Текст книги "Булатный перстень"

Глава тринадцатая
Женихи и невесты

Госпожа Ржевская потерпела в хозяйстве урон – дети попортили каминные опахала, без которых сидеть у горящего камина даже неприятно. Александра вступилась за проказников и пообещала сделать акварели для новых. Сюжет для росписи явился сам собой – составленный в Вороновке букет с маками, васильками и тысячелистником оказался так удачен, что Александра вздумала его скопировать, несколько увеличив и вписав в овал с каймой. Опахал она решила сделать четыре штуки – к счастью, деревянные вызолоченные ручки и рамки не пострадали, а что может быть лучше для подарка доброй приятельнице, чем свое рукоделие?

Ржевская живописью не увлекалась – она была музыкантша, одна из лучших в столице, ее талант заметили еще в Воспитательном обществе и специально для нее выписали из-за границы учительницу-арфистку. Да у нее и не нашлось бы времени на возню с каминными опахалами. Поэтому – а еще для того, чтобы занять себя и не носиться самой там, куда можно послать смазливого, нагловатого лакея Гришку, – Александра взяла хорошую английскую веленевую бумагу, надела недавно вышитый большой передник из желтой тафты и села за работу. Копирование увлекло ее, она ощутила радость, сопутствующую добротно исполняемому делу, и четыре овала довольно скоро были готовы.

Принарядившись, красиво выложив на груди новенькую косынку, батистовую с тонким золотистым кружевом, взяв гостинцы для детей, Александра поехала с визитом.

Госпожа Ржевская приняла ее в гостиной, горячо благодарила за подарок и, извинившись, вышла – хотела убедиться, что на поварне доподлинно перебирают крупы, а не точат лясы. Александра осталась одна. Она решила на несколько минут занять себя хоть журналами, лежавшими на рабочем столике.

Вдруг дверь распахнулась, выскочили юные Ржевские – Саша, Машенька, маленький Павлуша. Оглянулись – нет ли строгой маменьки, подбежали, приласкались, зная, что в тайных карманах под юбкой у доброй и красивой Сашетты могут оказаться лакомства – конфекты, орешки и даже новомодная карамель.

На сей раз это были чищенные орехи, и Александра оделила детей, но так, чтобы Павлуше, маленькому, ласковому, досталось больше прочих. И еще поцеловала его в чистый лобик, вдохнув запах детских кудряшек. Пора было заводить своих, пора…

Павлуша в ответ поцеловал ей руку, сорвался, убежал в детскую.

Появился он, когда госпожа Ржевская уже усадила Александру за кофейный столик. Подошел, словно бы стесняясь, был обнят гостьей, спрошен об успехах в учении, ответил неразборчиво, зато, найдя Александрину правую руку, лежащую на пышной юбке, незримо для маменьки проделал что-то с безымянным пальцем и вновь убежал.

Это был очередной детский секрет – как-то, вернувшись от Ржевских, Александра нашла в левом кармане шесть вишен и голову от деревянной куколки. Выдавать дитя нехорошо, и она, беседуя со старшей подругой, потихоньку ощупала новое приобретение.

На пальце оказался перстенек. Наверняка похищенный у кого-то из взрослых…

Александра сняла его и разглядела, не скрываясь.

– Что это у тебя? – спросила Ржевская.

– Вот, глянь-ка, чем меня одарили.

– Диковинка…

– Ни у кого у вас в доме такой не пропадал?

– Я таких отроду не видала. Девки сплошь позолоченные на праздник надевают или хоть серебряные.

Перстенек был из темного рябого металла, с печаткой – но печаткой пустой, на которой еще ничего не вырезали.

– Павлушка? – спросила Ржевская. – Ну, к тому и шло! Он намедни за ужином объявил, что на Анютке-горничной жениться более не желает, а будет свататься к Сашетте Денисовой, тем более, кто-то ему объяснил, что она пока не замужем. Так что подожди, душа моя, годков хоть пятнадцать…

Александра засмеялась.

– Он, выходит, этак со мной обручился?

– Выходит, так! Надо будет Алексею Андреевичу рассказать.

Госпожа Ржевская мужа называла уважительно – да и от всех требовала уважения к нему. Но ласковой улыбки, но нежности в голосе не скроешь. Александра вспомнила историю их любви – ведь как старый ревнивец Бецкой рассорить их пытался, а повенчались, даже сколько-то времени жили в его доме, пока не сбежали от его причуд в Москву.

– Ты Павлушу не ругай, он – любя… – попросила Александра, изучая странный перстень.

– Вот уж точно, что любя. Где-то подобрал, припрятал, ты же знаешь – у них у всех тайные залежи сокровищ, – Ржевская рассмеялась. – В институте, помню, государыня кисточку от веера обронила, потом подобрали, так чуть не подрались за эту кисточку, тоже чьим-то сокровищем стала… У меня у маленькой бусинки какие-то под периной лежали, перышки, камушки, и все это имело смысл, ныне навеки позабытый. Ну, коли подарил – носи!

– Да уж, буду в самое светское собрание надевать! – Александра еще раз оглядела перстень. – Что ж это такое? Железо, что ли?

– А возможно, и железо. Господи, где только эти дети шарят? Не иначе, на улице нашел. Надо будет сказать Фрейманше, чтобы лучше за ним смотрела. Диво, что еще стертые подковы в дом не тащит.

– Но кому и для чего мог понадобиться железный перстень?

– Этого мы уж никогда не узнаем. Ну да ладно… пусть балуется… Я Сашенька, нелюбимой дочкой была, мать меня, родивши, до года и видеть не желала – так совпало, что чуть ли не разом я родилась, а батюшка мой умер. Меня монашка растила, злющая – боже упаси. Шести лет не было, когда в Смольный привезли. Не дай боже, чтобы и мои вдруг ощутили, что не любимы…

Александра задумалась – до чего ж по-разному делит Господь меж людьми способность к любви. Глафире Ржевской досталось много, Александре Денисовой – не понять, много или мало, потому что случая явить всю свою любовь в жизни, кажется, еще не выпадало. Покойный муж был добр к ней – ну и она ему добрым отношением платила, но не любовью взахлеб, до умопомрачения. Потом то, что было, она бы тоже любовью не назвала – так, пробовала себя в необычных для нее жизненных обстоятельствах и пыталась понять, что есть отношения между мужчиной и женщиной. Любить своих будущих детей заранее, как это случается с молодыми женами, тоже не умела – не проснулось в ней это чувство.

А вот что она воистину любила – так это красоту во всех ее проявлениях, будь то цветы, картины, безупречное тело атлета, и дивный голос, за которым можно хоть на край света пойти без раздумий…

Ржевская пригласила отобедать, но Александра решила ехать домой – что-то ей не давало покоя; возможно, связанное с перстеньком; какое-то предвестие обручения…

Она вернулась и спросила у Фроси, чем заняты девицы. Фрося отвечала: повадились бегать на конюшню, чтобы играть с котятами, поскольку в монастыре, где их науками чуть не уморили, котят не было. Александра усмехнулась – как дети малые… Впрочем, и пушистые котятки достойны любви, очень уж трогательны и красивы…

Старый лакей Ильич, доживавший век на стуле в сенях, порой даже штопавший там чулки, и годный лишь на то, чтобы докладывать о гостях, явился со словами:

– Некий господин, матушка-барыня, прикажете принять?

– А по прозванию?

– Сказывал, да я…

– Проси! – уже предчувствуя, кто это, приказала Александра.

И он ворвался, пробежал четыре шага навстречу, упал на колени, обнял ее за бедра, прижался лицом к полосатому жесткому атласу утреннего платья для визитов.

– Я думал, никогда до тебя не доеду…

– Да встань ты, христа ради, встань, горе ты мое, сядь в кресла, поднимись… – твердила Александра, сжимая его плечи цепкими пальцами. – Ну, что ты, в самом деле?.. Что с тобой, что случилось?

Нерецкий дрожал, эта дрожь передалась ей.

– Я две ночи не спал, гадкий постоялый двор, клопы с пуговицу, лошадей нет, курьеры забрали, я отравился, – бессвязно говорил он, – я об одном мечтал – к тебе, к тебе…

– Ты прямо с дороги? Фрося, Танюшка! Велите на поварне воду греть! В двух котлах! Кофей сию минуту сюда! Возьмите у Гришки или у Тимошки чистое исподнее! Фрося, достань большие полотенца!

Она заставила Нерецкого подняться и сама стала расстегивать ему дорожный редингот.

– Какое счастье, я – здесь, я – у тебя, думал – не доеду вовеки…

– Погоди, Денис! Разувайся, кидай все на пол… Ильич, никого не принимать! Танюшка, прибери!.. О Господи, я с ума сошла. Пусть все несут в мою уборную, и воду, и турецкий таз! Фроська! Сгреби там мои юбки, сунь куда-нибудь!

Нерецкий улыбался, как радостное дитя, и счастлив был неимоверно, что его взяли за руку, ведут, устраивают поудобнее, и глядел в глаза, и во взгляде была истинная любовь.

Разумеется, ни он, ни Александра не заметили, как в дверях появилась Мавруша. Появилась, выглянула из-за плеча Авдотьи, притащившей таз, беззвучно ахнула и тут же исчезла.

– Ты и дома еще не бывал? – спросила Александра, когда он, наскоро вымытый, с мокрой головой, закутанный в простыню, сидел на ее постели.

– Нет, я ж говорю, была одна мысль – к тебе, к тебе…

Мысль ее радовала, да только хотелось разобраться с той женщиной, что жила в его квартире на Второй Мещанской.

Заглянула горничная, но дальше порога идти не осмелилась.

– Чего тебе, Фрося? – спросила Александра.

– Барыня-голубушка, извольте сюда, я на ушко… – и, отведя Александру на несколько шагов, горничная прошептала: – Не знаем, как и быть, барышня на конюшне, на самом сеновале лежит и плачет в три ручья. Пробовали подходить – грозится, что в монастырь уйдет.

– Мавренька?

– Да. Как с ней быть?

– Это она уж не впервые в обитель просится. Поревет и к ужину перестанет.

Причину рева Александра отлично понимала – ревность, обычная ревность. Мавруша видела, как Нерецкий обнимает Сашетту, и не могла этого перенести. И не раз еще увидит! Вот, пожалуй, и предлог, чтобы переселить ее к тетке Федосье Сергеевне. Тетка ядовита, как лесная гадюка, но такие вещи понимает.

– Ты, чай, голоден? – спросила Александра.

– Я? Да, наверно… – он улыбнулся трогательной своей, почти детской улыбкой. – Я не могу есть на постоялых дворах. Отравившись, сутки голодал, пока в себя не пришел.

– Отравился? А я вот велю сварить тебе сарацинского пшена! Маменька все не могла понять, отчего оно сарацинское. А потом мне это название даже больше понравилось, чем «рис». Но оно долго разваривается… А говяжьи котлеты будешь? Я повара наняла, он четырежды в неделю приходит, котлеты ему удаются, а вчера еще сига с яйцами стряпал, что осталось – на леднике лежит, сейчас велю принести! Да, и маленькие расстегаи остались!

– Можно и сига, можно и расстегаи… – отвечал Нерецкий, держа Александру за руки, глядя в глаза, и слова утратили свой житейский смысл, теперь они все одно означали: люблю, люблю, люблю…

Александра чуть было сгоряча не приказала тащить большой стол в спальню. Одумалась, рассмеялась; оставив Нерецкого в спальне, чтобы мог спокойно натянуть хоть исподнее и завернуться в ее теплый зимний шлафрок, вышла, велела подавать кушанье в столовой, звать девиц. Тут обнаружилось, что Мавруша еще сидит на сеновале, а вот Поликсены нет.

– Как это – нет? Всюду смотрели?

– Всюду, барыня-голубушка, – отвечала приставленная к Мавруше красавица Павла. Она по натуре была честна, и мало ли, что с прежним хозяином проказничала, у Александры вела себя пристойно, коли сказала «всюду» – так оно и было.

– На конюшне? Может, Мавреньку утешает?

– И там нет, и на чердаке нет.

– Матушка-барыня, беда! – заголосила на поварне Авдотья. – Я сига на окошко выставила, на минутку всего, во двор блюдо свалилось! Как ветром сдуло! И кошки его жрут!

Александра поспешила на поварню – смотреть, что сию минуту может быть сервировано, кроме злосчастного сига. И мысли о Поликсене оказались вытеснены напрочь.

Поев, Нерецкий затосковал.

– Что случилось, Денис? – спросила Александра. – Что тебя смущает?

– Я должен идти домой… то есть сходить домой, ненадолго… совсем ненадолго!.. – выпалил он, словно испугавшись беспокойства Александры. Да и было чего – когда она сдвигала черные брови, лицо делалось не задумчивым, а опасным.

«Так, – подумала Александра, – вспомнил о сожительнице! Долгонько вспоминал! Стоило бы проверить, чьи чары сильнее…»

– А надо ли? – спросила она. – Тут у тебя все необходимое есть. Завтра пошлем моего Гришку, ты дашь ему ключ, он твое имущество соберет и принесет.

– Нет, нет… – твердил Нерецкий. – Нельзя… прости…

– Да за что же? – Александра прижалась к его плечу. – Чем ты мне грешен?

– Ох, много чем…

– Ну так скажи. Может, твой грех тебе лишь мерещится?

– Нет, Сашетта, не мерещится.

– Послушай, коли ты любишь меня, – мы с любой твоей бедой управимся. Я уже почти отыскала ту кормилицу, что приставили к тому младенцу. Это дело двух дней – встретиться с ней и раздобыть твое письмо.

– Неужто?

– Да я только этим и занималась, пока ты ездил в Москву! Я же обещала!

– Ты – чудо, ты мой ангел-хранитель…

Александра поняла, что ее избранник вот-вот заговорит о нерушимой преграде.

– Просто я люблю тебя. А ты – ты любишь ли меня?

– Я тебя люблю, – очень отчетливо произнес он, – только тебя, но я должен тебе признаться… Есть другая женщина, я жил с ней и не могу ее бросить… вот так…

Он сказал «не могу бросить», но Александра услышала «придумай что-нибудь, чтобы мне с ней расстаться».

– Нет, конечно, – кивнула она, – мы что-нибудь придумаем… – При этом она отлично сознавала, что придумывать придется ей самой.

– Я страшно, безумно виноват перед ней… Я не должен был ее губить…

– Как это было? – помолчав, спросила Александра.

– Она прибежала ко мне ночью, бросилась на шею, плакала, говорила о своей любви, и я… я не мог устоять… – признался Нерецкий. – Ведь и я был влюблен, страстен…

Александра вздохнула – такая мужская логика была ей понятна, однако сложно было сочинить оправдание для любимого, и это ее раздражало.

– А потом?

– Потом я хотел с ней повенчаться, нас отказались венчать – на том основании, что мы по крови дальняя родня. Мне и на ум это не шло, я привык, что в Италии и кузенов венчают…

– Значит, напрочь забыл, что ты – в России, и что она твоя родственница? – изумившись, спросила Александра. – Думал, что если хорошенько попросишь священника, то он сжалится и обвенчает?

– Ни на что я не надеялся… Думал – Господь милостив…

– Понятно.

– Нет, Сашетта, милая, все бы как-то образовалось! – видя, что любимая хмурился, закричал Нерецкий. – Я бы уехал обратно в Италию, увез бы ее с собой! Не мог же я ее везти такой… не совсем здоровой!.. Но я встретил тебя – и понял, что могу любить только тебя. Она – дитя, она влюбилась в первого, кто ей показался привлекательным, и это чувство – оно не любовь, поверь мне, ей только почудилось, будто любит! А ты… твоя любовь… ты для меня – все, весь мир, понимаешь?

Она покачала головой. Нерецкий не лгал – он, возможно, никогда не лгал, просто им владели прекрасные порывы, как маленьким Павлушкой…

Александра покрутила железный перстенек на пальце. Он все же был великоват для среднего, а носить кольца на указательном она не любила.

Нерецкий сник, повесил голову, потом нерешительно коснулся пальцами руки Сашетты, словно бы слова уже иссякли и лишь прикосновение могло молить о прощении.

У него были красивые длинные пальцы музыканта, в каждом их движении жила мелодия – и вдруг в голове Александры зазвучал прекрасный голос, грустнейший романс, трогательный до слез: «Я тебя, мой свет, теряю, ах, нет сил беду снести, я еще, душа, не знаю, как сказать тебе «прости»… – романс, который пел Нерецкий в гостиной Ворониных.

Когда начинаешь прислушиваться к звучащим в голове голосам, они тают, уносятся, музыка распадается на гаснущие ноты, и тщетна погоня – остается лишь острая тоска; чувство это редко посещало Александру, и вот сейчас оно проснулось, а способ борьбы с ним был один – принять твердое решение. Это решение сперва все состояло из одного слова «нет». И слово означало: нет, я тебя не брошу, не брошу никогда, прочее как-то образуется.

– Ты беспокоишься о ней? – спросила Александра.

– Да. Я должен ее навестить…

– И сказать ей правду?

– Но я не могу…

«Ну что же, – подумала Александра, – очевидно, и это придется сделать ей. А может, и не придется. Гришка-то доносил, что эта несчастная еще не появлялась. Впрочем, могла и появиться – у любовниц порой не в меру развито чутье…»

– Твой дорожный редингот сейчас девки пытаются отчистить. Через час, думаю, управятся, и ты пойдешь на Мещанскую. А твои вещи останутся тут. Ведь это будет правильно?

– Да, это будет правильно, – произнес он с обреченным видом. – Я важные письма привез, вели девкам, чтобы не распаковывали мой багаж… не дай бог, обронят…

– Побудь тут, я схожу, распоряжусь.

Но распорядилась Александра вовсе не о чистке редингота и не о письмах. Она велела Фросе тихонько вынести из гардеробной и положить в девичьей свой маскарадный костюм.

Маскарады были любимым развлечением петербуржцев. Во-первых, это были придворные маскарады, в которых всякая маска имела на себе бриллиантов на десять тысяч и более рублей. Во-вторых, как оно обычно бывает, придворная мода перекинулась на город, и появились так называемые «вольные дома», где было не в пример веселее, и даже сама государыня езжала туда замаскированной, в чужой карете, сопровождаемая приятельницей своей, камер-фрейлиной Протасовой, и господином фаворитом – тем, кто на ту пору бывал к ней приближен.

Были также маскарады в увеселительном саду Нарышкина на Мойке, билет туда стоил рубль. Были в Большом Каменном театре, где для этой надобности поднимали пол в партере, так что вместе со сценой получалась огромная зала; по сторонам ее были устроены комнаты для картежных игроков, лавки, где продавалась маскарадная галантерея – плащи-капуцины, маски, перчатки, – помещения, где сервировали ужин, который следовало заказать заранее у господина Надервиля, содержателя французского трактира «Париж».

Костюмы заказывались самые причудливые – в зале можно было встретить блуждающую ветряную мельницу, крепостную башню или пастушью хижину. Однако большинство гостей предпочитало капуцины, а дамы под капуцинами часто имели на себе мужской костюм. Эта мода держалась уже довольно давно – со времен государыни Елизаветы Петровны, имевшей очень красивые ноги и желавшей почаще их показывать придворным. Для этого ей шили наряды то французского мушкетера, то голландского матроса, ходили слухи, что она одевалась и казацким гетманом.

Александра, конечно, не желала изображать ветряную мельницу, а имела для таких случаев прекрасный мужской костюм. Из всех мест, где можно развлечься, она предпочитала Музыкальный клуб – он появился полтора десятка лет назад, туда входило более трехсот столичных жителей, его балы и маскарады почитались самыми роскошными и изящными.

Она решила пойти следом за Нерецким из разумных соображений: если ему с таким трудом дается расставание с любовницей, если он сам себя честит подлецом, то, может статься, он при встрече с этой дамой разрыдается и поклянется ей в вечной верности. Особливо коли у той хватит ума изобразить страдалицу на смертном одре.

Нерецкому, если его любовница вернулась, достаточно провести на Второй Мещанской не более получаса – объявить любовнице, что все кончено, выслушать упреки, оговорить материальную сторону расставания и собрать свое имущество. Но это – ежели она станет главным образом молчать и кивать. Если же закатит скандал и беседа затянется, то стоит появиться на манер Юпитера, которого в Большом Каменном спускают на сцену при помощи веревок и деревянной беседки, именуемой «глуар», то бишь «машина Славы». Это жестоко, но иного способа вывести возлюбленного из опасного места Александра не видела.

Для переноски имущества она послала с Нерецким кучера Семена – не имело смысла закладывать экипаж ради какой-то версты. А для мягкой рухляди и пустого сундучка, на манер моряцкого, Семен имел при себе мешок.

Белые ночи уже, в сущности, окончились, но по-настоящему темнело довольно поздно. Поцеловав и перекрестив Нерецкого, Александра побежала к окошку – поглядеть, как он с Семеном уходит по Миллионной. Под юбкой на ней уже были и штаны с чулками, и мужские туфли, оставалось скинуть платье, надеть вышитый серебристый камзол и кафтан цвета блошиной спинки. Больше всего времени требовала. Мужская была не так пышна и имела совсем другие очертания. Фрося отцепила шиньон, локоны расчесала, собрала волосы сзади, перевязав лентой.

Надвинув на лоб треуголку и крикнув Гришке, чтобы догонял, Александра сбежала по лестнице. Душа веселилась, как на маскараде, душа готовилась к атаке.

И тут ей заступила дорогу Мавруша. Она была вся в соломинках – видать, после рыданий на конюшне, где ей дали настрадаться вволю.

– Сашетта… Госпожа Денисова! – воскликнула девушка.

– Чего тебе, Мавренька?

– Господин Нерецкий – жених ваш?

– Да, жених.

– Он не может с вами венчаться! – выпалила Мавруша. – Он другую любит и словом связан! И его другая любит!

– Уж не та ли, что его портреты вкривь и вкось малюет, а потом прячет меж книжек?

– Вы обыскивали мою комнату! – ужаснулась Мавруша. – Стыдно вам, госпожа Денисова!

– Делать мне больше нечего – в твоих юбках копаться. Угомонись. И про Нерецкого забудь.

– Вы не можете быть его женой!

Тут уж следовало рубить сплеча.

– Не могу, да буду. Потому что он меня любит. Поняла? А коли тебе сие не по вкусу – ну, извини, так вышло! Не могу ж я от жениха отказаться ради того, чтобы тебе угодить. Пусти, спешу.

Но Мавруша, ухватив Александру за руку, опустилась перед ней на колени, мало беспокоясь, что подумают прохожие.

– Госпожа Денисова, Сашетта! Не надо! Оставьте его! Вы красивая, у вас женихов будет тысяча, а его оставьте!

– Пусти! Слуг постыдись!

Действительно, на улицу выскочил Гришка и уставился на коленопреклоненную Маврушу.

– Вам должно быть стыдно – мужчину отнимать у другой!

– Ого! Гриша, бери-ка ее в охапку и тащи наверх, пока еще чего не наговорила. Фроське вели за ней смотреть! Завтра же – к тетке Федосье Сергеевне! Ишь, монастырка!

Гришка ловко отцепил Маврушу от хозяйки, она лишь айкнула от боли, и, взяв в охапку, утащил в дом. С лестницы донеслись возмущенные вопли. Александра крикнула Гришке вслед «Догоняй, я на Мещанскую!» и припустила бегом. Бегать она любила и умела, а когда не качается на боках и не скачет вверх-вниз тяжелая неуклюжая юбка, это – ни с чем не сравнимое удовольствие.

Достигнув Невского, пришлось резко остановиться – по проспекту один за другим неторопливо катили три экипажа с шестиконной запряжкой, а перебежать почти под копытами передних лошадей Александра не успела.

Перейдя Невский, Александра пошла спокойным шагом, думая о том, как бы поскорее увезти Нерецкого в Спиридоново. Там бы можно было остаться до осени, там и обвенчаться, а потом предъявить столице законного мужа. Опять же, в Спиридоново никакая влюбленная особа не потащится, ни Мавруша, ни загадочная любовница Нерецкого.

Вторая Мещанская была пустынна – видно, Нерецкий с кучером Семеном уже вошел в дом. Александра остановилась, обернулась – Гришки все еще не было. Прислушалась – в доме вроде было тихо. Но во дворе началась какая-то возня.

Александра насторожилась – уж не воры ли куда-то лезли, да пойманы хозяевами? И они вполне могли воспользоваться отсутствием госпожи Ольберг, у которой полно дорогих безделушек. Защищать имущество повивальной бабки, от которой в розыске не было никакой пользы, Александра не пожелала – да и нечем было. Изящную тонкую шпажонку аглицкой работы, непременную принадлежность мужского костюма, она оставила дома. Александра отошла чуть подальше от ведущей во двор калитки. Вдруг стало тихо. И калитка со скрипом отворилась, на улицу выпал человек, негромко выкрикнул: «караул!» и рухнул плашмя.

– Семен?! – бросилась к кучеру Александра. – Что с тобой, Семен?

– Ох… барина увели… злодеи…

– Караул! – завопила Александра во всю мощь. – Сенька, говори внятно – ранен?

– По башке, кажись, треснули…

– Караул!

В губернаторском доме, стоявшем напротив наискосок, отворились окна.

– Грабят, что ли? – спросила темная голова с неразличимыми чертами.

– Человека ранили! Разбой! – отвечала Александра. – Сюда скорее! Сенька, терпи – сейчас помогут! – И она вбежала во двор.

Двор был пуст.

Она поняла – Нерецкий решил войти в дом через черный ход. Но если его увели – значит, должен быть какой-то выход в переулок, вероятно, за дровяным сараем. Пробираясь вдоль стены, Александра подобрала наощупь увесистое полено.

Ей некогда было рассуждать, кому и зачем понадобился Нерецкий. Она спешила на звук шагов, спотыкаясь, не разбирая дороги, готовая бить кого попало. Она вела рукой вдоль какой-то дощатой стены, и вдруг та кончилась, впереди было освещенное место. Александра выскочила и увидела в полусотне шагов от себя несколько человек, слившихся в темное бесформенное пятно. Среди из них был Нерецкий…

И она с криком «караул!» побежала к этим людям. Один из них, оставив товарищей, выступил ей навстречу. Они сошлись, он замахнулся, но она, предвидев удар, увернулась и ударила похитителя поленом по голове. Он покачнулся, и в этот миг Нерецкому удалось высвободиться, он побежал навстречу Александре.

– К Невскому! – крикнула она. Но поди знай, в которой стороне проспект, где ходят люди, куда не осмелятся выскочить злодеи.

Взявшись за руки, Александра и Нерецкий кинулись бежать, куда глаза глядят. Их преследовали, но бесшумно; судя по топоту, человека три, а казалось, что их было больше.

Подвернулся по правую руку переулок, Александра потащила туда Нерецкого, чая, что если скрыться со злодейских глаз, то опасность минует. Но из переулка им навстречу выскочил человек в епанче и маске, растопырил руки, и стало ясно: тоже враг.

Оставалось бежать прямо. Александра все не могла понять – куда их гонят. Наконец увидела: к набережной Мойки.

Там было несколько спусков к воде, у которых стояли лодки. Большинство здешних жителей не держали галер, как богатые господа, и весел на ночь тоже не оставляли.

Александра, понимая, что останавливаться нельзя, сбежала по деревянным ступеням к воде. Прямо перед ней была лодчонка – не более полутора сажен в длину.

– Прыгай сюда! – велела она любимому. – Мы оторвемся от них!

– Как? – не понимал Нерецкий.

– Не кинутся же они за нами вплавь!

Подтянув лодку за веревку, Александра ловко перебралась в нее и подала руку Нерецкому.

– Проклятый узел… – пробормотала она, не сразу сообразив, что узел, если дернуть за хвост веревки, развязывается сам собой. Вдруг это случилось, и она ногой, как делают настоящие лодочники, оттолкнулась от нижней ступени. Течение было слабое, но лодку сразу утащило на целую сажень от берега.

– Как же мы без весел? – спросил Нерецкий.

– Боишься манжеты замочить? Ничего, главное – оторваться… потом разберемся… кажись, удалось!.. А теперь говори прямо – ты этих злодеев знаешь?

– Каких злодеев?

– Тех, что тебя пленили… Да отгребай же! Нам нужно на середину… У них могут быть пистолеты?

– Отчего ты решила?

– Оттого, что ты не кричал «караул!»

Александра скинула кафтан и мокрыми руками с трудом расстегнула мелкие пуговицы камзола. Затем она быстро вздернула вверх рукава.

– Послушай, я не знаю, как тебе объяснить… Это все из-за письма… – начал Нерецкий. – Только сейчас я понял… Это опасность, да, большая опасность…

– Да греби же ты!

– Я не должен был покидать их, я должен был объясниться…

– С кем – со злодеями?

– Пусть бы они даже покарали меня… я заслужил!..

– Кончай городить дребедень!

Впереди был Синий мост, лодочка вошла под него, затерялась во мраке, выбралась. Александра пыталась разглядеть среди потемневших, уходящих в воду стен деревянной набережной подходящий спуск.

Меж тем злодеи, преследовавшие Александру с Нерецким и загнавшие их в воду, прошли к следующему спуску. Там ждала их шестивесельная большая шлюпка. Перескочив на борт, злодеи, а было их пятеро, отдали гребцам приказ – и судно, неторопливо отчалив, вышло на середину реки, развернулось, и тут уж весла ударили в воду с полной силой.

Александра заметила погоню, когда шлюпка приблизилась на опасное расстояние.

– Мы пропали! – воскликнула Александра. – Сейчас же прыгай в воду! Нам нужно доплыть вон туда. Скидывай туфли… Всего десяток сажен!

– Сашетта, я не умею плавать! – признался Нерецкий.

– Как можно не уметь плавать? – удивилась она. Ей казалось, что всякий столичный житель рождается с этим искусством в крови.

– Я не научился…

Восемь пар весел мерно шлепали по воде, короткий форштевень шлюпки уже навис над лодочкой.

– Не валяй дурака, Agnus Aureus! – крикнули с борта. – Никуда не двигайся!

– Я не виноват! – отвечал Нерецкий. – Клянусь алтарем! Не виноват!

– Да прыгай же! – твердила Александра. – Я вытащу тебя, я умею! Не бойся! Им не так легко причалить к спуску! Ну?

И тут случилось непредвиденное – шлюпка, задев ненароком лодочку, опрокинула ее. И Александра, и Нерецкий с головой ушли в воду.

Александра не слишком испугалась и даже исхитрилась не хлебнуть грязной воды. Она вынырнула и услышала рядом плеск. Нерецкий бил руками по воде, и при этом молчал, хотя, казалось бы, должен звать на помощь. Вода каким-то дивом держала его. Со стороны он, возможно, и не выглядел тонущим.

Решив, что мастерство плаванья в нем все же проснулось, Александра крикнула:

– За мной, к берегу!

И она, скинув в воде туфли, поплыла саженками, оборачиваясь через плечо.

Видимо, Нерецкий смертельно перепугался – когда ему протянули со шлюпки весло, он ухватился, как за пресловутую соломинку. И тут же опомнился – ощутив, что его в три руки втаскивают на борт, стал отбиваться.

Александра, поняв, что произошло, развернулась и поплыла на помощь.

Однако вмешалась некая третья сила – еще одно гребное суденышко приблизилось, и веселый голос позвал:

– Эй, сюда, к нам, не бойся!

Адресовался ли этот призыв Нерецкому – Александра не поняла. Когда из воды торчит одна твоя голова, очень трудно понять превратности морского сражения – а началась именно схватка, с попытками взять вражеское судно на абордаж.

Но вторая лодка имела лишь двух гребцов, и шлюпка, самую малость отдалившись, стала уходить в шесть весел, нагнать ее было уже невозможно.

– Пустите меня на берег, я бегом! – потребовал молодой резкий голос. – Я догоню и все узнаю!

И впрямь, имело смысл преследовать похитителей Нерецкого берегом.

– Ефрем, к спуску правь! – приказал мощный бас. – А второго кавалера они тоже выудили?

– Да вот же он!

– Эй, кавалер, хватайся за весло, вытащим! – крикнули с лодки Александре. – Да не бойся – свои!