Текст книги "Детский юнгианский психоанализ"

«Я влюблен в девочку, которая представляет меня своим не очень богатым родителям. Она приходит к моей бабушке по материнской линии в ту же комнату, что и я. Моя кровать – на нормальной высоте, ее – выше, и я не могу до нее добраться. Добраться до нее можно с помощью заржавленного механизма, который только что протерли от пыли. Я никогда им не пользовался. Моя мать слышит все это и запрещает мне к нему подходить».

Наперекор сознательному желанию гетеросекуальности, родительское либидо пока еще сильнее и ведет Рене к регрессии. Сильнее настолько, что на семьдесят втором сеансе он видит себя «запертым, в неудобном маленьком гроте, где я пытаюсь поиграть в футбол с чем-то вроде alter ego» (двуяйцовый близнец – его самость?). Во время его рассказа я представляю матку, которая сжимается в начале родов, я даю ему эту перспективную интерпретацию, которая его не убеждает. Это я сама чувствую сжатия.

Месяц спустя он рассказывает сон, где он уплывает на марсианском корабле к неизвестному, «которое считается опасным». Я делаю предположение, что это сексуальность, что его глубоко раздражает.

Этот период заканчивается через месяц инцестуозным сном, который его сильно потряс и привел в бешенство после всех моих намеков на сексуальность. На семьдесят седьмом сеансе, по возвращении из группового путешествия за границу, где в первый раз он почувствовал себя в своей тарелке среди сверстников, он рассказывает свой сон: «Я занимался любовью с моей матерью». Он перекладывает ответственность на меня из-за моей интерпретации сна с марсианским кораблем. «Это инициация, – добавляет он, – это что-то, от чего я должен отделаться».

Это также и поворот анализа: регрессивный фон, но и место возрождения. Действительно, во сне два уровня. Один – возвращение к телу матери, другой – активное утверждение мужественности. У Рене нет больше пассивного отношения к матери, он ощущает себя уже мужчиной, еще чувствующим запах семени, которым он оплодотворил свою мать, но ему только семнадцать лет. Он может также мне продемонстрировать свою агрессивность.

Пережитое во сне не стало разрушительным благодаря взглядам на жизнь, почерпнутым у аналитика и в своей культурной среде.

Хрупкость этих новых достижений выражается во сне:

«Я посещал квартиру преподавателя географии с моей матерью; но мои родители быстро меня увели».

Этот преподаватель «молодой мужчина, любящий путешествия и женщин, хорошо знающий свою профессию, умеет шутить, но также властный», комментирует Рене, который просто обожает его. В общем, отличная модель мужественности, которую, очевидно, родительские Сверх-Я опасаются, в то время как Я ее желает.

Последний год анализа позволяет добиться баланса маскулинных и фемининных значимостей, открывает доступ к отцу и завершается построением материнского негативного имаго.

Фигура старика, описываемая то как отец, то как мудрец – образ отцовской самости, – позволяет проявлять агрессивность и разрешает сепарацию, протягивая сновидцу нож. Происходит встреча с женщиной, которая не похожа на мать: это Девушка, летящая над скалой навстречу к Рене. В кого она воплотится?

Параллельно образ героя уменьшается, смещаясь от рыцаря с блестящим оружием к ученику, зубрящему алфавит. Итак, он очеловечивается, узнав чувство и значение слез, признав позитивную фемининность в себе и больше этого не стыдясь, пережив это как некий траур по абсолюту.

Критическая оценка отцовского и материнского Сверх-Я приводит к постепенному появлению негативного материнского образа, что разворачивает процесс сепарации-дифференциации. На девяносто первом сеансе (Рене семнадцать лет) мать и аналитик выходят на сцену. Речь больше не идет о мифическом драконе, а о гораздо более актуальных конфронтациях:

«Я иду к вам с моей матерью. У меня нет снов, мы говорим обо мне. Мы раздосадованы, так как мать хочет присутствовать при том, что мы делаем. Я ей говорю “нет”, она настаивает. Вы ей говорите “нет”, и мы выводим ее в комнату для ожидания. Вы говорите, что я тревожусь, но это нормально для анализа. Мы беседуем за едой. Моя мать открывает дверь. Мы бросаемся на свои места как два сообщника. Я не считаю, что это серьезно. Моя мать там, и у меня нет снов».

В своих ассоциациях Рене сначала делает акцент на том, что присутствие его матери, которую он больше не выносит, заставляет его задыхаться, и это помогает ему отделиться от нее. Прекрасная иллюстрация того, как Нойманн описывает развитие Я:

«Архетип следующей фазы показывает его позитивную составляющую, и протекающая фаза, с ее ужасным, удушливым аспектом, который внушает страх (…) который оказывается очень полезным (…), вызванный самостью»⁵.

Потом он затрагивает перенос, место, где проигрывается дифференциация, благодаря проекции на аналитика. «Это вы ей говорите уйти», – Реми использует маскулинность аналитика для поддержки сепарации, а также в роли проводника: «Вы приблизительно знаете, куда я иду, но не объясняете мне. Вы соучастник работы, которую я делаю, вы – как тренер по футболу, который говорит: «У тебя все получится!»

Рене понимает, что нет необходимости рассказывать мне много снов: «Это не очень серьезно – кушать вместе». Первый раз отношение переноса и аналитическая работа так явно обсуждаются и критикуются. Отныне он будет рассказывать меньше снов, но прорабатывать их более глубоко.

Что касается впечатления о разговоре на равных в течение этого сеанса – это начало другого типа отношений; любовь и агрессивность здесь присутствуют, и он их уже может мне выражать. С моей стороны, я вижу становление его личности в столкновении с двумя матерями: это больше не маленький мальчик. Я обозначаю дистанцию, которую чувствую: «Теперь мне хочется говорить тебе «вы»». Что я и делаю.

Едва мы покидаем матриархальный мир, где мужчины воспринимаются как опасные, Рене снится сон, который вызывает у него удивление. В нем мужчины всего лишь – поставщики оружия, воры и нарушители, женщина их не боится. Эта женщина не я, а Мадам Х, но она представляет, благодаря переносу, появление нового чувства и новой позиции фемининности между нами. «Это образ того, что фемининность во мне обладает маскулинностью, которая меняется. “Она” принимает мою мужественность и не боится больше мира мужчин». Эта позиция все еще может быть гомосексуальной, она будет обсуждаться позднее. Ее дело – работать с Анимой отца.

Через два месяца мальчику приснились еще два сна, они вводят отцовскую функцию и дают доступ к этической позиции, что требует жертвы.

«В комнате моего дяди я играю с лошадью ярко-голубого цвета».

Рене видит здесь мираж свободы, героическую мечту, которая больше не может существовать. Это побуждает покинуть воображаемое всемогущество и иллюзию всемогущества побуждения посредством осознанного принятия границ. Отныне сны будут отображать более обычный материал.

«Я со своим отцом. Он мне показывает таблицу: это информация по всем областям жизни, как выбраться из трудной ситуации. Он говорит мне, что это очень важно. Я предпочитаю посылать мои самолеты и их продавать. Я командую эскадрой и предпочитаю мои планы, чтобы произвести впечатление на покупателей. Мой отец умирает, и я понимаю, что следует изучить таблицу».

Этот сон выводит на сцену отцовскую функцию инициации социальной жизни. Рене, разумеется, предпочитает свои собственные проекты и претендует на представительность: «Я командую, и я впечатляю». Это отражает необходимость утверждения в оппозиции, классической в этом возрасте, которая, впрочем, не была прочувствована во сне.

Тем не менее, смерть отца, то есть наступление момента, когда архетип Отца перестает быть доминантой сознания, приведет к тому, что это отношение противостояния отомрет. Рене должен принять мудрость отцов и стать способным достичь этической, личной позиции. Это и есть стать взрослым.

Последние шесть месяцев анализа были посвящены интеграции сексуальности. Вот сон:

«Я индеец. Я живу вместе с индейцами. Они говорят мне, что я должен принести что-нибудь от буйвола, которого я должен победить».

Рене так комментирует этот инициирующий сон: «Этот буйвол – центр, на который направлено все; это сила предков, которую я обрел и интегрировал. Это сексуальный символ».

Сон и его интерпретация напоминают то, что говорил Юнг об архетипе Отца⁶, который позволяет овладеть сексуальным импульсом, поскольку появление отца исключает инцест. Ход анализа действительно иллюстрирует эту диалектику. Рене чувствует уверенность в себе, осознает внутреннюю силу, и в то же время признает свое право на слезы.

Отныне это женщина, а не мать, становится партнером в переносе, когда проявляется его мужественность. Рене может говорить о сексуальности со своими родителями и принять их сексуальности. Он позволяет себе также вспомнить несколько эротических снов, но еще рано пить за победу: это один из уроков для аналитика подростков. Построение архетипических структур происходит на наших глазах, но остается вовлеченность Я, и работа над этим займет больше или меньше времени, в зависимости от субъекта и обстоятельств жизни.

Гомосексуальность опять появляется на сто десятом сеансе, Рене оказывается перед выбором между гомосексуальностью и гетеросексуальностью. Отталкиваясь от культуры своего семейного и социального круга, Рене рассматривает гомосексуальность как один из путей сексуальной реализации, но вот что отвечает ему психическое на протяжении трех снов с небольшими промежутками между ними.

– Первый сон: «Что-то круглое, что поглощает и душит звезды, нечто вроде протозавра, поедающего свет».

Мы интерпретируем это как образ самости, еще архаичный, отказывающийся от дифференциации и осознания. Это предупреждение для Рене: обнаружить здесь точку опоры.

– Второй сон: «С моей матерью мы встречаем раненую лошадку. Моя мать хочет отвести ее в соответствующие инстанции. Крупный мужчина заставляет меня сесть на лошадь, несмотря на ее раны. Когда я пересекаю Амазонку, лошадь выздоравливает».

Рене чувствует, что речь идет о чем-то, что выходит за рамки гомосексуальности. Его либидо, раненное матерью, теперь выздоровело, что показывает ему мужчина, не имеющий ничего общего с его отцом, заставляя его принять свое либидо и управлять им. «Пересечь Амазонку», возможно, означает поставить все на карту и рискнуть пересечь порог, покинуть мир «Матерей» и идти навстречу неизвестной женщине, идти как мужчина.

– Третий сон: «Кристалл. Я чувствую его вокруг меня как друга. Потом он уже передо мной и кажется мне гораздо более опасным, он хочет снова поставить меня на землю».

Рене пытается описать и комментировать: «Это как объект под прицелом. Это не то, что я должен достичь, это было бы деструктивным очарованием, абсолютным нарциссизмом». Рене говорит о своей необходимости творить, петь, кричать… о своих планах на лето с друзьями.

Этот кристалл есть также и образ самости, но в его организаторской функции, которая стремится заставить развиваться человеческую сущность вольно или невольно. Я чувствует ее как опасность. Рене осознает так же хорошо и другую опасность, которую таит в себе слишком близкое приближение к самости: очарование и нарциссическое любование, от которого погибают.

И вот сон конца анализа, брутальный, как у большинства подростков. После каникул мы начали над ним работать, но он прервал работу в связи с недоразумением, касающимся встречи; он смог объяснить его себе только два года спустя.

«Я на море с матерью, но ее я не вижу. Мы плаваем вдоль берега. Здесь море – это океан, спрятанная мужская сила, Посейдон. Я вижу много кораблей с огромными парусами, как крыльями. Я думаю, что они могут летать. Потом я вижу, что это сети для ловли рыбы. Я плавал кролем, сначала плохо, но потом понял, что это как будто ползать. Моя мать появляется как советчик. В конце она почти уже не появляется».

Мать-аналитик научила его плавать и поддерживать связь с берегом, равно как и улавливать содержания бессознательного, которое должно привести его к земле, к сознанию, а не летать более в придуманном мире воображения. Новая позиция Я кажется достигнутой.

Материнские ценности все еще присутствуют, но играют роль не более чем советчика. Покинуть архетип ни в коем случае не означает оставить его ценности, но, наоборот, иметь их в своем распоряжении в случае необходимости, хотя архетип, о котором идет речь, необязательно доминирует в данный момент.

Напротив, у этого молодого человека восемнадцати лет начинаются поиски Анимы; но это уже другая история.

Если мы оглянемся назад, то увидим путь архетипического процесса трансформации, проходящий одновременно с половым созреванием в подростковом возрасте. Он начался под влиянием самости тела и признания телесной сексуальности, то есть в поляризации фемининность-маскулинность.

Первая встреча с архетипом Матери выводит на сцену роль фемининности, которая связывает человека с его инстинктами, с мирами внешним и внутренним: функция эроса.

Тогда же начинаются поиски другого полюса – маскулиности, ее можно взять от обоих родителей. Нуминозная встреча с первоначальной родительской парой прекращает эту поляризацию и дает начало переоценке отношений между маскулинностью и фемининностью.

Появление маскулинной самости, молодого Короля, имеет два последствия: признание архетипа Отца, на который опирается восстановление отцовского имаго, и поддержка Я в бессознательном в тот момент, когда Я разворачивает борьбу против материнского дракона.

Регрессия, возбуждаемая этой борьбой, первый раз ставит проблему гомосексуальности и заканчивается символическим инцестом с матерью. От тела матери субъект рождается вновь, он является носителем ценностей двух полов. Их дисбаланс ослабляет героическую позицию до необходимого уровня.

Построение негативного материнского имаго заканчивает дифференциацию положительных и отрицательных сторон архетипа матери. Позитивный полюс проводника, спроецированный на аналитика, таким образом, признан. Мать больше не преграждает дорогу к мужским ценностям – настоящая отцовская функция может, наконец, выстраиваться. Отличная от классического Сверх-Я, она дает доступ к личной этике.

Сексуальность может быть затронута в отношении к Другому только после рассмотрения гомосексуального либидо.

В конце этих четырех лет работы архетип матери выполняет только функцию проводника; Анима может проявить себя.

В заключение отметим, что психическая динамика, вызванная телесной самостью, питает сначала структурный архетипический уровень, чтобы оживить родительские имаго и привести к реорганизации отношений Я с семейным кругом, с окружением и с внутренним миром: это прогрессивное восстановление, где Я становится партнером самости.

После этого рассказа интересно перечитать работу Нойманна, озаглавленную «Активация коллективного бессознательного и изменения Эго в период полового созревания», которая входит в сборник «Происхождение и развитие сознания»⁷.

«Отделение от родительских имаго, то есть от реальных родителей, которое должно произойти в период полового созревания, вызывается, как показывают примитивные обряды инициации, активацией образов надличностных, или Первых, Родителей».

Коллективность тогда обременена необходимостью оказывать поддержку проекции для архетипов Матери и Отца.

«Критерием “созревания” является то, что индивид выводится из семейного круга и вводится в мир Великих Дарителей Жизни. Соответственно, половое созревание – это время возрождения, и его символизм является символизмом героя, который возрождается посредством сражения с драконом».

Этот период «ночного путешествия» обозначен обрядами, где

«духовный или сознательный принцип одолевает дракона матери, а узы, связывающие ее [личность] с матерью и детством, а также с бессознательным, разрываются. Окончательная стабилизация Эго, которая происходит с трудом, стадия за стадией, соответствует окончательному убийству дракона матери в период полового созревания».

И тогда может появиться Анима и поиски души-партнера.

«Возродившийся перерождается через принцип отца, с которым он отождествлял себя при инициации (…).

Во время допубертатного периода Эго постепенно занимало центральное положение; теперь, с наступлением половой зрелости, оно наконец становится носителем индивидуальности».

Некое творческое напряжение должно быть создано между двумя системами: сознанием и бессознательным. Отныне архетипические ценности будут воплощаться под руководством предков в духовном мире коллективного.

«Быть инициированным и быть взрослым означает быть ответственным членом коллектива, ибо с этого момента выходящее за рамки личного значение Эго и индивида включается в культуру коллектива и ее канон».

Опыт, прожитый Рене за четыре года, содержит инициирующие элементы, описанные Нойманном. Разница, безусловно, есть, в одном маленьком факте. Речь идет не о практическом освоении патриархального коллективного, а, напротив, о процессе индивидуации, запущенным двойственным отношением.

В своем противостоянии родительским Сверх-Я, благодаря работе над имаго, анализируемый выбирает свой путь, наиболее правильный для него, к двум коллективным инстанциям: коллективному бессознательному и коллективному социальному, чтобы создать личную систему ценностей. Более не стоит вопрос об исключении из человеческой группы – Рене установил нормальные отношения со своими сверстниками; но также и не возникает вопрос о слепом принятии коллективных моральных и социальных ценностей.

И в завершение хочу подчеркнуть, что теперь его задача – управлять полученным опытом и пользоваться им в дальнейших жизненных ситуациях.

Часть четвертая
Образ

Глава первая
О некоторых волках

Ребенок, находясь лишь одной ногой в мире сознания, располагает необходимым чутьем, чтобы по-дружески разговаривать с животным, живущим в нем.

К.Г. Юнг¹

Девочка и волк

«У-у…»

Маленькая девочка стояла у окна и смотрела, как ветер выворачивает деревья в саду. Темнело. Она боялась.

Рядом в кресле всхлипывала мать, поглощенная горем – смертью своей матери. Девочка оставалась наедине со своей тревогой, которая поднималась и охватывала ее. Она шептала: «Господин Волк, я вела себя хорошо. Не ешьте меня!»

Ребенок окружил себя куклами – поскольку матери было не до нее, – и, уединившись в своей комнате, сосредоточился на этом заклинании.

Отец пришел позже и окружил маму своей беспокойной заботой: маленькая девочка это хорошо видела.

Прошло сорок лет, но этот образ присутствует в жизни анализируемой все в той же эмоциональной тональности. Покинутость, одиночество, тревога – четырехлетний ребенок справляется с ними при помощи темного животного. В момент, когда бродила смерть, в сознании девочки внезапно возник один из тех образов, что приходит из глубины поколений и несет человеческий опыт. Ребенок впитал в себя то, что выросло на этой почве. «По-дружески разговаривать» – слова Юнга оптимистичны: только находясь в анализе, эта женщина смогла отдать справедливость волку своего детства, который, несомненно, уберег ее от разрушения.

Что же произошло в этот день? Девочка столкнулась с надвигающейся тревогой – реальность больше не была надежной. Ночь не протягивала руку помощи: она наполнилась завываниями ветра. Сад больше не был волшебной обителью принцессы, в нем поселились страдания и страхи.

И среди опасностей этой бури реальная мать отсутствовала, погруженная в собственную глубокую печаль из-за недавней смерти своей матери – она была мертва для своей дочери. Смерть и покинутость поселились в пространстве между матерью и дочерью, в пространстве, которое прежде было заполнено теплотой их отношений.

Именно в этой тревоге утраты какой бы то ни было опоры и появляется Волк, устрашающий образ, но в то же время кто-то, с кем можно поговорить. Страшный, но собеседник. Эти великие образы возникают из бессознательного, выполняя компенсаторную функцию, в моменты, когда подвергаются опасности биологические и психические основы личности, говорит Юнг. Воображение предоставляет ребенку защиту, которую не могла в тот момент дать мать, неспособная говорить об их общем страхе. Этот образ подействовал одновременно на чувственный опыт и на его восприятие. Вой, темнота и страдания деревьев соединились с невидимой силой ветра, чтобы изранить ребенка агрессивными ощущениями в то время, как боязнь покинутости вела к одиночеству, куда ребенка погружала «смерть» матери, в понимании Грина – ее психическое и эмоциональное отсутствие².

Но почему именно волк – животное с дурной славой, привыкшее к ночи и холоду, которое ступает на территорию человека только тогда, когда природа становится сурова и безжалостна к нему? Образу волка соответствует ситуация.

Страх поглощения, который приходит с волком, ярко иллюстрирует неосознанный внутренний страх ребенка, охваченного боязнью смерти матери. Тем не менее, нуминозность образа выражает также и его жизненную энергию. Ребенок, он также и волк, которого призывает девочка, умеет защищаться от ночи, холода и голода. Этот волк принадлежит оральности Архаической зависимости, которая лежит в основе здоровой психики и счастливого развития. Он соединяет негативные превратности судьбы и отсылает к ранее пережитому негативному опыту, затемняя и омрачая первичную самость. Рождение было трудным, с использованием щипцов, несколько несчастий, происшедших одновременно, омрачили пережитый психосоматический опыт девочки, несмотря на это, полной жизненной энергии. Так сложился «комплекс волка». Впоследствии каждый новый удар судьбы активизировал этот комплекс.

Однако этот образ, с которым ребенок вступил в диалог, вносил некоторую динамику. Девочка смогла покинуть свою мать и место, наполненное ужасом, найти свою комнату и кукол, обрести способность быть одной и опору в игре, вступив в отношения со своей самостью. Став женщиной и придя в анализ, она увидела свою судьбу и смогла ее принять.

Тем не менее, формы, в которых ребенок обратился к волку, раскрывают весьма своеобразные способы защиты. Девочка опирается на свое соответствие требованиям Сверх-Я: «я вела себя хорошо», чтобы повернуться лицом к тревоге. Ее волк представляет парадоксальную ситуацию: противопоставить атакам Ужасной Матери покровительство патриархального Сверх-Я, очень рано интериоризированного.

Этот рассказ позволяет нам наблюдать процесс кристаллизации образа прямо на наших глазах, объединение в этом образе и приведение в законченный вид целого комплекса сенсорных, синестетических и эмоциональных ощущений, вызывающих мощный аффект, который мог бы быть деструктивным, диссоциирующим, фрагментирующим. Образ позволяет вести диалог, рассматривать его с точки зрения прошлого опыта и распознавать проекции, другими словами, – осознавать. Здесь образ – слово, но обращение с мольбой показывает, тем не менее, что это для ребенка живое и действующее существо, по отношению к которому полагается вести себя исключительно вежливо.

Этот клинический пример напомнил мне семинар «Волк», проведенный двадцать лет назад с Эли Умбер и с группой детских психоаналитиков. Мы работали с семнадцатью детьми (восемь девочек, девять мальчиков), у нас состоялось около пятидесяти встреч, в результате чего родился труд «Тетрадь»³. Этот обмен опытом нас увлекал; живой образ, появившись в переносе, проявлялся у каждого из нас во всей своей полноте, позволяя нам формулировать первые принципы нашей клинической детской юнгианской терапии.

Выдержит ли проверку временем тот волк и как он будет сочетаться с волком сегодняшних встреч?

Кошмар Базиля

«Я боюсь волка», – жалуется Базиль, который будит свою маму уже несколько ночей. Он довольно быстро засыпает снова, убеждаясь, что мама рядом и отвечает на его зов.

Базиль – маленький мальчик, которому два года и четыре месяца. У него два брата, старший из которых проходит курс психотерапии: у него были кошмары, связанные с волком. Трое мальчиков играют в волка. Мать добилась с младшим некоторой полноты в отношениях и приспособилась к ритму жизни ребенка, опыт которого отличался от опыта старшего брата.

Несмотря на то, что кошмар Базиля мог появиться под влиянием старшего брата, реальный сон выражает тревогу конфликта, который Базиль сейчас переживает в своей жизни. Днем этот конфликт проявляется в его отношениях с матерью. Он пылко говорит «нет» по любому поводу и не хочет больше спать в детской кроватке. Но в своих играх, наоборот, он нежно заботится о своей кукле, и кажется, что Базиль старается спасти младенца, попавшего в ситуацию, когда дальнейший рост – это требование развития. Он интериоризирует образ матери и берет на себя настойчивую материнскую заботу; но ночью тревога становится сильнее и наш малыш находит тот образ, который готов содержать его тревогу и надежность которого была проверена на старших братьях. Это хороший контейнер, и мать воспринимает его всерьез.

Через несколько недель страхам приходит конец. Базиль становится достаточно автономным и уверенным в себе, чтобы отправить волка на полку в шкаф, где хранятся ставшие ненужными предметы, воплощавшие защитные образы. В решающий момент образ волка стал воплощением необходимости сепарации от матери и связанной с этим тревогой.

Волки Даниель

«Я была в лесу. Дяденька забрался в нору, она его жжет. Внутри был огонь, и дяденька обжег ногу. Потом он пошел в лес. Я ему делаю больно, потому что он мне делает больно. Он меня щиплет, и я его щиплю. Потом был домик. Дяденька ударился головой о крышу, и домик загорелся».

Даниель рисует дом в красных каракулях и говорит: «Это не каракули, это огонь, – потом добавляет: – Папа говорит, что он бросит своих детей в огонь. Папа и мама больше не вместе, они поссорились». Затем, с выраженным эротическим возбуждением, она рассказывает свой старый сон.

«Когда мне было три или четыре года, мне снился плохой сон. В кабинете жил волк. Я закрывала дверь, чтобы он меня не укусил. Я хотела бежать к маме. Папа уже ушел. Волки думали, что они сильнее нас. Однажды мы с сестрой их выбросили в окно – трех, а потом еще трех. Нужно было бросать быстро, чтобы не успели укусить».

Даниель рисует план квартиры, показывая, что кабинет разделяет детскую и комнату матери.

«Что происходит в маминой комнате?

– Там находится мой друг. Нет, тогда мы его еще не знали.

– Папа?

– Он больше там не жил. Потом жили волки. Я была с сестрой, волки хотели нас покусать. Мы их выбросили в окно, сразу пятерых. Моя сестра устала и выбросила только двух. Теперь будем считать».

Отметим здесь защитную роль мышления (устный счет), когда аффект становится слишком сильным.

Что это за ребенок, у которого на втором сеансе анализа появляется множество волков в разнообразных значениях?

Даниель было шесть лет, когда я с ней познакомилась. Она родилась недоношенной, второй в паре однояйцовых близнецов. Довольно хрупкая, выкормленная грудью, но в небезопасной обстановке. Отец депрессивный, иногда грубый. Мать с ярко выраженной маскулинностью, которой собственное развитие позволило создать хороший материнский климат. История детей хаотична, в ней много переездов и разлук. Окончательный разрыв родителей происходит, когда девочкам пять лет. Бабушка со стороны отца, вдова, появляется в жизни детей к началу терапии, что укрепляет отцовскую линию.

Пара близнецов поначалу довольно закрыта, в ней сестра Даниель играет мужскую роль, дети очень рано начинают сексуальные игры. Несколько лет Даниель соматизирует свою тревогу, жалуясь по очереди на боль в голове, желудке, блуждающие боли повсюду. Дома она часто груба, вспыльчива, вне дома, с другими детьми, не может сохранять дружеские связи, которые крадет ее сестра.

Проблема, проявившаяся на первой встрече в рисунках, свидетельствует о необходимости разбить зеркало, в котором каждый из близнецов видит свою копию, и предвещает столкновение с двуполой архаической матерью, которая выплескивала свою агрессию огромным потоком мочи.

В сфере этих отношений возникает вопрос – что обозначают волки, которых становится все больше, когда психологические образования активизируются и ребенку не удается их сдерживать? Волк упоминается в атмосфере скорее эротической, нежели тревожной, пробужденной мужской маскулинностью в ребенке, который отвечает в том же тоне на агрессивное обольщение. Огонь ярко показывает интенсивность сексуального побуждения, объектом которого является мужчина матери: «мой друг». Волк, от которого ребенок пытается защититься, закрывая дверь, воплощает тревогу, вызванную побуждением, сила которого необычна для ребенка такого возраста. Образ волка демонстрирует необходимость избавиться от того, что прерывает здоровую связь между матерью и дочерью, так же как укусы зависти, которые чувствует ребенок, исключенный из родительской спальни, – структурообразующее страдание третьего лишнего.

Кроме того, в словах Даниель образ волков настойчиво связывается с расставанием родителей и отсутствием отца. В три года ребенок почувствовал, что в отношениях родителей возникла трещина, это усилило ощущение небезопасности и оставило девочку во власти матери. Вполне понятно, что в эти болезненные годы мать сохраняла свои архаические атрибуты, и таким образом росла сила ее притяжения для ребенка, пытающегося с ней соединиться. Тогда-то и возникает волк, который кусает и запрещает возврат к симбиотической связи — проявлению чар архетипа Великой Матери.

Во время третьего сеанса Даниель подавлена. Она перебирает и выбрасывает слишком старые предметы, приводя в порядок кабинет, проговаривая свое беспокойство: ее тревожит необходимость найти свою идентичность в близнецовой паре и невозможность добиться исключительной любви своей матери.

В течение следующих месяцев (двадцать один сеанс) шаг за шагом восстанавливались понятие семьи, укрепленное бабушкой с отцовской стороны, и самоидентификация; в играх с куклой присутствовала дифференцирующая агрессивность по отношению к сестре, а потом к матери. Признание своей маскулинности и собственной роли появляется в снах, амплифицированных рисунками, в то время как в семье устанавливается позитивная связь с матерью, как и в переносе, где больше нет речи о соблазнении аналитика.

Волк снова появляется на последующих трех сеансах.

На двадцать пятой встрече Даниель выносит на обсуждение свой внутренний вопрос: как заставить жить вместе и разместить: свинью и собаку, волка и пингвина – количество животных представляет собой различные побуждения? Здесь девочка идентифицирует себя с волком, демонстрируя агрессивную мимику. Затем она строит дом, решает погрузить в один поезд всех животных, включая волка, который чуть было не был раздавлен.