужчина протянул руки (Мавруша увидела грязные рукава рубахи и ничего более), снял великолепную, увенчанную перьями шляпу, сдернул легкую шаль, и положил все это на скамейку.

– Теперь платье снимай. И юбки. Не то зарежу. Ну?

Мавруша поняла, что сейчас случится ужасное.

И жуткий человек тоже это понял. Он вскочил, подхватил девушку на руки и кинулся прямо в густые кусты возле скамьи.

Именно там был проход, сквозь который при желании можно было проломиться. А за подстриженными кустами, составлявшими стенку боскета, росла высокая и тенистая липа, чьи раскидистые ветки образовывали нечто вроде шатра. Туда и кинулся злодей со своей добычей.

– Сударыня! Сударыня! – позвал мужской голос.

Мавруша узнала его: по боскету ходил лакей Пашка. Нужно было ответить, но в бок Мавруше уперлось что-то острое.

– Пикнешь – зарежу…

Пашка, покричав и помыкавшись по боскету, убежал.

– Теперь скидай платье, – велел злодей. – Скинешь – не трону.

– Да как?..

Мавруша хотела сказать, что такие платья снимают и надевают при помощи горничных, но слова куда-то подевались.

– Сейчас покажу – как! Поворачивайся.

Мавруша покорно повернулась, и злодей взялся воевать со шнуровкой.

– Долбать мой сизый череп… – проворчал он. – Ну и такелаж… Тьфу!..

Он сообразил, как ослаблять и распускать шнурки. Мавруша, затянутая так, что ни охнуть, ни вздохнуть, вдруг ощутила неслыханное облегчение. И тут же злодей стал дергать за рукава, чтобы платье сползло вниз.

– Ай!

– Что – ай? Сама снимай, коли я не угодил!

Мавруша, покраснев до ушей, спустила платье вниз и осталась в сорочке, корсаже и четырех нижних юбках, из них одна – прошитая конским волосом для жесткости.

– И эту снимай, – подумав, велел злодей. – Давай, развязывай!

Мавруша избавилась от жесткой юбки, злодей перекинул ее через руку, подхватил с травы платье и шляпу, в последний раз прорычал «с места сойдешь – зарежу!» – и сгинул в кустах.

Смольнянка осталась стоять – растрепанная, полураздетая, смертельно напуганная. У ее ног лежала вонючая попона, более злодею не нужная. Вдруг стало безумно страшно – что, если злодей караулит в кустах? Теперь что же – и не пошевельнуться?

Поняв, что она одна в чужом месте и на помощь звать нельзя, что в таком виде даже выйти на дорожку невозможно, что все это – стыд и позор, Мавруша разрыдалась.

Ероха, конечно же, в кустах не сидел – довольно насиделся, подстерегая хоть какую-нибудь женщину, идущую по парку в одиночестве. Он, отбежав подальше, нашел другую столь же ветвистую липу, забрался под ветви и стал натягивать на себя дорогое французское платье.

– Долбать мой сизый череп… Как они это носят?.. Это ж на шкелет шито!.. – возмущался он и в конце концов стал рвать ткань там, где не мог пролезть.

Четверть часа спустя Ероха имел вид диковатый, но с расстояния в сотню сажен его можно было принять за женщину. Насилу втиснув руки в рукава, но ничего не мог поделать со шнуровкой на спине, чтобы платье совсем не разошлось по швам. Нахлобучив на голову шляпу, он сдвинул ее на лоб, чтобы поля бросали на лицо тень. Потом, завернувшись в шаль, он вышел на дорожку.

Женский облик понадобился Ерохе всего-навсего, чтобы подобраться поближе к оранжереям. Удрав из винного погреба, он поочередно налетел на лакеев в парадных ливреях, на садовников, на конюхов, что вели показать хозяину породистого жеребца, на служанок, тащивших обратно во дворец выбитые ковры. От всех от них он благополучно сбежал, но плохо было то, что эти люди успели его разглядеть. Видимо, кому-то и доложили о встречах, потому что попытка войти в сарай при оранжереях добром не кончилась – работники закричали, пришлось удирать.

Ероха мог бы без затруднений переплыть на Каменный остров – для моряка полсотни сажен не расстояние. Мог бы – кабы его не держало на Елагином острове важное дело.

Сейчас ему требовалась лопата. Смысл жизни заключался в том, чтобы найти лопату.

 Ероха шлепал босиком по дорожке, одновременно пытаясь кутаться в шаль и одергивать юбку для прикрытия запыленных лап немалого размера. Он уже представлял, что и где расположено на острове. Забравшись в ту самую беседку на холмике, которую показывал Усову, и, оглядев елагинские владения сверху, понял расположение всех строений.

Дворец Ероха обошел по дуге и выбрался на открытое место. Мимо прошли, беседуя, два босых мужика с граблями, поклонились в пояс – значит, не признали и на ноги не поглядели! Это было истинное счастье. Но испытывать судьбу Ероха не стал и поспешил в ближайшую тенистую аллею. Он прошел шагов тридцать, когда крепкая ладонь запечатала ему рот, пятипудовая тяжесть повисла сзади на плечах, он покачнулся, но не рухнул наземь, а был подхвачен и на руках, бегом, унесен в какие-то заросли. Даже взбрыкнуть не успел.

– Клади его, Гришка, подлеца, вот так. Да кверху задом! Пашка, сядь на него, выверни ему руку – всякой мелочи учить вас надо. Пресвятая Богородица, что он сделал с платьем?!. Павла, шляпа где? Недоставало, чтобы и шляпу загубили!

Голос был женский, звонкий, молодой, но уж очень злобный.

– Ну, говори, изверг, на что тебе платье! – приказала дама. – И смотри – коли девицу обидел, я с тобой по-свойски посчитаюсь. Ишь, догадался – в моем лучшем платье разгуливает! Ну?!

– Не обидел, – еле выговорил Ероха. Его, повалив, сунули физиономией в песок, заготовленный для посыпания дорожек, и он, повернув голову набок, насилу отплевался.

– Где ты ее оставил?

– Да там и оставил, под деревом. Стоит, ревет, поди.

– Платье тебе на что?

– Продать хотел.

– А сперва на себя нацепил и порвал? Кто ты таков?

Ероха не ответил. Назваться собственным именем – неизвестно, какая неприятность из этого произойдет.

– Матушка-барыня, дозвольте ему ручку посильнее вывернуть, – попросил сидящий на Ерохиной спине человек. – Вмиг заговорит.

– Павла, помнишь, как мы шли? Возвращайся и попробуй покликать Мавреньку. Она твой голос узнает. Ужас какой – девица, смольнянка, раздетая под деревом сидит! Чего доброго, и в обморок кувырнулась…

– Я, барыня, свое платье могу ей дать, – предложила Павла. – Мне-то что, я и в рубахе одной летом бегала, а барышне срам.

– Домой вернемся – полтину тебе дам за то, что этого прощелыгу издали высмотрела. Ну, не дурак ли ты, изверг? Сущеглупый дурак. Думал, мы походку смольнянки от твоей не отличим? Нет, Павла, ты ее только успокой. Скажи – скоро принесем платье. Беги! Живо!

Красавица Павла, отдав хозяйке шляпу, убежала. Ероха молился, обещая Господу и на храм пожертвовать, и нищим милостыню раздать, лишь бы сейчас уцелеть.

– А что, ребятки, не отвести ли его во дворец? Уверена – вор, – предположила дама. – Пусть там с ним разбираются. Ведь не иначе – хотел в дамском виде попасть в господские покои.

– Дурак он, матушка-барыня, – отвечал Пашка. – Дамы все с длинными волосами, а этот – ровно каторжник. Издали еще куды ни шло, а кто рядом окажется, то и увидит все сразу – и щетину на роже, и что волосьев нет, и что босой. Нет, он не во дворец собрался…

Гришка меж тем смотрел на Ероху, словно бы пытаясь признать.

– Отпускать его нельзя, опасно его отпускать, – загадочно сказала, немного поразмыслив, дама. – Мало ли, кто он… А нам только болтуна недоставало… Давай-ка его к дереву привяжем да кляпом рот заткнем, чтоб на помощь не позвал. Доставай веревки.

Ероха смертельно перепугался.

– Сударыня, христа ради! – воззвал он. – Я никому не скажу, что вас видел! Клянусь вам! И убыток возмещу! Отпустите, ради бога!

– Смотри-ка, как гладко говорит! – удивился Пашка.

– Ты сперва скажи, для чего с девицы платье снял! – велела дама.

– Надобно было… Чтоб не признали…

– Матушка-барыня, кабы он был вор, то и платье бы собой приволок, и накладные космы, да и побрился бы, – сказал Пашка. – Он когда сюда забрался, еще не знал, что ему платье понадобится. Сдается, он тут уже наследил, и его ищут.

– Да нет же, дурак! Он точно вор! – воскликнул Гришка. – Я его, барыня, у того дома видал, и мальчишка с ним там был – воровской выкормыш, и девка к нему прибегала – из тех, что клейма ставить уж негде. Доносил же вам – слоняется такой, высматривает!

– Он?

– Точно он, как Бог свят! – Гришка перекрестился.

– А отчего ведет себя по-дурацки?

– Того я знать не могу.

Дама задумалась.

– Кабы мы сюда благопристойно явились, то отвели бы голубчика во дворец. А так – придется привязывать к дереву, – решила она. – И рот затыкать. Но сперва снять с него мое платье. Надо же, как все это некстати…

– Я не вор, – внятно сказал Ероха. – Это недоразумение.

– Хорошо недоразумение. Гришка, доставай веревки.

– А что, коли его товарищи тут по острову бродят? – предположил Гришка, открывая саквояж. – Что, коли они какую-то хитрую пакость затеяли? Там-то они вздумали обокрасть повитуху, а тут добра не в пример больше!

Тут до порядком напуганного Ерохи дошло наконец, отчего его сочли вором.

– Сударыня, я совсем другим делом на Мещанской занимался!

– Делом! – передразнил Пашка. – Уж коли это делом звать, так что – безобразием? Подсоби, Гриша, ему вторую руку завернуть.

– Сударыня, не вор я! Я за другим делом был туда послан!

– Кем послан?

Ероха задумался. Назвать сенатора Ржевского несложно – да только не выйдет ли из этого какой беды?

– На нем еще матросская шапка была! – припомнил неумолимый Гришка. – Не иначе, из матросов за воровство выгнали!

Тут в памяти Александры выскочили обрывки вчерашних речей. Что-то такое пытался сказать некрасивый приятель Новикова и Михайлова – Ефим, что ли? Что-то про голого, босого… вот же они, грязные пятки…

– Ну так как тебя, голубочек, звать? – спросила Александра. – И не начались ли твои подвиги с укрощения бешеной коровы?

– Мичман Ерофеев, к вашим услугам, сударыня, – отвечал пораженный Ероха.

– Господи! – воскликнула Александра. – Что ж вы, мичман, ночью вплавь отсюда не ушли? Я ведь наугад про корову брякнула! Думала – а вдруг?..

– А потому и не ушел, что отыскал господина Нерецкого, – сказал Ероха. – Велите вашим людям меня отпустить, пока руку совсем из плеча не выдернули!

Его тут же отпустили, помогли встать, даже почистили.

– Да что ж вы молчите? Рассказывайте! Где, как? Что с ним? – спрашивала взволнованная Александра.

– Он в каком-то подвале сидит, и его оттуда можно откопать. Я случайно на него набрел, когда прятался. А теперь искал лопату. Лопата – возле оранжерей, там открытое место, а меня уже заметили, нужен был маскарад, ну и вот… простите великодушно!..

– Бог простит! Где тот подвал, ведите меня к нему! – потребовала Александра.

– Да так сразу и не объяснить, рисовать надобно. И не просто к нему попасть. Там на подступах люди стоят, если кто из гостей в ту сторону на прогулку идет, прелюбезно просят поворотить – там-де все раскопано. При мне двух дам не пустили.

– А вы, мичман?

– А я по глупости туда угодил.

Это случилось накануне вечером. Ероха, устав скрываться бегством, прятаться в канавах, да и проголодавшись, решил выйти на северный берег острова, переплыть реку, а там – как Бог даст. Он еще не успел обозреть остров сверху из беседки, но полагал, что река там вряд ли широка, а на другом берегу какие-нибудь огороды или даже поля, можно спокойно, двигаясь на восток, дойти до обжитых мест и провести рекогносцировку.