Текст книги "Булатный перстень"

Глава двадцать шестая
Прощание

На пирсе стояло несколько человек с имуществом – моряки, которые, залечив в госпитале не слишком опасные раны, возвращались на свои суда. К ним и спешил Ероха, счастливый, как будто его назначили адмиралом вместо оплошавшего Грейга. Он подбежал к Угрюмову, на радостях обнял его и чуть не скинул в воду стоящих у кнехта два мешка торфяного мха, что Михайлов вез в подарок Стеллинскому.

Восьмипушечный катер «Летучий» стоял на рейде, и Александра видела смутно белевшие паруса и фонари на мачтах. Он должен был доставить Михайлова к его «Мстиславцу».

Капитан шел неторопливо, стараясь не хромать. Вразвалочку шел, как положено бывалому моряку. И с каждым шагом отдалялся на тысячу верст.

– Михайлов! Постойте! – закричала Александра.

Он резко повернулся, увидел, узнал, дернул головой и уставился на горевшие вдали окна Морского корпуса.

– Постой… на два слова… – еле выговорила Александра, подбежав. Тут ветер сорвал с ее головы шляпу, она поймала и от досады ударила ею по юбке.

Михайлов хмыкнул.

На «Летучем» на первом стали отбивать склянки – это был тот самый отбой, шесть склянок, и Михайлов, слушая, улыбнулся – это было, словно «Мстиславец» издалека зовет его.

– Мы не должны, мы не можем так расстаться, – начала Александра. – Я должна все объяснить!

– А, собственно, зачем? Мне никаких объяснений не надобно.

– Мне надобно! Я… я была неправа, когда кричала на тебя… Это от волнения, ты должен понять!..

– Понимаю.

– И то, как мы расстались… Это было глупо, нет, не то… Я слишком мало знала тебя, с тобой нельзя было говорить так…

– Выбирайте, сударыня, впредь таких, с кем можно. Простите, меня ждут.

Вдруг Александре вспомнился тот день, когда она познакомилась с Михайловым. Но не Михайлов встал перед глазами – загорелый, мокрый, по колено в воде и в одной лишь набедренной повязке, – а цветы, которые она собирала для акварельного букета. Розоватый изящный вьюнок и желтоватый простецкий тысячелистник. Вьюнок сорвать легко, а до стакана с водой не донесешь, скукожится от избыточной нежности. А тысячелистник – пока стебель не измочалишь, не сорвешь, зато стоек, хоть и не слишком пригляден.

Это была подсказка ангела-хранителя, подсказка, которую Александра тогда толком не расслышала, но сейчас-то она прозвучала ясно и внятно. И в голове что-то словно перевернулось. Как будто на голову была накинута плотная вуаль – и вдруг ее сдернули, и мир обрел яркие краски, и непонятно стало, как можно было столько времени пребывать в тумане.

Она еще не понимала, что это за странные ощущения, только чувствовала себя, словно утопающий, которого за шиворот вытянули из воды, и вот – он уже дышит во всю силу легких, и ничто более не имеет значения, кроме вдыхаемого спасительного воздуха.

Михайлов стоял перед ней, уже готовый развернуться и уйти. Как его удержать – она не знала, ей никогда еще не приходилось удерживать уходящих мужчин.

Бросив наземь шляпу, она стала стягивать с пальца булатный перстень. Он, как на грех, словно прирос, и это было странно – не распух же палец, которому перстень был великоват!

– Вот, он твой… возьми…

Александра протянула перстень на ладони, но Михайлов только покачал головой. Словно соприкосновение рук было ему неприятно, как и взглядов. Александра пыталась посмотреть ему в глаза, но он этого не желал. Избегал слишком усердно для человека, демонстрирующего естественное равнодушие.

Обдумывать слова и держать разумные речи не было возможности, голова работала не так, как у нормальных людей. «Кто-то», словно очнувшись и пробив панцирь рассудка, выискивал в словаре Александры слова, ничуть не заботясь о ее желании, гордости и приличии, и заставлял язык произнести их, лишь бы удержать бывшего любовника еще на несколько минут.

– Послушай, я сделала глупость, страшную глупость – она могла стать непоправимой, но Господь уберег! – выпалила Александра и ужаснулась: о чем это, что за глупость, откуда взялось слово? – Это… это какое-то умственное затмение! В голове у меня помутилось, я не понимала, что творю… Я словно ослепла…

– А теперь прозрела?

– Да, да! Слушай… я не знаю, как начать… Ты не можешь так уйти, не простив меня! Не прощать – тяжкий грех! Я только одного прошу – чтобы ты меня простил!

– Да я и думать забыл, – почти равнодушно отвечал Михайлов. – Мало ли что – сегодня с одним проказничать, завтра с другим, да и в свете это большим грехом не почитают.

– Ты ошибаешься… – тут Александра вспомнила их первую встречу и шалости в реке. – Я не знаю, как тебе объяснить, но ты ошибаешься.

– Ну, пусть так!

– Ты можешь меня простить?

– Могу, разумеется. Коли у нас сегодня Прощеное воскресенье, – усмехнулся он. – Вон и Ероху тоже… Глядишь, в святые попаду, щеки под оплеухи подставлять начну! Все. Простил. Теперь я могу идти?

– Перстень возьми. Мне его Павлушка подарил, сынок…

– Знаю. Ржевский рассказал.

– Так возьми.

Михайлов подумал – и взял перстень, сунул небрежно в карман. На палец надевать не пожелал. Это означало – даже такого мистического соприкосновения с Александрой ему более не надобно.

Впервые Александра увидела, какова обида гордого и норовистого человека. Без воплей, какими иногда сопровождали свою отставку модные вертопрахи, и без мнимо-беззаботных шуток, а просто – независимый вид и легкое пренебреженье, чуть-чуть более явное, чем следовало бы.

– Ну, стало быть, прощай, – сказал Михайлов.

– Прощай, – ответила Александра. – Господь с тобой…

И он пошел прочь – моряцкой своей поступью, вразвалочку, чуть прихрамывая и не оборачиваясь.

Задувал сильный ветер, настоящий балтийский, мокрый и злой, нагло вздергивая юбки, изничтожая прическу, он заставлял жмуриться и идти наугад, и Александра поняла: так и должно быть: мужчина фальшивый, покидая, уходит к другой женщине, а истинный – только в ночь и ветер, за которым – война.

Отнюдь не та война, которую весело обсуждают в светских салонах, по примеру государыни называя шведского Густава «Фуфлыгой». Другая – та, которую знают на Васильевском острове.

И там, у Свеаборга, у Гангута, у Роченсальма, он не единожды скажет: «я так решил и отвечаю за свои решения». Потому что такова обязанность мужчины.

Откуда она могла это знать? Кто в столичном свете мог рассказать ей об этом? Ржевский? Да разве она спрашивала?

И вдруг совсем некстати вспомнилась Поликсена. Ведь и она, кажется, произнесла довольно твердо: «я так решила». И пока не сделаешь этого – будешь нянчиться со своим прошлым, как с хворым младенцем, а примешь решение – откроются ворота в будущее?..

Не в то будущее, которое она себе старательно готовила, на которое была уже обречена, а какое-то иное. В том, другом, она могла бы обрести счастье, как Глафира Ржевская, выбравшая мужем, возлюбленным и отцом своих детей мужчину… Что за мысли лезут в голову?..

Александра перекрестила Михайлова издали – что еще она могла сделать сейчас? И вдруг поняла: есть еще целых десять шагов, что отделяют его от группы моряков, целых десять – можно успеть!

– Стой, стой! – закричала она и побежала следом.

Остановился он не сразу, только на самом краю пирса. Боцман Угрюмов, уже стоявший в шлюпке, протянул руки, чтобы принять капитана второго ранга, потому что шлюпка отчаянно плясала на волнах.

– Да стой же! – Александра дернула его за руку и развернула к себе. – Я буду ждать тебя!

Безумие, безумие владело душой! Словно бы кто-то взял метлу и вымел из нее все, что скопилось за последние недели, оставил одну только совесть, – и эта совесть была сейчас безупречно чиста.

То единственное, что могло бы стать пятном на совести, Александра отбросила прочь, найдя ему точное определение: соблазн, затмение души и сердца, подумав при этом грубовато, без сожаления – этот не пропадет и без женской заботы не останется – у него еще много романсов наготове.

Михайлов несколько растерялся. Он не понимал, что происходит. Хотя говорил же ему сенатор о странной способности женщин испытывать острое материнское чувство к людям, вовсе того не достойным, и приходить в сознание в самую неподходящую минуту.

Тогда он вопросов не задавал, а надо бы! Ведь что-то Ржевский пытался ему сообщить, внушить, вложить в непривычную к любовным соображениям голову.

Похоже, Ржевский знал о нем такое, о чем сам он не подозревал. И, вспомнив чувствительного сенатора, Михайлов фыркнул – видел бы Ржевский это объяснение! Впрочем, грубости бы он не одобрил – нужно быть в меру любезным, в меру, не более того.

– Это война, Сашетта, и она – надолго, – почти вежливо сказал Михайлов. – Она еще только начинается. – И с опозданием понял, что бывшую любовницу Сашеттой не называют.

– Кончится же она когда-нибудь! Ты… ты вернешься?

– Как я могу знать? – Он все еще был сердит.

– Ты вернешься… ко мне?.. Ради бога… клянусь тебе…

Михайлов молчал и хмурился довольно долго – за это время Александра не менее десяти раз померла от страха, что он не простит, и столько же раз воскресала.

Наконец она услышала единственные слова, которые могли сделать ее счастливой.

– Ну что с тебя возьмешь? – и Михайлов покачал головой. – Раз уж мы булатом обручились – так тому и быть. Жди! Вернусь!