Текст книги "Булатный перстень"

В охлаждении господина Денисова к Калиостро сыграла история, когда один из секретарей Елагина, молодой человек, довольно образованный, однажды не выдержал и затеял ученый спор с итальянцем, уличая его в незнании простых вещей. Дело едва не дошло до драки.

Но вовсе не проказы Калиостро интересовали Александру. Ей нужно было побольше узнать про Елагин остров.

– Как же ты, Ильич, там от страха не помер? – спросила она. – Подвал какой-то, золото в котлах варили… Это под самым дворцом, что ли? Какой ужас! А кабы взорвалось?

– Нет, настолько-то ума у господина Елагина достало – не заводить сатанинскую поварню под домом, где живешь, – сказал старый лакей. – Он почище выдумал. Там на краю острова, на холме, поставил павильон, от дворца – не более четверти версты, а под павильоном-то и были те подвалы, где господа собирались, разряженные, как для придворного маскарада, немецкими монахами и бог весть кем еще. И ночью туда ходили гуськом, с факелами, как черти, прости господи…

– Матушка пресвятая Богородица! – вообразив себе процессию и невольно перекрестясь, воскликнула Александра. – И что же – ты с ними ходил?

– Да боже упаси, я только с барином покойным приезжал, он ведь сколько был жив – другого камердинера не желал: я за ним чуть не с пеленок ходил…

– Помню, Ильич, миленький, все помню…

– Так я в комнате оставался и в окошко видел. Как-то раз долго глядел – как они шли мимо старого дуба, там дуб был – сказывали, царя Петра помнил, как к павильону поднимались и обходили его посолонь… Глядел, крестился и молился… И теперь за баринову душеньку молюсь, не пошло бы ей во вред то колдование…

– Тут, значит, эта адская поварня была? – Александра показала пальцем на край острова.

– Тут, матушка, на самом на мысу. Диво, что в паводок этот подвал не затопило. А в ночи, когда собирались, на башне огонь горел.

– Как, там еще и башня?

– Из нее на звезды глядели, а потом в подземелье спускались. Я-то следил в окошко – когда в башне был свет, в павильоне – не было, стало быть, под ним все и делалось. Еще барин сказывал – своды низкие, только итальянцу впору, поэтому он и шишку на лбу как-то набил…

Александра внимательно посмотрела на карту. Запомнить расположение дворца и павильона было несложно.

– Убери это, Ильич, – сказала она. – Бог с ним, с Елагиным. Я к себе пойду, а ты вели, чтобы ко мне привели Мавреньку, мне надо с ней наедине потолковать, а потом, чуть погодя, пришли ко мне Фросю.

– Все сделаю, матушка-барыня.

В спальне Александра сняла кафтанчик, отстегнула шпагу и стала изучать, как она крепилась к поясу, насколько можно отпустить ремешки. За этим занятием ее и застала Мавруша.

– Звали, сударыня? – спросила она.

– Звала. Нерецкий попал в беду, надобно его выручать.

– Да как же?! – вскрикнула Мавруша. – Я всей душой, всем сердцем, жизни не пожалею!.. Что надобно сделать – приказывайте!..

– Стрелять вас, монастырок, поди, не обучали?

– Стрелять?..

– Понятно. Бегаешь ты быстро?

– Обыкновенно… бегаю… А как надо?..

– Темноты не боишься? Крови не боишься? Видела когда раны, хоть небольшие? Перевязывать доводилось?

От вопросов Мавруша совсем растерялась.

– Да для него я ничего не побоюсь… Ей-богу, не побоюсь!..

– Это похвально. А то мне без тебя не справиться. Я, сдается, знаю, где его держат. Сегодня хотели его отыскать, да нас на остров не пустили – увидели издали, что мужчины в лодке, и не велели причаливать. Но дам, богато одетых, сама видела, пустили. Так что завтра наряжаемся, как на придворный бал, и отправляемся на Елагин. Сейчас Фрося приготовит тебе мое муслиновое платье – то, бланжевого цвета с рукавами буф, где надо – ушьет, вырез сделает побольше. Вели Павле приготовить те туфли, в которых ты сможешь быстро ходить, с самым маленьким каблуком…

Павла, подаренная Мавруше госпожой Вороновой, была очень хороша собой. А то, что поведения легкомысленного, так оно, пожалуй, и неплохо.

– Фросенька, сходи-ка за Павлой, – велела Александра заглянувшей горничной. И когда красавица явилась, первым делом ошарашила ее вопросом:

– Тебе господское платье носить доводилось?

– Доводилось, матушка-барыня. У госпожи Вороновой домашний теятор делали, я пастушкой была и дамой…

– Отменно. Фрося, мы с Павлой фигурами схожи?

– Она, барыня-голубушка, в грудях поосновательнее будет!

– В мое синее платье влезет? Сделай так, чтобы влезла толстомясая! Хоть салом смажь – но чтоб вползла! Павла, покажи ногу… Ох… не у всякого гренадера такая нога сыщется!.. Плохо. Фрося, вели Татьяне – пусть сходит с ней в ряды, поищет туфли на ее лапищу. И чтоб весь вечер в тех туфлях потом ходила! А сама – тут же в гардеробную!

И опять во всем доме началась суета – нужны были шляпы, зонтики, черные маскарадные накидки-домино, понадобились и новые потайные карманы, такие, что выдержат вес пистолетов. Александра снаряжала свою экспедицию на Елагин так, что Михайлов с Новиком померли бы от зависти, они-то ехали наугад, наобум лазаря. Ильича она отправила с запиской к приятельнице, наказав без ответа не возвращаться, чтобы старика от этих сборов в сатанинское логово и впрямь «кондратий» не хватил.

Утром пришел волосочес, изготовил Александре, Мавруше и Павле великолепные прически с шиньонами. Потом Фрося помогла им одеться, к тому времени прибежал Гришка и сказал, что большая лодка, им нанятая, в Мойку не войдет, а будет ждать на Дворцовой набережной, так быстрее получится. На Гришке была новенькая ливрея, напудренный паричок, он улыбался во весь рот, предчувствуя приключение.

– Ну, Господи, благослови, – перекрестилась Александра на висевшие в спальне образа. Платье на ней было легкое, белое, муслиновое, как у Мавруши, на голове – шляпа с преогромными голубовато-серыми перьями; она знала, что в этом наряде очень хороша, и юбки вниз надеты легкие, необременительные, и туфельки – легчайшие.

Солнце сияло, пистолеты в потайные карманы легли удачно, Павла в дамском платье двигалась довольно ловко, шляпа на ней сидела красиво. Мавруша лишь испуганно поглядывала на свою низко открытую грудь, но не спорила и не айкала. Экспедиция начиналась неплохо.

Конечно, мало что можно сделать впятером – ведь у Елагина дворни, поди, не меньше двух сотен. Но разведка – тоже великое дело, и неожиданное нападение должно оказаться удачным.

В последний миг Александра сообразила, что нужно написать записочку Ржевскому. Это заняло не более трех минут. И тогда уж, отправив с записочкой Андрюшку, они приказала всем выходить из дома.

Лодка с четырьмя парами гребцов оказалась ходкой, если идти по Большой Невке, то Елагин остров был совсем близко, разве что у Каменного острова пришлось задержаться, чтобы не столкнуться с целой галерой, сопровождаемой яликами.

– Ай, как прелестно, как красиво! – твердила Мавруша все время, сколько шли вдоль каменноостровского берега. За деревянными набережными виднелись высокие оранжереи с просвечивающими сквозь стеклянные рамы пальмами и померанцевыми деревьями, решетчатые беседки, дома, узорная ограда зверинца, подстриженные кусты и деревья. Все это великолепие было заведено еще при бывшем владельце острова, канцлере Бестужеве-Рюмине. Ныне им владел великий князь Павел Петрович, и для него был построен замечательный дворец на месте старого бестужевского.

Пристань напротив елагинского дворца все приближалась, Мавруша забеспокоилась, схватила Александру за руку.

– Как лихих старцев на сцене представлять, так ты смелая, – уколола Александра. – Павла, не бойся. Гришка, Пашка, коли что – к Ржевскому.

Хозяин лодки, которому было заплачено втрое больше против обычной цены, уже знал, что следует делать: высадив дам с двумя лакеями, отойти к Каменному острову, стать напротив павильона, который был уже виден за деревьями, и ждать знака. Условились: либо это будет появление на пристани Александры со свитой и размахивание руками, или пистолетный выстрел. На расстоянии в полсотни сажен его трудно было бы с чем-то спутать. Правда, выстрел был назначен на самый крайний случай, – Александра надеялась, что обойдется без подобных страстей.

В десятке сажен от пристани Александра заговорила по-французски, Мавруша бойко ей отвечала, а Павла, получившая строгие наставления, лишь смеялась или вставляла «уи, мадам!», будто и впрямь все понимала.

Лодка причалила. Гришка с Пашкой помогли дамам выйти на пристань и забрали с лодки большой кожаный саквояж. Там было много всякого добра, которое могло пригодиться в экспедиции.

Мужики на пристани очень косо смотрели на бойко щебетавших прелестниц. Но допекать дам неделикатными вопросами они не решились – нажалуются хозяину, и кто будет виноват? К тому же идут уверенно, смеются, сразу выбрали дорогу, что ведет ко дворцу, видимо, бывали тут не раз, приглашенные хозяином.

– Да не гляди ты с ужасом, будто тебя на эшафот ведут, – смеясь, говорила Александра Мавруше. – Вон на Полину погляди – шествует как королева.

Павла, удостоенная нового французского имени, действительно выступала гордо и хохотала звонко. Чем-то она и впрямь была похожа на французскую королеву – по крайней мере, на ее живописный портрет работы госпожи Виже-Лебрен; складкой губ ли, овалом лица – Александра, впервые заметившая это сходство благодаря господской прическе, еще не могла понять.

Пройдя с сотню шагов, экспедиция обнаружила круглую клумбу. Это было очень кстати – обходя клумбу, можно было скрыться от взглядов мужиков с пристани и поспешить к павильону с адской поварней под ним.

– Эти безумцы шли от дворца, а обходили павильон посолонь, – вспомнила Александра рассказ Ильича. – Вон он, дворец… Павла, ежели встретим кавалеров – отходи, задирай подол и поправляй подвязку. Тогда ничего дурного не подумают, а только вытаращатся. Думать-то уж нечем будет.

Ноги у горничной, несмотря на крупную ступню, были хороши, с округлыми икрами, с узким коленом, и та часть бедра, что открывается, когда женщина подтягивает чулок со съехавшей подвязкой, тоже была очень соблазнительна.

Ослушаться барыни Павла не посмела. Когда совсем близко, на соседней дорожке, зазвучала французская речь, она отважно задрала подол.

– Дурочка… – шепнула ей Александра. И тут показались мужчины – средних лет, одетые небогато, опрятно, видать, из личной канцелярии Елагина. Их было двое.

Опустившись на одно колено, Александра стала натягивать и без того отлично сидевший белый чулок на Павлину ногу. Мужчины, увидев эту прелестную картинку, тут же свернули в боковую аллею.

– Великое дело благовоспитанность, – заметила Александра. – Гришка, глянь – не подсматривают ли. Павла, стой, как стоишь.

Они действительно подсматривали. Увидев Гришку, резво ушли. И это тоже означало, что они тут люди подневольные: богато одетая госпожа может наябедничать хозяину, и вылетят они из дворца, как пуля.

– Туда, – Александра указала рукой. – Он должен быть где-то там.

– Ай, мне камушек в туфлю попал, – пожаловалась Мавруша.

– Потерпи, дойдем до скамьи. Вон боскет, там уж точно есть скамейка.

Нетерпение Александры было так велико, что, оставив Маврушу в боскете, она повела экспедицию дальше и увидела дорожку, обсаженную жасминовыми кустами, и поняла, что дорожка ведет прямиком к павильону.

– Слава богу, – сказала Александра. – Пашка, куда эта тетеря запропала? Можно подумать, там не камень, а целый кирпич в туфле. Сбегай, приведи.

И бежать-то было – два десятка шагов до входа в боскет. А Пашка вернулся не сразу.

– Матушка-барыня, нет ее. Я все осмотрел.

– Как – нет? Куда она из боскета могла подеваться?

– Нет, да и все тут. Там две скамьи, клумба посередке, кусты ровно подстрижены – спрятаться негде.

– Господи Иисусе, этого еще недоставало, – прошептала потрясенная Александра.

Глава девятнадцатая
Тайны стокгольмского двора

Сенатор Ржевский вошел в классную комнату, где старший сын, Саша, уже сидел за столом, а учитель математики готовился начать урок. Там же была и Глафира Ивановна – хотела убедиться, что мальчик отвечает на вопросы четко, без промедления, без запинки.

– Скажи, мой друг, не было ли чего от Сашетты? – спросил он жену.

– Нет, хотя она… – госпожа Ржевская чуть было не призналась, что Александра обещала прислать странный железный перстень, который Павлушка подобрал на полу не совсем в отцовском кабинете – это было бы прямое воровство, и не совсем в коридоре, а на пороге, и употребил, как считал нужным.

– Если она пришлет хоть записочку – тут же дай мне знать.

– Ты уезжаешь?

– Должен исполнить одну комиссию Гаврилы Романыча, попросил – не в службу, а в дружбу…

Глафира Ивановна подошла и поправила на муже батистовый шейный платок, придав его концам элегантную небрежность.

– Вот так, теперь хорошо, – сказала она, улыбаясь. Улыбнулся и он – понимал, что супруге хочется еще чуточку продлить ту близость, которой оба несколько часов назад были счастливы и уплывали в сон, не размыкая объятий.

– Я жду еще визитеров. Может появиться человек, плохо одетый, в матросской шапке. Савелий знает, о ком речь. Его не гнать, пусть ждет меня. И ко мне должен прийти флотский офицер, господин Михайлов, – по крайней мере, я надеюсь, что он не отвергнет приглашения. Когда явится – задержи его, займи чем-нибудь в гостиной, а за мной пошли.

– Как же я догадаюсь, где тебя искать?

– К Гавриле Романычу, он будет знать.

Ржевский поцеловал жену, и тут в классную заглянул казачок.

– Двое господ к вашей милости, сказывают – приглашали, дядя Савелий спрашивает – просить?

– Просить. И вести в кабинет. Видишь, мой друг, не пришлось тебя утруждать.

– Велеть подать вам в кабинет кофей с сухарями?

– Сказывают, моряки к американскому рому пристрастились, взяв за образец аглицкий флот, что для них кофей?

– Ты его пробовал?

– Пробовал. Уж больно крепок. Наши настойки против него – как твои севрские статуэтки против статуи Петра.

Оказалось, старый Савелий посчитал неправильно. Пришли трое, но господами он счел лишь двух, третьего не знал, как определить, и велел ему пока посидеть в сенях. Это был Ефимка Усов.

К дверям кабинета хозяин и гости подошли одновременно.

– Входите, господа, – сказал Ржевский. – Вот мы и встретились.

Михайлов и Новиков, войдя, поклонились.

Ржевский указал рукой на кресла, сам присел к столу. В компании двух моряков, один из которых был атлетического сложения, а другой попросту огромен, сенатор казался хрупким, почти невесомым, и его прирожденное изящество казалось более свойственным сильфу, а не человеку.

– Я, господин Ржевский, и есть тот самый капитан второго ранга Михайлов, служу на «Мстиславце», сейчас вот лечусь. А товарищ мой – отставной капитан второго ранга Новиков, – сообщил атлет, почему-то сердитым голосом.

Он, повинуясь красивому жесту длиннопалой руки, сел в кресло, широко расставил ноги и не сразу сообразил, куда девать толстенную трость. Великан сперва внимательно оглядел второе кресло, потом отважился и уселся примерно так же.

– Ранены у Гогланда? – предположил Ржевский, глядя на ногу в обрезанном валяном сапоге. – Я не знал…

– Кабы рана! Раной хоть гордиться можно. Хуже. От ничтожной причины возникло воспаление, пришлось резать. Но я уже бодр и скоро вернусь в строй, – пообещал Михайлов. – Вы звали меня, потому что беспокоитесь о господине Нерецком, так?

– И о нем, и о других людях, вовлеченных в интригу, в коей они, простите, ни уха ни рыла не смыслят, – сказал сенатор. – Судя по тому, что вы гонялись за господином Майковым, вы в ложе «Нептун» не состоите?

– Боже упаси. Я честный офицер, мне довольно моего корабельного начальства, в ином не нуждаюсь, – прямо и просто ответил Михайлов.

– Вы очень верно определили нынешнюю беду. А вы, господин Новиков?

– А меня не звали, – Новиков вздохнул и развел руками.

– Ваше счастье. С ложей «Аполлон» тоже никаких дел не имели?

– Нет, – хором ответили Михайлов и Новиков.

– А вы хоть туманно представляете себе, в какую интригу влезли?

– А вы? – вдруг спросил Михайлов. – Мне сдается, именно вы, господин сенатор, еще не поняли всей мерзости, которую они затеяли!

– Я знаю одну сторону этой мерзости, а вы – другую, – преспокойно отвечал Ржевский. – Сейчас мы соединим их вместе и получим общую картину. С вашего позволения, начну я.

– Извольте, сударь, – косясь на Михайлова, сказал Новиков. – А про мерзость вы точно сказали – сам в этом вчера вечером убедился… в госпитале…

Ржевский кивнул Новикову и с любопытством посмотрел на Михайлова.

Он догадался, что ночью в лодке, куда втащили мокрую Александру, были не только разговоры о похищении и погоне, что-то еще произошло – уж больно милая Сашетта не желала встречаться с Михайловым. Недовольный человек, сидевший перед сенатором в простом кафтане (постеснялся надеть белый мундир к валяным сапогам), причесанный без излишеств, имел густые насупленные брови и глубоко посаженные темные глаза, довольно выразительные. И сейчас эти глаза красноречиво заявляли: господин сенатор, второго такого упрямца, как я, не скоро сыщешь. Была в этом лице заметная неправильность. Ржевский, как все образованные люди, учился рисованию, и его учитель предупреждал: правая и левая половины человеческого лица несимметричны, об этом надобно помнить и не удивляться, когда портрет кажется каким-то кривым, дело не отсутствии в мастерства художника, а в лице. Тот, кто взялся бы изображать Михайлова, имел бы сильный соблазн как-то уравновесить его физиономию. Попытка, может, и удалась бы, но физиономия, обретя правильность, утратила бы чуть неуклюжее обаяние.

– Итак, что вы оба знаете о начале войны, господа?

– Знаем, что шведский король в уме повредился, – сразу ответил Новиков. – Пусть наша армия турку бьет и с юга не скоро вернется, да флот-то весь тут, не успел уйти. Даже та часть эскадры, которая чуть до Дании не дошла, успела вернуться.

– А о том, что эта война была задумана более десяти лет назад, не догадываетесь?

– Теперь догадываемся, – буркнул Михайлов. – Но отчего он столько ждал?

– Сейчас поймете, сударь. Вы помните, что одиннадцать лет назад, также летом, шведский Густав побывал в Санкт-Петербурге? Ему тогда наши высокопоставленные масоны устроили торжественное чествование в ложе «Аполлона», вовсе не побеспокоясь, что свой праздник низкопоклонства учинили в день победы под Полтавой. Забыть, имея дело со шведами, про Полтаву, – это еще уметь надобно. А, может, тем они показали королю, на чьей они стороне.

– Вот ведь сволочи! – как и следовало ожидать, возмутился Михайлов.

– Погодите. Не все масоны – предатели, и не все участники того приема сознательно предпочли Швецию России. У них тоже есть различные течения и системы, про кои долго рассказывать. Вам довольно знать, что ныне самая влиятельная – система «строгого наблюдения». Ее адепты полагают себя наследниками французских рыцарей-тамплиеров, то бишь храмовников. Особенность этой системы – хранение тайн, отказ от общения с ложами других систем, но главное – безусловное повиновение начальникам, что управляют масонским орденом. Помните правило иезуитов?

Моряки переглянулись – таким вещам в Корпусе не обучали.

– Повиноваться так, как повинуется рукам могильщика мертвое тело, perinde ac cadaver. То есть не рассуждая вовсе. И не позволяя человеческим чувствам вмешиваться в великое дело повиновения. Примерно то же хотят насадить у себя адепты системы «строгого наблюдения». Запомните это – и вернемся к тому королевскому визиту.

– Но это очень опасно! Даже детки должны, слушая родителей, думать и рассуждать! – воскликнул Новиков. – Как же взрослые люди, добровольно?..

– Ради великой идеи, сударь, исключительно ради нее. Они желают, чтобы их орден стал главнейшим на Земле, и тогда всюду воцарятся благоденствие и законность. Их цель – осчастливить человечество. Их орден становится для них государством, отцом, матерью и троюродной тетушкой, посулившей пятьсот душ в наследство! – с неожиданной пылкостью ответил Ржевский. – Поверьте мне, эти идеи так прекрасны, что даже человек в годах, опытный, разумный, многих превосходящий талантами, осторожный, преданный трону… это я все о себе, господа!.. Так вот, даже такой человек мог увлечься идеями и уверовать в них, как дитя.

Михайлов засмеялся.

– Это не столь смешно, сколь тревожно, – осадил его сенатор. – Я впервые задумался о странном назначении великих идей, когда поглядел на карту Европы и понял – чуть ли не все немецкие герцоги и князья заделались масонами. Прусский Фридрих был масоном, прусский кронпринц Фридрих-Вильгельм, наследник престола, – тоже. А наш любезный противник Карл Зюдерманландский – гроссмейстер системы «строгого наблюдения». Как вы полагаете, каковы были помыслы наших доморощенных масонов? Не знаете? Им тоже страх как хотелось заполучить в главы ордена коронованную особу. Государыня не годится – женщин только штукарь Калиостро пытался в ложу объединить, и вышла одна фривольность. Кто остается?

– Я понял!

– Я тоже!

– А мало ли интриг плетется вокруг великого князя? А мало ли пытаются доброхоты рассорить Павла Петровича с матушкой? Ведь не раз удавалось, но государыня умна, где строгостью, где щедростью такие задачки решает. Вот только фанатичных адептов «строго наблюдения» с их замыслом государства высокой идеи, стоящего над земными державами, нам тут недоставало. Вы, господа, пугачевский бунт помните? Вдругорядь такого не захотелось? А ежели опять народ взбаламутят, то он, в идеях не разбираясь, попросту за вилы возьмется.

– Черт возьми! – с чувством произнес Михайлов. – Простите… А теперь позвольте мне!

– Я еще не досказал. Незадолго до того решено было вдругорядь женить наследника – сколько ж ему вдоветь? Годы подходящие, невесту найти нетрудно. Выбрали Софью-Доротею Вюртембергскую, наследник поехал с ней знакомиться в Берлин. Вернулся – а тут государыне на стол брошюрку кладут, о том, что наш Павел Петрович в Фридрихсфельде готовился к посвящению в масоны. А Фридрихсфельд – замок Фердинанда Брауншвейгского, а оный Фердинанд возглавлял тогда масонов «строгого наблюдения». Теперь видите, откуда ниточка тянется?

Михайлов и Новиков переглянулись. Оба были не охотники до интриг столь высокого полета, обоим других забот хватало, и то, что вкратце и как можно вразумительнее рассказал Ржевский, их порядком ошарашило.

– Но его высочество ведь не стал масоном? – спросил Новиков.

– Бог миловал. Хотя петли вокруг него вили, и петли хитроумные. Но с налету не удалось – стали двигаться иным путем. И тут наши аристократы, Куракин и Гагарин, потрудились. С Куракина, когда он в Стокгольм ездил, взяли слово стать гроссмейстером российской провинциальной ложи, но с условием – чтобы эта ложа и иные, ей подчиненные, признали верховную власть шведского капитула. А его возглавляет Карл Зюдермандандский. Про повиновение помните? Так вот, когда наши ложи принимали в столице шведского Густава, он прямо говорил: нужно привлечь наследника в орден. Но тогда, сразу после его визита, действовать побоялись. Государыня была начеку. Когда три года спустя прусский наследник приезжал в Санкт-Петербург и встретился с нашим – она очень явно свое неудовольствие высказала. А потом между российскими масонами произошел раскол. Почему я о нем говорю? Потому, что похищение Нерецкого есть его прямое следствие, господа. Не угодно ли кофею?

– Точно ли мы должны знать все эти хитросплетения? – с детской простотой спросил Новиков. – Мы ведь и без них готовы… что в наших силах… как умеем…

– Должны! – решил Михайлов. – Господин Ржевский прав – надо знать обе стороны мерзости.

Сенатор позвонил. Явился Савелий, выслушал приказание, а когда уходил – чуть ли не из-под его руки просунулась в кабинет детская головка и с возгласом «ой» исчезла.

– Детки ваши? – оживившись, спросил Новиков.

– Да будет тебе про деток! – рявкнул Михайлов. – Хоть бы кто тебе пять дочек нарожал – может, спустишься тогда с небес на землю!

Новиков засмущался, вздохнул препотешно, развел руками.

Ржевский наблюдал за этой парочкой, пытаясь разгадать, из-за чего повздорили Александра и Михайлов. Александру он знал как даму мирного нрава, не склонную затевать склоки, хотя упрямства и ей было не занимать. Чего ей делить с флотским офицером, человеком не ее круга, сенатор не понимал. Конечно, офицеры были обычными гостями в лучших домах столицы, но Михайлов не походил на светского кавалера; в гостиной он был бы таким же чужеродным телом, как слон в посудной лавке. Его место – на корабле, там его норов найдет применение. Его место – на войне…

Тут Ржевский всего лишь на секунду предался зависти к плечистому упрямцу, немногим старше тридцати лет, и уже отцу пятерых дочек. Не то чтоб сенатору своих детей было мало, не то чтоб в ширине плеч он видел великое достоинство, а просто ясно было – этот человек живет в простом мире, с простыми заботами, его понятие о чести и Отечестве не обременено всякими подвесками, как дамский шатлен, и там, где господин более образованный и нахватавшихся европейских идей, будет терзать свою душу выбором, этот будет действовать без затей и сомнений, зато сразу и решительно.

– Я не стану забивать ваши головы, господа, всякими ненужными подробностями, довольно уж того, что моя собственная от них пухнет, – сказал Ржевский. – Вам довольно знать, что до вмешательства шведских интриганов в России были свои две масонские системы – английская и циннендорфская. Английскую возглавлял господин Елагин…

– Елагин! – хором повторили Михайлов и Новиков.

– А циннендорфскую – генерал-аудитор Рейхель. Незадолго до визитации шведского короля они объединились в одну, названную великой провинциальной, формально она подчинялась берлинской ложе «Минерва». Великим провинциальным мастером стал господин Елагин. Когда после этого злосчастного визита в столице был образован шведский капитул, который должен был возглавить Куракин, но передал должность Гагарину, сие не всем здешним масонам понравилось. А еще менее понравилось, когда в восьмидесятом году герцог Зюдерманландский самочинно провозгласил себя великим провинциальным мастером двух масонских провинций – к одной из них причисляется Россия. Тогда датские и немецкие ложи «строгого наблюдения» отказались признать его главенство и публично осудили самоуправство. Ложи Елагина и Рейхеля тоже возмутились, хотя и не все.

– Это хорошо, – сказал Новиков. – И я бы тоже возмутился.

При этом он смотрел в лицо Ржевскому очень внимательно, а правая рука уже лезла в карман кафтана.

Ржевский забеспокоился – что там может быть у этого круглолицего великана? Но на свет был извлечен всего-навсего небольшой альбомчик и пристроен на колено.

– Итак, что мы имели в начале сего десятилетия? С одной стороны, ложи Елагина и Рейхеля, в которых проказ герцога сильно не одобряли. А с другой – Капитул Феникса. Это было нечто вроде тайного правления для российских лож шведской системы. Он был, собственно, и ранее, но тогда звался петербургским капитулом, капитулом Петрополитанума. Им командовали из Стокгольма – сперва сам шведский Густав, а с восьмидесятого года – его милый братец, которому Густав передал должность Великого мастера, гроссмейстера.

– Батюшки, сколько ж у вас там великих? – удивился Новиков. – Куда ни ткнись – одни великие.

– Вот тоже нашли себе забаву – друг дружку великими титуловать, – добавил Михайлов.

Ржевский засмеялся было, но смех обратился во вздох.

– А как иначе? Коли идея всеобщего благоденствия – великая, то и господа исполнители должны соответствовать.

– А вы сами, сударь? – прямо спросил Михайлов. – Вы-то к кому принадлежали?

– А вот как раз к ложе «Латона» и к Капитулу Феникса я и принадлежал. Недолго, правда, хотя мне там сулили чины и звания. Сперва не устоял перед соблазном, был и надзирателем префектуры, и президентом капитула, и префектом капитула. Но опомнился и оставил эти затеи другим.

– Почему? – Михайлов был непреклонен.

– Да беспокойство одолело – слишком много суеты с театральными приемами и слишком много помышлений о власти. А мне власть одна лишь нужна, господа, – в своем доме и над сердцем любимой женщины. Видите – прямо говорю. Я по натуре незлобив и сентиментален, ежели рядом со мной грызня за звания – я лучше в сторонку отойду. Но при этом буду внимательно наблюдать.

– Когда ж вы отошли в сторонку? – не унимался Михайлов, хотя Новиков уже толкал туфлей его валяный сапог, искренне полагая, что Ржевский этого не заметит.

– В восемьдесят третьем. Но я, по миролюбию своему, сохранил отменные отношения и с московскими братьями, и с петербургскими, и в недоразумениях служил меж ними посредником. А так вышло, что в Москве и иных российских городах, включая даже Архангельск, братья более состоят в елагинских и рейхелевских ложах, в столице же, ближе ко двору, куда сильнее шведское влияние. И получается, что многие российские вельможи находятся в подчинении у брата шведского короля и обязаны ему повиноваться. Да что вельможи – эти господа сидят по своим дворцам и выезжают разве что на придворные балы. Хуже другое – в прямом подчинении у герцога Зюдерманландского господин, возглавляющий ложу «Надежда к Нептуну», попросту – «Нептун». А это адмирал…

– Грейг! – перебил Михайлов. – Я что-то такое слыхал, да не поверил… Царь небесный, вот теперь все сходится!.. Слушайте…

– Алешка! – не выдержал Новиков.

– Да погодите же, сударь, дайте закончить! – сказал Ржевский таким тоном, что Михайлов замолчал. – Сейчас перейдем к Денису Нерецкому. Я знаю его с юности и всегда считал его неким ангельским созданием. У него прекрасный голос и слух, он даже сам сочиняет романсы, а когда поет – и каменные сердца слезами обливаются.

– Поет, значит… – пробормотал Михайлов.

– Но нелегкая занесла его в ложу «Нептун». Такой человек и должен мечтать о всеобщем благоденствии, рае в шалаше, торжестве всемирной добродетели и божественной справедливости. Но ему бы лучше мечтать об этом, сидя в своей деревне, у окошка, в шлафроке и ночном колпаке, и чтобы при сем по двору ходили румяные девки.

– Поет, стало быть…

– Алеш-ш-ш-ка… – прошипел Новиков.

– В «Нептун» Нерецкого втянул некий господин Майков…

– Ага! Вот и он! – воскликнул Михайлов и обнаружил у себя под носом новиковский кулак. В кулаке был зажат карандаш.

– Простите, сударь, – жалобно сказал Новиков Ржевскому. – Сами видите!..

– Вижу, – сенатор усмехнулся. – Потерпите, сударь, немного осталось. Нерецкий недавно переехал из Москвы в Санкт-Петербург и со всем пылом души взялся участвовать в «Нептуне». Но одно дело – торжественно принимать в масоны какого-нибудь новобранца, устраивать целый спектакль в темной зале с факелами, стелить ковер с тайными знаками, надевать кожаные запоны, словно мясники, и белые рукавицы. А другое – исполнять обязанности человека, связанного масонской клятвой. Клятва же такова: повиноваться гроссмейстеру, герцогу Зюдерманландскому, во всем, что не противно верности, повиновению и покорности, которыми я обязан моим законным государям и как светским, так и церковным законам сей Империи. А кто определяет, что «не противно»? Вот то-то. И мой нежный ангел опомнился, когда оказалось, что вот-вот начнется война со шведами. Да и то – долго бы проходил с закрытыми глазами, кабы я его попросту не припер к стенке. Я, видите ли, не слишком хорошо знал, что делается в «Нептуне», других забот хватало, а он мне поведал – чуть ли не под пистолетным дулом… Пока рассказывал – сам осознал беду и перепугался.