Текст книги "Булатный перстень"

– Неужто у него не хватило ума спросить у того же дворника, кто проживает в доме? – удивился Михайлов.

Новиков внезапно расхохотался.

– Вообрази, квартирует там знаменитая ученая повивальная бабка!

– Бр-р-р! – только и мог сказать Михайлов. – Хотя… может, они своих жен или любовниц выслеживали, эти господа?..

– Повивальная бабка во втором жилье, а двое из них любопытствовали насчет третьего. В третьем же нанимает квартиру некий господин Нерецкий с сожительницей. Но они куда-то подевались – однако со дня на день должны вернуться. Майков как раз о Нерецком и осведомлялся. Так что Ефимка съел все, что у меня на погребу нашлось, взял хлеб, взял мою большую епанчу и побежал обратно. Он там местечко за сараем присмотрел, где можно лечь и подремать. Хочет понаблюдать с утра пораньше – может, Майков придет…

– Майков? Погоди! Вот что – кликни-ка сюда Родиона. Он тогда видел, как меня, пьяного, на борт затаскивали и в каюту препровождали. Надобно ему Майкова показать.

– Ты хочешь, чтобы дитя, с рукой в лубках, бегало по городу и караулило Майкова, чтобы сказать, тот или не тот? Совести у тебя нет! – возмутился Новиков.

Тут в дверь постучали.

– Антре! – полагая, что пришла госпожа Колокольцева, по-французски пригласил Михайлов. Но вошел Родька.

– Здравствуйте, Владимир Данилыч, – сказал он кротким голоском. – Я пришел узнать, не требуется ли чего. Занятий у меня, пока рука не заживет, нет никаких, и коли что – я с радостью…

– Вот тебе наглядный образец того, на что способны милые детки, – тут же догадался Михайлов. – А сие дитя, полагаю, шаталось взад-вперед по коридору, наставив ухо. Голос же у тебя – Бог не обидел – ты, помнится, матросами на рее грот-трюмселя без рупора командовал.

Родька опустил буйную голову и тем окончательно себя выдал.

– Нет, нет и нет, – сказал Новиков. – Без него справимся.

– Так ведь ненадолго, – вступился Михайлов. – И лето на дворе, а наш мичман сидит взаперти. Думаю, и матушка будет не против, чтобы он с тобой прогулялся – под твоим бдительным присмотром. А я сегодня выберусь с тростью в коридор и погляжу, что из этого получится, смогу ли как полагается на ногу ступить.

– Нет, дитя со сломанной рукой по городу гонять есть сущее безобразие, – не унимался Новиков.

– А боцман Угрюмов сказал, что безобразие, доведенное до единообразия, есть уже флотский порядок! – выпалил Родька.

– Слушай его больше, он тебя научит! – прикрикнул на юного мичмана Михайлов. – Это Угрюмов у меня выдумал пить за здравие российского матроса, коего утром не разбудишь, а ночью не найдешь. Не порть мне подчиненного своими нежностями, Новиков.

– Ладно, пусть так. Но давай еще партийку сыграем на прощанье, – предложил коварный Новиков. – А господин мичман подождет меня в гостиной. Сейчас фигурки расставлю…

В то время как Михайлов с Новиковым сражались из-за Родьки, Ефимка Усов охранял дом на Второй Мещанской. Все было именно так, как рассказал Новиков: кроме Усова еще три человека бродили вокруг дома, уже приметив друг дружку и, с одной стороны, старательно делая вид, будто случайно тут оказались, а с другой – приглядываясь к загадочным соперникам.

Мужчина в матросской шапке и кафтане цвета голубиной шейки вел себя разумнее прочих – приходил, задавал вопрос дворнику, отходил, слонялся или сидел на расстоянии в полсотни сажен, опять приходил, опять уходил. Судя по всему, у него были на посылках шустрые парнишки, которые приносили фляги с водой и сменяли его ненадолго.

Молодой, бойкий и смазливый соглядатай действовал в одиночку – заскакивал то в двери, то в калитку и, гуляя по улице, пытался заглянуть в окна третьего жилья. Он отлучался надолго, возвращался ненадолго.

Тот, кто пришел вместе с Майковым, вступал в переговоры с дворником и ходил кругами, огибая квартал.

Следя за этими тремя, Усов не забывал поглядывать по сторонам. В Туле он не видывал такого количества людей на улице – Тула город рабочий, жителям не до променадов. А тут не только бездельники с бездельницами прохаживались от лавки к лавке, но и торговый люд прямо на ходу продавал товар – успевай только от них уворачиваться. Усов поразился ловкости разносчика с лотком на голове, полном горохового киселя – то-то будет веселье, коли свалится на пышную даму! Но лоток не падал, а в нужном месте устанавливался на козелках, откуда-то брались деревянные тарелки и длинные тонкие спички, чтобы брать нарезанный кубиками кисель и споро кидать в рот. Чуть не сбила с ног Ефимку толстая конфектчица с корзиной, висящей на ремне через плечо. В корзине разложены были самодельные конфекты в бумажках и без – султанские, двухвершковыми квадратами, киевские – мелкой россыпью, и тут же фунтики для них, немецкие марципановые и всякие иные. Шарахнувшись, Усов ткнулся носом в свиную харю – это мальчик-разносчик из мясной лавки нес поросенка, который лежал на доске, что каким-то образом держалась на голове. Отступив, он увидел мужскую спину, обтянутую коричневым сукном, а на кушаке, пониже спины, – нанизанные ручками муравленые ночные горшки, три штуки. Это был продавец глиняной посуды, и к нему устремлялись дети, таща за руку мамок и нянек, – в корзине у него были игрушки и свистульки.

И все эти люди покупали и продавали марципаны с ночными горшками, забыв, что неподалеку от столицы уже идет война.

Нельзя сказать, что сражение при Гогланде окончилось полной победой Российского флота. Шведов отогнали от столицы – и только. Никуда не исчезли ни генерал-адмирал герцог Карл Зюдерманландский, родной брат шведского короля, ни шесть с половиной тысяч отборного войска на транспортах, готового высадиться, как было задумано, где-нибудь у Петергофа. И гребной флот шведов еще не вступал в бой. И тридцать шесть тысяч пехоты, которую возглавлял самолично шведский Густав, тоже обреталось на Российской земле.

Пока военные действия на суше носили характер скорее символический – мы-де на вашей земле уже хозяйничаем! – Густаву не удалось взять даже Нейшлот, обороняемый двумя сотнями инвалидов. Со шведской стороны эта война до сих пор сводилась к грабежу окрестных сел, но в случае высадки десанта к югу от столицы эти тридцать шесть тысяч могли бы пойти на нее с севера, и казаки, набранные из питерских извозчиков, вряд ли удержали бы неприятеля.

Сейчас шведские разъезды были замечены у крепости Фридрихсгам. Она была побольше Нейшлота, но в бедственном состоянии – даже земляной вал во многих местах обвалился, бастионы не одеты камнем, а пушки на них – старые шведские, захваченные еще в прошлую войну, в 1743 году. Правда, в гарнизоне там насчитывалось две с половиной тысячи человек.

Усов, проголодавшись, принялся мечтать о пирогах. Как на грех, именно пирожник с лотком куда-то запропал, а навстречу попадались то квасники, то зеленщики, то сбитенщики. Уходить от дома на Второй Мещанской Ефимка не хотел – в любую минуту мог явиться Майков. Так что пришлось уговаривать брюхо еще малость потерпеть.

– Господин Новиков кланяется, – вдруг тихо сказал, пристроившись к Усову шаг в шаг, молодой человек, щеголявший, невзирая на жару, в длинной епанче. – Там, за углом, стоит. Я тут погуляю, а вы, сударь, к нему ступайте.

– Знаете, кто нам надобен? – спросил Усов.

– Мне растолковали, – и молодой человек показал листок с профилем. Подобный листок лежал у Ефимки за пазухой.

– Ты, небось, устал и голоден, – встретил Усова Новиков. – Давай-ка я вместо тебя послоняюсь. Я ведь тоже Майкова в лицо знаю.

– Мне бы хоть пирога с капустой, – взмолился Усов, – и готов дальше наблюдать.

О том, что Новиков, неторопливо обходящий дозором окрестности, будет чересчур приметен, как если бы взялась вести розыск церковная колокольня, он благоразумно умолчал.

Меж тем у дома произошли перемены. Смазливый парень, одетый в какое-то унылое старье, вовсе поспешил прочь, не оборачиваясь. Направился он в сторону Невского. Родька, сменивший Усова, забеспокоился. Посоветоваться не с кем – Усов с Новиковым как раз отошли в сторону и пропали из виду. Родька решился – и пошел следом за парнем.

Тот его привел в Большую Миллионную улицу к хорошему каменному дому. Сам он вошел со двора, кто-то незримый его окликнул, кому он отозвался бойким звонким голосом, откуда яствовало – он тут квартирует.

Родька прошелся взад-вперед и обнаружил стоявшего в Аптекарском переулке, возле развалин старой деревянной аптеки дворника с метлой. Он спросил о доме, во дворе которого скрылся соглядатай, и узнал, что это собственность госпожи Рогозинской, отдается в наем богатым господам, а во дворе – сарай и конюшни. Тогда Родька полюбопытствовал о парне, что привел его сюда, кое-как описав внешность. Дворник предположил, что это один из лакеев госпожи Денисовой.

Страх как хотелось явиться к Михайлову с ценными сведениями! Родька подумал, подумал – и вошел во двор.

Это был обыкновенный, плохо прибранный двор, со всеми типичными запахами, где суетились люди: конюх, усевшись на солнышке, чинил сбрую; баба несла от водовозной бочки ведра с питьевой водой; бородатые мужики пилили доску; старик в ливрее о чем-то сговаривался с бродячим стекольщиком; тут же садовник в белом холщовом балахоне передавал в окошко первого жилья принесенные им цветочные горшки. Но не только это заметил глазастый Родька.

Солнце, заглянувшее во двор, осветило ту его часть, что примыкала к конюшне. Там было место, специально расчищенное от всякого хлама, куда выкатывали экипаж и выводили упряжных лошадей. Сейчас оно пустовало. Но на лавочке прямо под высоким окошком, сидела молодая женщина, кутаясь в турецкую шаль. У ее ног прямо на земле устроилась другая и, доставая из корзины котят, показывала подруге. Дело обычное: на конюшне всегда прикармливают кошек, поскольку где овес – там и мыши; опять же, ничего удивительного, что девицы играют с котятами.

Та, что сидела на лавочке, была скучна и Родьке не понравилась. Лицо ее показалось ему серым, блеклым, явно нуждавшимся в румянах. К тому же Родька не любил блондинок – а эта как раз ею и была, ее волосы, собранные в простую косу, опускались на грудь.

Зато вторая, сидевшая на земле, была темноволоса. Она сняла маленький чепчик и его лентами дразнила котят. Волосы она заплела в две косы, достигавшие талии. Платьице на ней было легкое, домашнее, перехваченное ярко-голубой лентой вместо кушака. Оно задралось, и Родька отлично видел ноги в белых чулках и белых же вышитых туфельках.

Вдруг темноволосая девица вскочила. И началось представление! Она пошла причудливой походкой, словно ступала ладонями по незримому полу, при этом вынося вперед плечи так, как ни одному человеку и на ум бы не взбрело. Вдруг Родька понял – она же изображает кошку, точно копируя движения лап! А когда девица, растопырив пальцы, замахнулась на подругу, он чуть не засмеялся – до того удачна была эта игра. Только блондинка смеяться не пожелала.

– Тебе чего надобно, кавалер? – вдруг крикнула Родьке из окна пожилая тетка.

Девица с голубым поясом повернулась – взглянуть на кавалера. Родька увидел личико – не совсем правильное, без румян и пудры, смугловатое, с тем разрезом и прищуром глаз, что выдает восточную кровь, с носиком чуть приплюснутым, но с длинной точеной шеей, не хуже, чем у мраморных богинь, с красиво очерченными губами. Словом, девица, не имея признаков классической красоты, могла пленять и, кажется, пленила…

Родька выскочил со двора, как ошпаренный.

Он вообразил, что могла она о нем подумать? Притащился какой-то среди лета – в епанче до пят, и таращится, как баран на новые ворота! Епанча непрозрачная, и руку, вместе с плечом взятую в лубки, под ней не разглядишь.

Теперь нужно было искать Новикова с Усовым, докладывать, что один из соглядатаев, сдается, крепостной госпожи Денисовой. И настаивать, чтобы розыск был продолжен! А еще – потолковать с доктором. Может, есть какой-то способ поскорее вылечить руку.

Так вышло, что Родька в семнадцать лет знал очень мало девиц – подруг своих младших сестер да болтливых кузин, которые в нем нежных чувств не вызывали. Он был готов влюбиться в прекрасное лицо, что явится на мгновение в окошке проезжающей кареты, в склоненный профиль на левой, женской, половине церкви во время богослужения, в поющий голос, летящий из открытого окна. А тут – ровесница, плясунья, живое личико, ножки в белых чулках, как устоять? Да никак.

Ноги несли его по столице, сами выбирая дорогу – голове было не до того. Там клубились образы будущих встреч, звучала музыка, вспыхивали фейерверки. Добрый человек вовремя ухватил Родьку за плечо – не то рухнуть бы ему посреди улицы под конские копыта.

Новикова на Второй Мещанской не оказалось. Усов, дождавшийся-таки пирожника с лотком и развлекающий его беседой, чтобы из-за его плеча наблюдать за домом, шепнул, что Новиков пошел к Михайлову. Родька понесся домой и, ворвавшись в комнату к больному, вмиг ошарашил его своей новостью.

– Госпожа Денисова? – переспросил Михайлов. – В Большой Миллионной?

– Да, да!

Менее всего Михайлов желал, чтобы ему напоминали про Александру. Менее всего – распутывать интриги, что она хладнокровно плетет для уловления доверчивых мужчин. Очевидно, предположил он, что эта суета как-то связана с повивальной бабкой. Но для чего ее лакею выслеживать эту бабку, капитан понять не мог. Препротивная заноза угнездилась в голове: а что, как она беременна? Вдруг он сам – виновник? Вот уж было бы некстати.

Их встречи случились до того, как «Мстиславец» был отправлен в разведку. Он отдал швартовы пятого июня. И, выходит, коли это случилось, то именно теперь и обнаружилось.

К счастью, Новиков, рассуждения которого прервал обезумевший от восторга Родька, вернул Михайлова к майковским затеям.

– И остается предположить одно – Нерецкий не просто уехал по делам, а скрывается вместе с любовницей и на квартире своей не появляется. Отчего скрывается – догадаться можно: боится. А коли и любовницу прячет, значит, для страха есть основания нешуточные. Майков же полагает, что рано или поздно Нерецкий вернется на квартиру. Подумай – он устроил так, что на смену его человеку пришел другой, уверен, будет и третий, чтобы круглые сутки караулить беглеца. Чем же он Майкову насолил? – задал риторический вопрос Новиков.

– Мне это сильно не нравится, – отвечал Михайлов. – И сдается, что в таком случае Нерецкий нужен нам самим. Я бы задал ему кое-какие вопросы.

– А как его изловить?

– Чертова нога… – Пока Новиков и Родька ходили к Усову, Михайлов пробовал ходить по комнате и даже по коридору. Трость оказалась удобная, надежная, но ощущения были пренеприятные. Затевать длительные пешие прогулки было рановато.

– Слушай, Новиков, у тебя пистолеты есть?

Родька, которого еще не выставили, насторожился.

– Есть, конечно. Добрые, тульского дела.

– Дай Усову. Обращаться с ними он уж точно умеет. Мало ли что?

– Умеет – да не сумеет.

– Как «не сумеет»? – удивился Родька.

Мужчины переглянулись. Они разом вспомнили собственную юность, когда казалось, что выпалить во врага очень даже легко.

– Ну, починить и зарядить пистолет он может, а в цель стрелять не обучен, – неуклюже извернулся Новиков. – Вот что, Алешка, я подумал. Лучше мне самому с Усовым там ночью побыть. Коли Нерецкий прячется, а для чего-то все же должен прийти, то явится он скорее всего ночью. Вдвоем мы уж как-нибудь справимся и уведем его.

– Далеко ли от того места Мойка? – вдруг спросил Михайлов.

– Да, пожалуй, недалеко.

– Ходить я споро еще не могу, но сидеть могу отменно! – воскликнул Михайлов. – Нужно нанять лодочника! Я буду ждать вас в лодке! До лодки уж как-нибудь доплетусь!

– Дотащу, – обещал Новиков.

– И я, и я! – заблажил Родька.

– Брысь под лавку, – преспокойно приказал Михайлов. – Еще вторую конечность мне поломай! Так что лодка нужна порядочная. Ищи с двумя гребцами.

– Коли что, сам сяду на весла, – кивнул Новиков.

– Понадобится – и сядешь.

– А без меня никак нельзя! Это ж я видел, кто вас в каюту на себе приволок! – вспомнил Родька. – Ну, возьмите! Я пригожусь! И у меня левая рука сломана, а пистолет, чай, в правой держат!

– Нет и нет, – ответили ему.

Глава двенадцатая
Поединок с планидой

Расставшись с Корсаковым, Ероха стал думать горькую думу.

Он подвел человека, который единственный ему поверил. С одной стороны, это было ужасно, Змаевич уже ушел в плаванье, а с другой – теперь Ероха знал, куда и кому собственными руками отнес злополучное письмо.

Алексей Андреевич Ржевский был человеком в столице известным и с отменной репутацией. Успел послужить в лейб-гвардии, потом оставил военную стезю, где и без него молодцов хватало, а его светлый разум нуждался в ином употреблении. Кроме того, Ржевский был сочинителем.

Печатать свои вирши и басни он начал в двадцать три года и не на шутку увлекся поэзией. Сдружившись с поэтом Михаилом Херасковым, который, будучи его четырьмя годами старше, уже был знаменит, хотя и не в такой мере, как Александр Сумароков, и собрал вокруг себя молодые дарования, Ржевский взялся строчить стихи для журналов «Полезное увеселение» и «Свободные часы». Стихи были удачны – сам Сумароков их одобрял. Когда Ржевский позднее посчитал свои труды тех лет, то вышло, что за год печаталось обыкновенно более полусотни его занятных опусов. Но бурное увлечение стихотворством уложилось в четыре года – далее Ржевский не столь писал, сколь пописывал для собственного удовольствия, хотя дружил с Дмитриевым и Державиным.

Его служебная карьера складывалась отменно, и даже свое поэтическое дарование он умудрился поставить на службу карьере – хотя писал совершенно искренне. Когда после смерти государыни Елизаветы Петровны царем стал ее племянник Петр Федорович, гвардия впала в недоумение – царя ждали, готовы были его приветствовать, но его затеи и выходки смущали. Ржевский написал в честь императора две оды, но вскоре разочаровался в Петре и примкнул к будущим участникам «шелковой революции». Следующая его ода была уже посвящена восшествию на престол государыни Екатерины.

Позднее он участвовал в комиссии о сочинении проекта нового Уложения как депутат от города Воротынска Московской губернии, это было в 1767 году; затем более двух лет был вице-директором Академии наук, вскоре сделался президентом Медицинской коллегии, в тридцать шесть лет стал сенатором с производством в чин тайного советника, два года спустя был удостоен ордена Святой Анны.

При этом он продолжал понемногу творить: сочинив драму из древней русской жизни «Смердий и Прелеста», устроил так, что она через три года с успехом была поставлена на придворном театре.

Именно этого человека предпочла прочим кавалерам совсем юная Глафира Алымова, вовсе не беспокоясь, что он, при всех своих чинах, был небогат. Она угадала в нем иное богатство, – он смог сделать ее счастливой.

Разумеется, всего жизнеописания господина Ржевского Ероха не знал, но слыхал, что тот – человек порядочный. Можно было рассчитывать, что он выслушает трагикомическую историю с письмом и даже вернет его. Набравшись мужества, Ероха пошел в Итальянскую.

Когда он приносил письмо, его приняли куда лучше: ясно было, что странный человек в матросской шапке, заглянув на несколько минут, хочет одного – избавиться от своей ноши. Когда тот же человек стал домогаться встречи с хозяином дома, ему объяснили, что хозяин отъехал, когда вернется – неведомо, а ждать в сенях нельзя.

Ероха полдня околачивался у дома Ржевских, но отходил по нужде и проворонил Алексея Андреевича. Тот пообедал с семьей и опять укатил.

Ерохина планида в небесах наслаждалась собственной гнусностью и ехидством.

– Долбать мой сизый череп… – проворчал Ероха, в пятый, не то шестой раз поняв, что Ржевский опять от него ускользнул.

Обстоятельства прямо-таки подталкивали в спину: ступай, раб Божий, в кабак и залей горе вином! Еще кафтанец можно пропить! А потом – да хоть бы и на паперть, пьющего человека в России жалеют и кусок хлеба всегда подадут. Да и забыть навеки про флот…

Однако забыть он не мог. Флот обидел Ероху – без него ушел на войну. Это было жестоко и несправедливо – он действительно хотел воевать, в любом чине, хоть котел на камбузе драить. Но эскадра снялась с якоря без Ерохи. Последняя возможность стать человеком растаяла в тумане и скрылась за окоемом.

Плохо было бывшему мичману, очень плохо. Он выхаживал свое скверное настроение взад-вперед по Итальянской. Он видел, что главный шанс проворонен, остался шанс махонький – хоть как-то исправить зло, им совершенное, чтобы не вышло, что он отплатил Змаевичу пакостью за хорошее отношение. Не так уж много людей соглашалось теперь считать Ероху человеком – вон, Майков и вовсе в покойники записал…

Меж тем небо затянуло тучами. Пошел мелкий дождь, и Ероха чертыхнулся – промокнуть ему вовсе не хотелось. И тут же свершилось чудо – ноги принесли Ероху к дверям дома Ржевских как раз в тот момент, как у них остановился экипаж и отворилась дверца.

Бывший мичман не знал сенатора в лицо, но как-то догадался – такое тонкое, умное, большеглазое лицо кому попало принадлежать не может. И кинулся наперерез с криком:

– Господин Ржевский, стойте!

– Кто вы, сударь? – спокойно спросил Алексей Андреевич. – Что вам угодно?

– Я отставной мичман Ерофеев, к вашим услугам, – отвечал Ероха. – Я должен просить вас о некоторой помощи…

– Двух копеек вам достаточно?

Голос Ржевского был холодно-снисходителен.

– Да нет же, сударь, я не желаю денег! Я прошу лишь уделить мне пять минут!

– Любопытно. Особа, не желающая денег. Хорошо, взойдем в сени.

В сенях Ржевский снял треуголку и отдал лакею. Лакей, видя, что этот странный человек – хозяйский гость, протянул руку за головным убором, но Ероха эту руку отвел. И тут же на отцовский голос выбежали дети.

– Стойте, не подходите к гостю, – велел им отец. – И вы, сударь, к детям не приближайтесь. Говорите, что надобно, и уходите.

Ероха растерялся. Ржевский, по виду – человек мягкий и спокойный, умел говорить таким повелительным тоном, что захотелось, пятясь, убраться из сеней на лестницу. На помощь ему, сам того не желая, пришел пожилой лакей.

– Ишь, ходят, паршу свою по домам разносят! – негромко сказал он с презрением.

– Да нет же! – воскликнул Ероха. – Нет у меня никакой парши! И сорвал с головы шапку. Под шапкой был тот самый сизый череп, уже покрывшийся черной щетиной.

– А чего башку обрил? – спросил лакей. – Дозвольте, барин, спустить прощелыгу с лестницы!

– Господин Ржевский! Выслушайте, христа ради! – и Ероха бухнулся на колени.

– Тут не богадельня и не приют для умалишенных, – отреагировал на это Ржевский. – Выставь его, Савелий!

– Господин Ржевский! Я принес вам письмо от Корсакова!

– Как, еще одно?

– Да нет же – то, первое! Господин Ржевский, это письмо ввергло меня в беду, выслушайте, ради бога, только вы можете мне помочь!

– Известно ли вам, как это письмо попало к Корсакову?

– Да! Известно!

– Встаньте. Савелий, уведи ребятишек. Я прямо в сенях с вами и побеседую.

Савелий, выросший вместе с барином, пользовался в доме едва ли не меньшим авторитетом и тут же увел детей.

– Итак, кто отправитель письма?

– Господин Змаевич, что служит на «Дерись» в чине мичмана, – отрапортовал Ероха.

– Отчего оно оказалось у Корсакова? Из его записки я понял, что это какая-то нелепая случайность.

– Не случайность, а я – я во всем виноват, – признался Ероха. – Меня просили доставить это письмо господину Нерецкому, а я… – И он вкратце рассказал свои похождения.

– Теперь кое-что становится ясно, – сказал Ржевский. – Итак, сударь, вы хотите, чтобы я отдал вам это письмо, а вы передали его господину Нерецкому?

– Да, ваше превосходительство. Я обещал Змаевичу, что передам, и вот… хочу сдержать слово…

– Господин Ерофеев, как вышло, что вы оставили флот?

– Я чуть не спился, – честно признался Ероха, – и меня выгнали.

– Это ж как надо пить, чтобы из флота выгнали?

– Много надо пить…

– И хотите сдержать слово? Впервые за все то время, что на берег сошли?

– Да… Змаевич поверил мне, взял меня на «Дерись», а эскадра без меня ушла…

– Так… Теперь извольте отвечать на мои вопросы четко и без душевных томлений. Что вам сказал Змаевич про это письмо?

– Сказал – надобно доставить.

– Вручил пакет и отправил вас с ним в столицу?

– Да, ваше превосходительство.

– Ни слова о том, что в письме, не сказал?

– Нет, ваше превосходительство.

– И вы сами ни о чем не могли догадаться?

– Нет, ваше превосходительство.

– И ничего не должны были передать Нерецкому на словах?

– Нет, ничего.

– Сказал ли Змаевич, каким должен быть ответ Нерецкого? Просто два слова – мол, получено, – или следует дожидаться записки? Или Нерецкий что-то скажет, а вам следует запомнить?

Ероха пожал плечами.

– Нет, просто велел дождаться ответа.

– И о том, что это двойной пакет, вам также неизвестно?

– Как это – двойной?

– В нем послание, адресованное некому Vox Dei, и при сем послании – особый конверт с бумагами и неким предметом. То есть мне-то достался тройной пакет – ваш друг Корсаков завернул двойной в свою бумагу, приложив записку, и надписал. Но вот в чем беда – отдать вам, господин Ерофеев, послание для Нерецкого я не могу. Не возмущайтесь… и пройдемте-ка лучше в кабинет…

Кабинет Ржевского был невелик, вся его библиотека помещалась в соседнем помещении. Мебель там стояла скромная – два кресла с прямыми спинками, русской работы, обитые темной однотонной тканью, бюро-цилиндр со скромной бронзовой отделкой, аналой для чтения громоздких фолиантов, рабочий стол с красивым бронзовым письменным прибором. На столе был легкий беспорядок – стопка чистых листов лежала веером.

Сенатор усмехнулся, поправил ее, закрыл обе двери, помолчал, прислушиваясь, не ходит ли кто по коридору, и тогда лишь заговорил.

– В пакете были бумаги, которые, возможно, доказывают, что некоторые наши морские офицеры изменили присяге. Поэтому Корсаков и прислал мне его. Поэтому я не могу вам его отдать – дело чересчур серьезное. Я не давал этим бумагам хода, потому что не знал многих подробностей, а спросить у Нерецкого не мог – он еще не вернулся из Москвы. Но он вскоре должен вернуться…

– А мне-то как же быть? – спросил в растерянности Ероха. – Ведь единственное судно, куда я могу вернуться, где меня бы приняли, это – «Дерись»…

– Вы полагаете, что можете вернуться во флот? И что вас оттуда не выгонят после первого же запоя? – без всякой деликатности полюбопытствовал Ржевский.

– Я хочу вернуться. Я крест пропил, я о флоте забыл… но как узнал, что война, словно острым ножом по сердцу провели! Я же присягу приносил! Ваше превосходительство, отдайте мне пакет! – взмолился Ероха. – Для себя прикажите с бумаг копии снять, а пакет – мне! То бишь Нерецкому!

– Не говорите глупостей. Копии!.. Ничего умнее не придумали? Пока не вернется Нерецкий и не даст мне объяснения…

Ржевский замолчал. И то, о чем он задумался, вряд ли было очень приятным.

– Когда, говорите, вам вручили сей пакет?

– Неделю назад, кажись, – кое-как посчитав дни, отвечал Ероха.

– Предполагалось, что вы его отдадите и сразу вернетесь на «Дерись»? В тот же день?

– На другой день. В тот же я не успевал.

– Так… Мог ли Змаевич, видя, что вы не возвращаетесь, послать другого человека, чтобы разведал, что с вами стряслось? Не знаете? Говорю вам, бумаги важные!

– Мог, поди.

– И тот человек, вернувшись, доложил, что Нерецкий исчез, а куда вы подевались – и вовсе непонятно?

– Скорее всего так.

– Да не возможно – а так оно и было! То, что пропали вы, – чушь, безделица. А что неизвестно, где болтается пакет с важными бумагами, – это Змаевича должно было сильно обеспокоить. Ох, задали вы, сударь, задачку… Как же быть?..

– Ваше превосходительство, вы можете располагать мною, – сказал Ероха. – Если по моей вине стряслась беда…

– Нет, сдается, еще не стряслась, я бы знал… Вот что. Каким ремеслом вы сейчас кормитесь?

– Да никаким. Одно у меня ремесло – море, и того по дурости лишился.

– Где вы живете?

– Нигде я не живу. То бишь ночую под лодками…

– Оно и видно… А голову для чего обрили? От вшей избавлялись?

– Нет… Чтобы с судна никуда не уходить, пока волосы не отрастут… а то сойдешь на берег – и пропал, а с такой-то куафюрой… думал – сам себя стыдом от водки удержу… Да что стыд!..

Ржевский внимательно посмотрел на Ероху.

– Понятие стыда вам, стало быть, известно… Зрение у вас, как у всякого моряка, должно быть отменное. Дураком я вас бы не назвал… Слушайте, я дам вам шанс снова устроить свою жизнь. Но это будет уж последний шанс, не справитесь, сударь, – так и помрете зимой под лодкой.

– Как это – устроить жизнь?

– Помогу вернуться во флот, коли угодно. Раз уж вы заявились ко мне, то знаете, что я имею разнообразные связи.

Ероха разинул рот. Он понимал, что Ржевский не шутит. И в душе у него все вскипело, забурлило, перемешалось. Надежда воспряла!

– Я все сделаю! – воскликнул он.

– Я не могу взять с вас слово, что вы раз и навсегда отстанете от пьянства. Боюсь, это лучший способ ввергнуть вас в новый запой, – сказал Ржевский. – Но я надеюсь, что вы, сударь, все же соберетесь с духом… Слушайте. Из-за того, что вы не вернулись на «Дерись», под угрозой оказался Нерецкий. Некоторые люди могут подумать, что он, получив письмо, не выполнил содержащихся там инструкций и не передал бумаги тому, кому они, собственно, были адресованы. Это для них может означать одно – Нерецкий их предал. И эти люди, уверен, караулят у его жилища, чтобы он, вернувшись, дал им сразу во всем отчет. Сами понимаете, если он перескажет вашу историю, ему не поверят. Итак, вот вам поручение – ждать Нерецкого во всякое время дня и ночи. Если он появится – не давать ему войти в дом – эти люди могут открыть его квартиру и подстерегать его там. Вы должны всеми способами обезопасить его и привести ко мне. Отправляйтесь сейчас же. А я найду еще людей, которых пришлю вам в помощь.

– Я справлюсь сам.

Ржевский усмехнулся.

– Не взваливайте на себя чересчур тяжкую ношу, Ерофеев.

– А что, коли мне сейчас нужна именно тяжкая ноша?

– Это разумно – да надолго ли разума хватит?

Тут у Ерохи возникло совершенно естественное желание воскликнуть: навеки! Однако он сдержался.

– Я постараюсь, чтобы хватило надолго, – ответил он, и Ржевский согласился:

– По крайней мере, это честно.

Затем сенатор отворил кабинетные двери и крикнул Савелия. Савелию было приказано доставить с поварни то, что можно унести с собой в карманах кафтана: ломти хлеба, сложенные попарно и прослоенные толсто нарезанным салом.

– С голоду не помрете, – сказал Ржевский. – Ступайте. Потом вас найдет мой человек. Вас узнать несложно, а вы его узнаете так… хм… чтоб ему не называть моего имени… Он спросит вас, как выйти к Большому Каменному театру. И вы, несколько шагов его провожая, сможете с ним переговорить. Запомнили?