Текст книги "Булатный перстень"

Поднявшись на плотину-ботардо и перейдя по ней ров, Александра увидела уходящих по дороге, более похожей на тропу, мужчин. Она остановилась в недоумении – к кладбищу они, что ли, катят свою тачку? Сверху были хорошо видны и кресты, и часовенка. Что они затеяли? Неужто Михайлов назначил свидание на кладбище? Как в модном романе с мрачными замками, ужасными склепами, загробными тайнами и угнетенной невинностью?

Менее всего бывший любовник был похож на читателя таких романов…

Трое мужчин и тачка действительно скрылись меж крестами, в заброшенной и заросшей части кладбища. Тут уж Александра не могла совладать со своим любопытством. Страха не было – она знала, что и Новиков, и Усов в беде ее не бросят, а стриженый красавец поведет себя так же, как приятели.

На само кладбище Александра соваться не решилась – не любила скорбных пейзажей. Она встала за деревом и прислушивалась – где зазвучат голоса. И они зазвучали – кто-то выкрикивал неразборчивые слова. Потом крики прекратились. Но уже было понятно, в каком направлении движутся мужчины.

Когда они вылезли из дыры в старой кладбищенской изгороди, оказалось их уже четверо, а тачка пропала. Причем один явно не желал идти, а красавец гнал его вперед пинками, скача вокруг него, как разъяренная мартышка.

У Новикова в руке откуда-то появился фонарь, у Усова – другой, но зажигать свечек внутри они не стали.

Александра пошла следом. Она не сомневалась – мужчины направляются к Михайлову. Конечно, умнее всего было бы повернуть назад – не так много времени оставалось до отбоя, который служил знаком сбора для офицеров и матросов, желающих уйти на катере к эскадре. Вернуться – и дождаться Михайлова с Новиковым на причале. Но, с другой стороны, сидеть там, вызывая общее любопытство и нелепые домыслы, тоже плохо, лучше прогулка – пусть даже прогулка в пустынной и продуваемой всеми ветрами местности. Александра была приучена к долгой ходьбе, расстояние ее не смущало. И ощущения летящего времени не было – а меж тем она прошла по пустырям, лугам и даже хилым рощицам не менее пяти верст.

Дальше был лес.

Она и леса не боялась. Но, поскольку шла на довольно большом расстоянии от мужчин, то на опушке потеряла их. Были две тропинки, она выбрала одну, пошла наугад, ускорив шаг, в надежде услышать голоса, и очень скоро лес кончился, а начались невысокие дюны, за которыми был берег. Пытаясь определиться в новой для себя местности, она взошла на холмик – и вдруг увидела совсем близко, на фоне темного моря, белую фигуру. Пригляделась – это был Михайлов в белом флотском мундире и треуголке. Немудрено было узнать его по широким плечам, осанке и манере по-моряцки расставлять ноги. Он стоял спиной к лесу, придерживал треуголку рукой и смотрел на море.

Александра испугалась – вот сейчас обернется! Но шум волн заглушил шорох ее платья.

Вот сейчас подойти и сказать: прости, что все так неловко и несуразно вышло, я благодарна тебе, я молиться за тебя буду. Но, с другой стороны, что подумает этот невозможный человек о женщине, которая мало того, что примчалась в Кронштадт, так и бежала за ним по пустырям и по лесу пять верст? Подумает – взбесилась, и нужно спешно доставить ее к докторам.

Тут Михайлова окликнул Новиков. Мужчины, что шли другой, более извилистой, тропинкой, тоже явились из леса.

Александра присела в ложбинке, сняла шляпу с пышным плюмажем и глядела на Михайлова сквозь редкие кусты. Она никак не могла понять, что мужчинам нужно в такое время на северном берегу острова, где ничего, кроме ветра да нескольких рыбачьих лодок на берегу, не было.

Ветер был знатный – только успевай удерживать подол. А на прическу Александра уж рукой махнула – потом Фрося как-нибудь расчешет.

– Привели, – сказал Новиков. – Вот, любуйся.

– Вижу, – отвечал Михайлов. – Добрый вечер, господин Vir Nobilis. Простите великодушно, что вам пришлось провести столько дней в погребе. Полагаю, там было не менее уютно, чем в Петропавловских казематах, из коих вы бы так скоро не выбрались. А сейчас вы на свободе.

Майков молчал.

– Как господин Vir Nobilis вел себя? – осведомился Михайлов.

– Почти не брыкался, – доложил Ефимка. – Да мы его так свинтили, что особо не побрыкаешься. У нас кузнец есть, дядя Памфил, так он, выпивши, на людей кидается, и мы уж наловчились его ловить и в узел завязывать. Ничего – сам потом благодарит.

– Это хорошо, даже отлично. Ну вот, пора вам узнать, что я решил относительно вас, сударь, – с несвойственным ему высокомерием объявил Михайлов. – Чтобы вы своими признаниями о тысяче масонов, готовых по вашему свистку встать под ружье, не перепугали государыню, я решил избавить ее величество от встречи с вами. Она дама тонкая, деликатная, ей такие потрясения вредны.

– Ишь ты! – похвалил Новиков. – Эко речисто выражаешься!

– Государыня же, коли ее не пугать, склонна к милосердию. Вы, сударь, еще не знаете – шведы недалеко от Фридрихсгама наш брандвахтенный бот взяли. Один лишь бот – команда на шлюпках ушла. И командир, шкипер Холмов, рапортовал в адмиралтейство, что подвергся нападению четырех шведских галер, был обстрелян, сам до последнего отстреливался, а потом понял, что бота не спасти, а людей – еще можно. Так что двенадцатипушечный бот со всем пороховым припасом и матросским добром достался неприятелю. Как полагаете, чем покарала государыня Холмова за измену?

Ответа не было.

– А ничем не покарала, – вместо Михайлова продолжил Новиков. – Ибо Холмов и его люди сейчас нужнее в строю, чем на берегу. Их просто отправили к Выборгу, в гребную флотилию Слизова.

– Слышите? Так что нести чушь господину Шешковскому и клеветать на офицеров, заигравшихся в эти ваши молотки, циркули и прочие лопаты, я не позволю. Они будут служить российскому флоту, а вы…

– Можете меня расстрелять, – гордо сказал Майков. – Мои братья отомстят за меня.

 Тут Александра испугалась – она почуяла опасность. Этот пустынный берег словно нарочно располагал к убийству, – и ведь стрельбы никто не услышит. А Михайлов, она это чувствовала, очень желал бы пристрелить Майкова. Такого соблазна для естественного человека господин Руссо не предусмотрел…

– Змаевич, что ли? Так вот как раз Змаевичу очень долго будет не до мести. Его капитан Коковцев разжалован в матросы пожизненно, а сам он снят с судна и много чего порассказал бы, да умные люди его вразумили.

– Смешные вы, господа, – ответил Майков. – У «Нептуна» не один лишь Змаевич.

– А ваш драгоценный Vox Dei и вовсе ни слова не скажет – он в деревне сидит, чуть не под замком. Если же вдруг супруга устанет его оберегать, то тысячу имен он не назовет – ибо за тысячу сторонников шведского Густава в нашем флоте, которых он якобы сбил с пути истинного своими проповедями, его по головке не погладят, тут и у княгини Шехонской не хватит сил и денег для защиты. Довольно того, что она с перепугу забралась к нему в кабинет и пожгла все бумаги, включая географические карты. Но я о другом сказать хочу… Vir Nobilis, ты знаешь, сколько человек погибло на «Владиславе»?

Майков не ответил.

– По сведениям из адмиралтейства, двести пятьдесят семь душ, – сказал за него Новиков. – Парламентеры новость привезли. И я многих из них знал. Сколько ж ты, сволочь ты последняя, деток осиротил!

– При чем тут я?! – выкрикнул Майков.

– Это ты мне врешь? – полюбопытствовал Михайлов. – Володька, не трожь его! Это – мое дело!

– Отчего ж твое? Я тут вовсе ни при чем?! – возмутился Новиков. – И Ероха?..

– А оттого, что я служу. Оттого, что на мне – мундир! Я тут – единственный офицер. И мне решать! Он моих людей точно так же погубить мог, меня шведам сдать с потрохами! Моего «Мстиславца»! Двести пятьдесят семь человек, Майков. Вот цена того пакета, что ты с рыбаками отправил Карлу Зюдермандандскому. Двести пятьдесят семь, черт бы тебя взял… Твои, твои собственные…впиши их в свои масонские бумаги, можешь гордиться.

– А у шведов всего-то, во всей эскадре, чуть более сотни положили, – добавил Новиков. – Знаешь, Майков, мне тебя не жаль. Всякого щенка и котенка жаль, а тебя – нет. Вон, адмирала жаль – и сам в гадость впутался, и приятеля себе нашел гадкого – этого вашего Vox Dei…

– Не думал, что Грейга можно так вокруг пальца обвести, – сказал Михайлов. – Должно быть, долго Шехонской к нему в задницу без мыла заползал, всякими побрякушками старика тешил, пока в ложу втерся.

Майков тихо засмеялся.

Это был плохой смех, сильно он не понравился Александре. Словно бы Vir Nobilis знал что-то мерзкое, но для себя – утешительное.

– Хорошо еще, что из-за твоих проказ не погиб этот, как его… жалкий такой чудак… – добавил Михайлов.

– Нерецкий, – подсказал Ероха.

Александра чуть не выскочила – возмущение вскипело, как молоко в чугунке.

– Он самый. Ты ж его в ложу и затащил. Опоздай мы на десять минут – и повязал бы ты всю свою братию кровью. Этого ты желал?

– Велик Господь, – молвил чинно Ефимка и перекрестился. – Крестненький, что все мы да мы? Пусть и он скажет.

– Он скажет! – воскликнул Ероха. – Он тебе скажет про всемирное благоденствие! И про великое братство скажет, и про тайный свет пятиугольной звезды! И как служить не человеку, не монарху, не государству, а идее, тоже доложит! Плетение словес у них знатное, самому черту башку заморочат!

– Не галди, Ерофеев, – Михайлов произнес это так, что Ероха тут же замолчал.

– Да, есть высшая истина, которой вам не понять, – заговорил Майков, и есть верность Соломонову храму, которой вам тоже не понять, и есть высшее право, которым облечены истинные адепты, и есть великое делание, коего вам не дано…

– Jus summum saepe summa malitia est – ответил на это Новиков. – Не одни вы, Нептуновы детки, латынь в Корпусе учили. Перевести, Ефимка?

– Высшее право часто есть высшее зло! – выпалил Ероха. – Я в Корпусе по латыни четвертым в классе шел.

– Коли выбирать, кому служить, государству или прекрасной идее, так я, пожалуй, государство выберу, – сказал Новиков. – От него вреда не в пример меньше. Опять же – детки…

– Что – детки? – удивился Михайлов.

– Жить-то им в государстве, а не в идее…

Михайлов хлопнул его по плечу.

– Ни моим, ни твоим это, слава богу, не угрожает! Ну, ладно, время не терпит. Не хочу опаздывать на катер. Значит, так. Мы с Новиковым собрали деньги и вскладчину купили лодку. Вот эту. Я ее знаю, это лодка Кекконена, я с ним на рыбалку ходил. Лодка справная, вот и Новиков подтвердит.

– Да, – сказал Новиков. – Грех что дурное про нее брякнуть. Господин Vir Nobilis, за все уплачено, все приготовлено. Парус, весла, анкерок с водой, мешок с сухарями и фонарь. Извольте принять.

– Михайлов, ты взбесился? – встревожился Майков. – Какая лодка?

– Вот эта. Только что ее от Кекконена принял. Слушай, – Михайлов говорил негромко, но весомо, – я решил выгнать тебя из России к чертям собачьим. Новиков не возражает, а Ерофеев – так даже радуется. Ты ему в подвале до смерти надоел. Ты больше не наденешь нашего флотского мундира и не прицепишь нашего кортика. Вот лодка, а вон там – твоя любезная Швеция. Обходиться с парусом тебя еще в Корпусе учили. Дойдешь до Стокгольма – твое счастье. Нет – кланяйся Нептуну. Тому, подводному.

– А если я не захочу?

– Значит, в плаванье отправится твой труп, долбать мой сизый череп! – и Ероха в подтверждение, что это не шутка, достал пистолет. – Михайлов с Новиковым добры чересчур, ты для них все еще заблудший собрат… а для меня ты – дерьма куча! Ты флот поганишь, тебя поганой метлой за борт, понял?

– Чья бы корова мычала, – усмехнулся Майков.

– Это мой флот! Мой! Пусть я сволочь последняя, крест пропил, но за флот – убью и не запнусь. Полезай в лодку!

– Будет тебе вопить, – Усов похлопал Ероху по плечу. – Сейчас он отчалит.

Вдруг Майков оттолкнул Усова и кинулся бежать. За ним сразу погнался Ероха, настиг, ткнул кулаком в спину, и Майков на бегу, пролетев вперед, растянулся, вспахав носом влажный песок. Тут же Ероха оказался у него на спине, заломил ему руку, и все это – молча.

Усов подбежал, вдвоем они поставили беглеца на ноги, подвели к Новикову и Михайлову.

– Проигрывать тоже надобно достойно, господин Vir Nobilis, – спокойно сказал Михайлов. – Это лучший выход для всех. Ты не назовешь ни одного имени, и товарищи наши будут спокойно драться с неприятелем, никто их не станет попусту тревожить. Хватит того урока, что дал им Гогланд. Спасибо сенатору Ржевскому – это он твою интригу разгадал. Да только не знал, что с тобой делать, он господин ученый, излишне чувствительный…. А я знаю. Садись и отчаливай, пока ост совсем не разгулялся. Будем милосердны.

– Да, будем милосердны, – согласился Новиков. – Я туда еще фляжку рома суну, ничего? Вот, приготовил… Нелегко ему будет выходить…

– Нашел кого жалеть! Справится! – выкрикнул Ероха. – Ветер попутный. Ну? Давай, давай! Семь тебе футов под килем!

Майков под дулом пистолета забрался в лодку, укрепил на носу фонарь и стал ставить парус. Новиков, самый сильный в компании, ногой оттолкнул ее от берега.

Александра, окаменев, следила, как Майков, взявшись за весла, выводит лодку подальше от берега, на глубину. Ей вчуже стало страшно – как может быть страшно человеку, впервые увидевшему справедливость и осознавшему, что эта дама, столь часто призываемая на головы обидчиков, вовсе не хороша собой…

А «естественный человек» обходился со справедливостью запросто. Как понял, что надобно делать, так и сделал.

– Не вздумал бы обогнуть мыс и вернуться, – забеспокоился Ероха. – Или в бухточку свернуть, там есть такая бухточка, при осте и норд-осте – заветренная. Я бы подождал, пока не отойдет подальше. А, Михайлов? Попробует – пристрелю. Я следом пойду, погляжу…

– Он дело говорит, – согласился Новиков. И больше мужчины не промолвили ни слова.

Ероха побежал берегом, в полуверсте от товарищей остановился и, приложив левую руку козырьком ко лбу, следил за лодкой.

Новиков, Михайлов и Усов стояли у края воды не менее получаса, – и Александра смотрела на их спины. Вмешиваться она не могла – да и незачем было. Странное ощущение владело ею – как будто усилием воли надо проснуться, потому что вот так отправить человека на гибель можно только в страшном сне. А в то же время она видела в этом человеке несостоявшегося убийцу Нерецкого, и при этом возникшее в душе злорадство казалось ей постыдным.

Темный силуэт, пляшущий на волнах удалялся на запад – похоже, Майков и впрямь взял курс на Стокгольм.

– Не справится, – сказал наконец Новиков.

– На все Божья воля, – ответил ему Усов.

– Идем. Я еще быстро ходить не могу, – признался Михайлов. – Язва хоть и зажила, а чувствуется, проклятая.

Он действительно чуть прихрамывал, и Новиков, идя рядом, прилаживался к его шагу, а Ефимка с Ерохой шли сзади.

– Как ты полагаешь, эти нептуновцы не объединятся вновь? – спросил Новиков. – Тайно, скрытно? Хотя государыня намерена закрыть ложу, да ведь они – безумцы, с них всякое станется.

– Меня другое беспокоит – не стряслось бы беды с Грейгом. Он ведь и Карлу своему не удружил, разве что зажигательными по нему не палил, и государыне послужить толком не смог. Может найтись еще какой-нибудь Vir Nobilis, состоящий в переписке с герцогом Зюдерманландским, и получить какой-нибудь скверный приказ. А кто – угадать невозможно: их, нептуновцев, все ж под сотню наберется. Они были вместе, оттого что сговорились, навыдумывали себе всяких причуд и тайных знаков и тешились этим, как малые дети. А мы вместе – не сговариваясь, и придумывать нам нечего, оттого что есть у нас воинская присяга.

– Точно – не сговаривались, – согласился Новиков.

– Ну, я-то присяги не давал, – с некоторым сожалением сказал Ефимка.

– Я – давал! – встрял Ероха.

– Молчал бы, царева кабака угодник.

– Давал же!.. Или я от нее уклонился? Да я с этим чертом в подвале сидел, как каторжник! Ведро поганое за ним выносил! Михайлов! Да что ж ты никак не поверишь?.. – Ероха чуть не плакал. – Вот ты так решил – и я так решил!.. Мне или обратно во флот – или камень на шею да с пирса в воду!..

– Ты поучи его, крестничек, как камень на шею навязывать, – посоветовал Михайлов. – Идем, братцы. Крестничек, ты что?

Ефимка, повернувшись, высматривал пропавшую в волнах лодку.

– Думаю – дома спросят про море, что расскажу?

– Ты о чем? – удивился Новиков.

– О море. Он ведь моря-то и не разглядел. Разве что ветер… – отвечал Михайлов.

Они переглянулись – внутренний взор предложил обоим одну и ту же картинку: узкая песчаная полоса, справа и слева уходящая вдаль, бог весть на сколько верст, и впереди – бескрайнее море, нагоняющее на берег высокие, аршина в два, волны, словно желая подмыть его и опрокинуть тебя, крепко стоящего на расставленных ногах; и солнечный свет с небес падает на воду, делая ее не бурой, как в осеннюю хмурую погоду, а сияюще-зеленоватой, и все это великолепие – твое, и ты улыбаешься от счастья, хотя ветер и заставляет щуриться…

– Разглядел я море, – обиженно буркнул Усов. – Морем, чай, до Кронштадта и обратно добирались.

– То не море, – убежденно сказал Михайлов. – То – вода, и на ней суета почище, чем на Невском проспекте. Там и окоема нет, со всех сторон берега видны. А кабы ты остался на берегу до утра, то и увидал бы истинный морской простор.

– Как же я по нему истосковался, – вздохнул Новиков. – Знать, не судьба. Или обратно попроситься?

– Не вздумай. Брюхо свое пожалей.

– Да брюху-то что? Ведь не в океан выходить – вы у берега болтаться будете. «Мстиславец» теперь у Свеаборга, что ли, ходит?

– Угрюмов сказывал, у Сомерса в дозоре. Сторожим зверя у норы. Авось высунется.

Положение было уже почти комическим. Шведский флот ушел от Гогланда в гавань Свеаборга, укрылся там и не выказывал ни малейших намерений выйти в открытое море. Должно быть, Карл Зюдерманландский, который и сам-то себя моряком не чувствовал, набрался страха во время баталии. Русский флот бдительно стерег его, но как выманить – никто не знал. По столице ходила шутка графа Воронцова: он-де советовал государыне разослать по всей Финляндии правительственные листки, в которых было бы обещало десять тысяч рублей вознаграждения тому, кто укажет дыру, где прячется бедный шведский флот. Опытный граф полагал, что шведский Густав не выдержит оскорбления и прикажет брату выводить корабли с фрегатами, а не высылать гребные суда, чтобы бродили вдоль берегов и отщипывали отбившиеся от своих русские боты и баркасы.

Александра не слышала разговора, только видела спины, и ей казалось нелепым, что Михайлов, только что выпроводивший Майкова из России, в ответ на новиковские шутки хохочет. Впервые ей пришло в голову, что она играла с огнем – это не светский щеголь, которому можно запросто дать отставку, это что-то иное, непонятное и непредсказуемое, вроде медведя, который не только силен, но и отлично осознает свою силу. Тем важнее было поговорить с ним – в конце концов, он достоин если не пылкой страсти, то уважения, пусть даже уважения с привкусом страха. Ради того, чтобы понять это, стоило удирать в Кронштадт и бегать по Котлину, как глупая девчонка, как шальная смольнянка…

Мужчины шли вдоль берега по влажному песку, Александра – следом, по песку сыпучему, за кустами, то злясь, то моля Бога, чтобы удалось поговорить с Михайловым наедине. Потом Новиков взял палку с фонарем на плечо и пошел впереди, о чем-то тихо переговариваясь с Усовым, Ероха и Михайлов молчали. Так добрались до края леса, повернули на какую-то разбитую дорогу. Александра тоже вышла на нее, идти сразу стало легче. Она то отставала, то нагоняла, прячась за деревьями.

Одолев луга и пустыри, оказались возле кронштадтского крепостного рва. По ботардо мужчины гуськом перебрались на сторону крепости, Александра – за ними. Дальше их путь лежал мимо ворот, вдоль крепостной стены, над бастионами, к югу, и тут уж отшагали не менее двух верст, пока у южного ботардо стена не кончилась. Михайлов уже заметно прихрамывал. Дальше повел Ероха – он знал какие-то проходы между мастерскими, и довольно неожиданно дорога вывела Александру, не выпускавшую мужчин из виду, прямо к Итальянскому пруду.

Оттуда все четверо пошли к большому пирсу, разделявшему Купеческую и Среднюю гавани. Александра заволновалась. Вся надежда была – что они все-таки разойдутся в разные стороны, и Михайлова удастся перехватить хоть на две-три минуты. Этого довольно, чтобы объяснить ему свои поступки и уйти с гордо поднятой головой.

Так и вышло.

– Где ваша посудина? – спросил Новикова Михайлов.

– В Петербуржской пристани, отсюда пара шагов.

– Ну так давай прощаться.

Новиков и Михайлов обнялись, потом Михайлов повернулся к Усову.

– Бог в помощь, крестничек. Возвращайся в Тулу, да вперед не дури. Там твое место. Присмотри за ним, Володька.

– Не стану. Обидно лишь – такие хлебцы пропали… Ну да я попробую новые сварить. Я все записывал – какая руда, откуда, пропорции. Может, выйдет. Тогда вернусь – и сразу к Кулибину, меня уж научили.

– Что стоишь пень пнем? Обними крестного батюшку, – велел Новиков. – Скажи – писать ему будешь.

Михайлов облапил Усова и легонько оттолкнул.

– Чего нежности разводить? – сказал он. – Ну, с богом!

– С Богом!

И они разошлись. Новиков с Усовым, покинув пирс, свернули вправо, к причалам Петербуржской пристани, а Михайлов – в сторону маяка, что уже горел в конце пирса, у входа в Петровский канал. Ероха же, видя, что его с собой не зовут, сперва постоял несколько секунд в растерянности, потом побежал за Михайловым и заступил ему дорогу.

– Михайлов! Ты твердо решил? Не брать меня? – спросил он.

– Сам-то ты что хочешь? Я коли решаю – то, как в азбуке, «рцы слово твердо». А ты?

– Вот те крест! – Ероха перекрестился. – Ну, что еще?!.

– И как ты собрался держаться? – с любопытством поинтересовался Михайлов. – Ей-богу, я даже вообразить не могу…

– Я способ придумал, – право, сам придумал! – быстро заговорил Ероха. – Пока в подвале с этим голубчиком сидел. Всякий раз, как мысль в голову придет, я ей, дуре, сперва говорю: нет. А ежели полчаса ей долдонишь «нет», а она, подлая, не унимается, тогда я спрашиваю себя: кто ж ты такой, ежели дня без водки не можешь? Продержись всего лишь этот день, чтобы самому себе показать, что ты не тряпка. И до ночи как-то выходит…

– А назавтра с утра, лба не перекрестив, за чарку?

– Да завтра уж другой день, и я сам с собой опять договариваюсь!

– И так – каждое утро?

– Да!

– Мудрено. Как же с тобой быть?

– Разве я плохо послужил?

– Хорошо послужил. И сенатор Ржевский за тебя слово замолвил. Сказал: обещал-де мичману Ерофееву, что позаботится о нем. И просил меня присмотреть тебе место.

– Неужто не присмотришь?!

– Хм… Но ведь коли ты вдругорядь уйдешь в запой на полгода… тогда что? Ведь получается, что я вроде бы Ржевскому за тебя поручился. Сказал, что ты на оном месте будешь служить трезво и честно. А ты валяешься, натянувшись в зюзю. Тогда-то что?

– Нет, – сказал Ероха, – Нет! Навсегда! Коли я опять надену офицерский мундир!..

– Так мундир-то белый, на нем всякое пятнышко видно.

– Возьмешь меня с собой? На «Мстиславца»?

Михайлов помолчал. Решение далось ему не сразу.

– Ну… Бог с тобой. Вон там, видишь, Угрюмов топчется, беги к нему, скажи – я велел тебя взять. А пожитки для тебя на «Мстиславце» сыщутся. Штурманом со мной пойдешь.

Это была не дворянская должность, после того как в сорок пятом году Адмиралтейств-коллегия отчего-то запретили набирать штурманов из шляхетства. Большим уважением на судах она не пользовалась, учиться на штурмана молодежь не желала, и Корпус выпускал их все менее. Но Ероха был бы счастлив пойти и штурманским учеником.

– Карты с лоциями я тебе дам, у меня их целый сундук. Без мундира пока поживешь. Но смотри. Сорвешься – заступаться не стану.

– Не сорвусь! Ученый!

– То-то.