Текст книги "Детский юнгианский психоанализ"

2. Деконструкция комплекса

Особое соединение ассоциаций в этом сеансе освещает функционирование комплекса, складывающегося в неясном свете зари младенческого «пред-Я». Значимое ядро состоит из прожитого телесной самости того времени, которое мы анализировали. В то время как самость отношений была нарушена подчинением матери ужасающей отцовской маскулинности, это ядро питалось мощнейшей архетипической энергией Архаической зависимости. Первая ассоциативная цепочка, связанная с этим ядром, возникла из этой Архаической зависимости, опираясь на телесное прожитое, и из аффектов, которые могли быть выявлены. Жизнь добавила к этому весь аналогичный опыт, который мы расшифровали. Весь этот набор ответственен за поведенческие и автономные аффективные реакции (агрессивность, обесценивание и депрессивность), которые обозначают активацию комплекса, когда ситуация «цепляет» и вступает в резонанс с одним из элементов ассоциативной цепочки.

Мы только что были свидетелями деконструкции этого комплекса, что не так уж часто встречается в такой ясной форме. Деконструкция – это установление ассоциативных цепочек, которые обычно действуют бессознательно и автономно. Это вступление в отношение с Я позволяет сознательно управлять поведенческими и аффективными реакциями, смещать их цели, собирать энергию и направлять ее в распоряжение Я.

Это обустройство чувственности в комплексе позволяет надеяться, что Изабель потихоньку сможет преодолеть мужской отказ и, возможно, даже защититься от этого без насилия. Она более не будет ощущать себя уничтоженной интеллектом мужчин и женщин и признает свой собственный ум – то, что ей сейчас может дать маскулинность, ее будущий позитивный партнер, способный на здоровое утверждение. Он должен направить ее либидо так, чтобы она освободилась от депрессии, перестала чувствовать себя жертвой; и тогда архаические защиты постепенно станут ненужными.

3. Важность работы с телом

Заканчивая обсуждение этого случая, я хотела бы подчеркнуть важность тела и работы с ним при подобных архаических патологиях. Мы никогда не смогли бы расшифровать так глубоко прожитое в Архаической зависимости, если бы Изабель не приняла участие в работе биоэнергетической группы, а затем не проработала бы это в анализе, лежа на кушетке. Когда перенос это позволяет, я допускаю похожее отступление от контракта. Но в то же время я настаиваю на том, что в большинстве случаев было бы небезопасно соглашаться на этот тип работы, имеется риск параллельного переноса и его извращенного влияния.

Детские аналитики должны быть особенно осмотрительны при работе со взрослыми. Ведь они привыкли, особенно работая с маленькими детьми, быть не только внимательными к телу, но гипотетически готовыми и к контакту с ним. Нет строгого запрета, настолько ребенок нуждается в теле для тела. Но в работе со взрослыми аналитик должен четко определять самого себя, ни о каком обольщении не может идти речи, как невозможно и любое удовлетворение телесной необходимости в материнском. Хорошая Мать тоже умеет подвергать фрустрации.

Глава вторая
«Архетипические волны» отрочества

Для аналитиков, работающих с детьми и взрослыми, работа с подростками кажется достаточно специфичной. В этом возрасте запросы интенсивные, часто краткие. Если аналитик хочет добраться до того, что скрывается за тоской юноши в переживаемом им кризисе, нужно слушать его очень внимательно. Чаще всего мы помогаем подросткам утвердить свое Я, подростку необходимо место, чтобы высказаться, иногда защитить свои сиюминутные интересы, поговорить о мотоциклах, о фильмах, об одноклассниках, равно как и о профессиональной ориентации. И тем лучше, если в этом пространстве мы превращаемся в настоящего собеседника, помогающего ему поведать о конфликтах, которые сталкивают его с родителями, с окружением или с ровесниками. Крайне редко четко сформулирован запрос анализа: тем важнее, чтобы аналитик знал, что есть что-то, что происходит на заднем плане, чтобы помочь это осознать.

Работа с многочисленными подростками научила меня их понимать. Тем не менее, четыре года последовательной работы с «Рене», назовем его так, позволили мне выявить то, что я назвала «архетипические волны» отрочества. Я понимаю под этим новую данность в жизненной игре, в представлении архетипической динамики, благодаря чему Я может пересмотреть свои позиции. «Кризис» подросткового возраста – это актуальный конфликт, в котором Я ищет возможность пересмотреть свои отношения с родительскими имаго. Новое либидо, архетипическое по происхождению, ответственно за процесс, но почему?

Допубертат и пубертат аналогичны первым годам жизни по широте биологического разнообразия и стремлению к росту. Субъект более не узнает себя, становится чужой самому себе; старые схемы более не действуют, отсюда и происходит активизация архетипических процессов, о которых я говорила выше.

Рене четырнадцать с половиной лет, когда он приходит на первую встречу, чтобы «провести анализ». Он еще не достиг половой зрелости. Вот уже три года он не успевает в школе, он находится в конфронтации с родительскими Сверх-Я, особенно жесткими в требовании героических подвигов как в учебе, так и на уровне социальной Персоны.

Рене говорит, что не может адаптироваться среди ровесников, у него репутация зануды. Страдания Я, из-за которых был начат анализ, проявляются в первых шести сеансах – жалобы Я, столкнувшегося с идеальным Я, которого невозможно достичь. Можно даже сказать, что это не идеальное Я, а родительские имаго, которые совершенно не учитывают реального Рене.

Однако мальчик происходит из той культурной среды, где анализ не является чем-то исключительным, об этом свободно говорят; Рене сам формулирует свой запрос. Перенос сформировался очень быстро, вызвав многочисленные сны, которые вначале доказывают Рене, что он хороший анализируемый. Они также являются искупительным приношением, посвященным новой матери. Я чувствую в мальчике такую нарциссическую рану, что принимаю этот подарок таким, какой он есть, без комментариев. Моя задача быть бдительной и контейнировать.

Итак, сны сеансов с 7 по 9 ясно выражают проекцию психического, которая носит совершенно другой смысл.

– Первый сон: «Я с моей матерью в машине Бабули. Мы едем в дом моих бабушки и дедушки по отцовской линии, к папе и моей бабушке по материнской линии. На чердаке мой отец нашел старый велосипед, но он слишком большой для меня, я могу упасть. На повороте, у края пещеры, стоит мальчик моего возраста. Его отец довольно злой. Мальчик убил мою мать. Происходит погоня, и мальчик убегает со своим отцом».

Этот сон собирает воедино всю семью, где родственные линии перемешаны. Матери там мало дифференцированы; мы в матричном мире архаического бессознательного. Тем не менее, динамика направлена к миру отцов. Отец Рене предлагает ему старый велосипед, ненужный и не подходящий его сыну, желание отца видеть Рене успешным также не соответствует характеру Рене. Отец ставит планку слишком высоко, и Рене задыхается в желании соответствовать родительским идеалам, которые ведут к тому, чтобы сделать из него узника Сверх-Я. Это не тот отец, который сможет дать необходимую поддержку на начинающейся стадии сепарации-дифференциации.

Следует внезапный поворот – встреча с фигурой, носителем самости. На краю пещеры стоит сын очень злого отца, отец кажется очень злым, потому что отделяет сына от мира матери. Этот «сын» не сегодняшний Рене, а сын того отца, который убивает привязанность к матери и уводит в мужской мир. Архетипическая динамика, кажется ориентированной на определение родительских имаго и пересмотр сегодняшних позиций.

Комментарий Рене: «Это моя мать подтолкнула меня ее разрушить, посоветовав мне обратиться к психотерапевту», – показывает нам, что он осознает поставленную задачу, хотя еще пока и не способен ее выполнить. Это позволяет нам также полагать, что мать обладает неким даром предвидения эволюции своего сына и какая-то часть ее на это согласна.

– Второй сон: «Это джунгли; есть четыре мужчины и одна женщина, которые должны убить последнего самца обезьяны очень жестокой породы, самцу же нужно продолжить свой род, его преследуют. Самец крадет самую красивую женщину в лагере. Мужчины рыскают по джунглям, но они приходят слишком поздно. У обезьяны уже появилось два или три ребенка. Они проиграли. Я – зритель».

Этот второй сон, прожитый в джунглях, в примитивной природе, – также конфронтация, но уже другого плана, конфронтация между инстинктами и их гуманизацией. Женщина появляется там, как квинтэссенция маскулинности (1+4). Рене подчеркивает в ассоциациях, что она – инструмент, которым пользуется обезьяна для продолжения рода: предчувствие того, что даст перенос? В то же время он не любит эту обезьяну, воспринимая ее слишком близкой к мужчине. Он чувствует ее носителем чего-то, что есть в нем самом и что он отвергает из страха.

Я напоминаю и намекаю, что там переброшен мост между животным и человеком благодаря женщине, фемининности, и что рождение этих малышей очень важно. Женщина гуманизирует дикую и примитивную натуру, которая говорит о насилии и сексуальности.

Рене тронут хрупкостью младенцев. Он также считает, что «самец победил дважды: он сделал шаг в эволюции и прекратил преследование».

Рене признает, что обезьяна представляет инстинкт, который он подавляет, – грубость, но точно не сексуальность. Агрессивность, с которой он отбрасывает мои предположения, доказывает, что он не готов, он еще не достиг полового созревания. Это первый, но не последний раз, когда он чувствует во мне опасную женщину.

– Третий сон: «С моим дедушкой по отцовской линии. Я у него спрашивал что-то. Он не был уверен, что сможет мне объяснить. Но потом все-таки объяснил. Он был очень доволен собой».

Дедушка по отцовской линии, несмотря на его человеческие сомнения, оказывает поддержку, которой воспользовался Рене. Это – ориентир. Хотя этот мужчина несколько суров в действительности, он – носитель закона в семье. Я чувствую, что он получает проекцию архетипа Отца, что он вектор смысла, абсолютно необходимая поддержка Я Рене в начинающейся конфронтации с моим Анимусом. Четвертый сон усиливает это интуитивное предчувствие.

– Четвертый сон: «Три мужчины и одна женщина сидят за столом в роскошном доме. Они заснули прямо за столом. Они обсуждали горничную.

Горничная звонит нам, чтобы мы прислушались к тому, что она говорит, иначе мы не сможем вернуться. Мужчина возраста моего отца слушает. Это был единственный человек, кто хорошо все понимал.

Его атаковали роботы, но мы помогли ему с ними справиться, чтобы он продолжал слушать».

Именно у этой «горничной», при всей ее двусмысленности, были ключи от этого дома, немного идеализированного, конечно, где взрослое единство (три мужчины и одна женщина, четыре – символ единства) еще спит после конфликта, который, похоже, с ней произошел: быть может, это отказ от моих слишком ранних намеков на сексуальность? Горничная, конечно, прислуга – та, которая обслуживает процесс, – но она также и Хорошая Мать. Впрочем, так ли уж они различны – горничная и аналитик, которая опирается на поддержку архетипа Хорошей Матери?

Как бы то ни было, только отцовская фигура может поддерживать отношения с этой фемининностью и понять ее намерения. Этот сон еще раз подтверждает, что маскулинность отвечает за установление отношений как у мужчины, так и женщины.

Тем не менее, роботы атакуют. То, что Рене представляет как атаки роботов, – это его сомнения, вызванные тем, что он обесценивает как отцовское, так и материнское. С моей стороны, я их чувствую как автономное функционирование его негативных комплексов, думая при этом не только о его негативном комплексе Отца, но и о несвоевременных интервенциях Анимуса его матери.

При более внимательном рассмотрении оказывается, что сон происходит в трех временах, соответствующих трем позициям Я сновидца. В первой части речь идет о взрослом единстве, еще спящем в бессознательном, в ожидании своего часа. Психическое подростка жестоко переживает отсутствие взрослых в его окружении, особенно мужчин, поскольку он нуждается в отце. Потом появляется «мы», которое указывает на вовлечение сновидца после звонка «горничной». Наконец, в последней части Я участвует в спасении отцовской функции отношения с фемининностью, и особенно – в понимании смысла происходящего, то есть самой жизни.

Я настоятельно рекомендую Рене обязательно участвовать в этой борьбе, оставить свою позицию зрителя.

Столкнувшись с такими последовательными предложениями психического, мы должны затронуть активизацию архетипического процесса, инициированную новыми требованиями телесной самости, проявившиеся во сне с обезьяной. Но почему возникла эта конфронтация с родительскими архетипами?

Тело, находящееся под пристальным вниманием в период полового созревания, выходит из материнского, и комплекс Я устанавливается в контакте с телом матери и со своими вымыслами о нем. Когда затрагиваются архаические структуры, тело и мать связаны. Архетипы «вписаны в тело как все органы информации в живой материи», писал Гумберт¹, вне зависимости от времени; менопауза и андропауза нам об этом напоминают. Половая зрелость у обоих полов проживается как второе рождение вне тела матери.

Что касается архетипа Отца, кроме того, что он играет роль помощника при сепарации, свойственную отцу, он еще и тот, кто «представляет разум»² по своей биологической природе, связанной с телом и инстинктами. Вот что пишет Юнг в «Метаморфозах души и ее символах», говоря о расширении образа быка:

«Полон противоречий как мать (…) он есть (…) беспрепятственная инстинктивность, хотя и воплощающая ограничительный закон инстинкта. Тонкое, но главное различие состоит в том, что отец не допускает инцеста, а сын обнаруживает тенденцию к его допущению. Против него встает отцовский закон грубой, ни чем не сдерживаемой силы (…). Разум также динамичен; он такой и нужен, чтобы психическое не потеряло своей саморегуляции, говоря другими словами, своего равновесия»³.

Что в действительности придает отрочеству его критический характер, так это неистовство инстинктивных порывов, вступающих в противоборство с разумом. Индивидуум еще никогда не был таким требовательным в своих поисках абсолюта, все его умственные механизмы отныне задействованы. Это возраст игр разума, не прошедших проверку опытом. И эта личность сталкивается с множеством побуждений: побуждение к развитию, агрессивное утверждение Я, побуждение убивать и сексуальное побуждение, которое первый раз может конкретизироваться в попытке к действию или в самом действии.

Если учесть определение, которое Нойманн дает телесной Самости, – это целостность, которая управляет организмом, это биопсихическое единство, в которое входят все возможности индивида, телесная самость представляется как организатор конфронтации. Главные действующие лица приготовленной самостью драмы, с одной стороны – Я, которое должно актуализировать запросы самости, с другой стороны – Сверх-Я, принимающее в расчет требования родительских Сверх-Я, которые состоят из матриархального Сверх-Я, представляющего закон природы и патриархального Сверх-Я – «закрывающего дорогу мощным инстинктам».

В этом конфликте ауторегулирующая функция психического становится более тонкой благодаря тому, что формируются пары противоположностей, например: побуждение-разум, фемининность-маскулинность. От способности субъекта осознать это будет зависеть его трансцендентная функция, проявление которой мы видим во сне об обезьяне и женщине.

Как бы то ни было, эти четыре первых сна позволили мне наметить некоторые направления работы. Помочь укреплению Я в его способности выдерживать этот конфликт. Потребности телесной самости будут требовать принятие сексуальности тела, его побуждений и его интеграции инстинктивных побуждений в личный опыт.

Что касается требований родительских Сверх-Я, они принадлежат родительским имаго, позитивные и негативные аспекты которых Рене будет чувствовать и стараться их осознать, чтобы отделиться от них. У этого подростка бессознательное особенно сильно и требовательно; оно рискует привести его к душераздирающей переоценке родительских ценностей.

Вопрос о маскулинности в переносе – это скорее вопрос о дифференциации, чем об идентификации, так как я – женщина. Нужно сказать, насколько Рене нуждается в «отце». Я предчувствую все значение поддержки моего Анимуса в его функции провозвестника логоса отца; Анимус, который позволит мне избежать два вида трудностей: сомнение, внушенное матерью, что он не способен стать мужчиной, и ригидность деда по отцовской линии. Но также речь будет идти и о встрече с женщиной и фемининностью, отличающейся от его опыта общения с матерью и с фемининнностью его отца; в этом состоит позитивный фактор.

С самого начала я чувствую себя втянутой в историю во всем моем единстве матери, женщины, где мне понадобятся все грани моего Анимуса. Моя бдительность должна выдержать испытание различением и дистанцированием, и в дальнейшем это приведет к внутреннему соединению. Впоследствии это даст возможность проявиться творческим способностям бессознательного.

Сто шестнадцать встреч и многие сотни снов – это богатейший материал, но я должна все время твердо устанавливать границы и избегать очарования.

Рассказ событий недели, вначале о родительских требованиях и болезненном соревновании с группой сверстников, постепенно стал показателем осознавания повседневного опыта. Рассказы о повседневной жизни чередуются с рассказами снов, и мы прорабатываем те из них, в которых больше всего аффектов и вопросов.

Первый тип снов – обычные ежедневные ситуации. В них участвуют целая когорта его приятелей разного возраста и несколько девочек. Сны демонстрируют методы защиты, ведут к деконструкции Персоны и к конфронтации с Тенью. Например, каждый приятель имеет аспект Тени. Эти сны – вехи этапов построения Я и интеграции агрессивности, в них движение к сексуальности на протяжении всех четырех лет анализа. Именно благодаря им Рене осознает эволюцию отношения и своих чувств к родителям.

По очевидным причинам конфиденциальности я не буду говорить больше, заметив лишь, что эти сны ведут в личное бессознательное. В переносе, за редким исключением, у меня чаще была роль «горничной», что способствовало консолидации и утверждению Я, находящегося под угрозой нарциссического провала.

Совсем другой тип снов показывает организаторов за работой. Рене часто их приукрашивает в своих рассказах и в воображении, где герой стремится интегрировать знания, полученные во сне. Именно эти сны и позволили мне говорить об «архетипических волнах» отрочества.

Сначала психическая динамика акцентируется на теле. Телесная самость ведет танец, подготавливая сомато-психические маневрирования, которые будут сопровождать поступательное движение роста и активацию половых желез. Чтобы покорить свое сексуальное тело и свою мужественность, Рене вынужден выйти из состояния идентичности с матерью, в котором он пока живет. Утверждение себя в своей мужественности будет проходить через критику своего притяжения к женским ценностям и своей боязни мужского мира.

«Мои родители и я, мы атакованы в замке. После атаки мы были вместе с семьей Урсулы. Урсула убита в бассейне».

Речь идет о конфликтной ситуации, предметом которой является семья. Семья Урсулы представляет другие отношения в семье, где живет девочка возраста Рене. Урсула, говорит он, это неудавшийся мальчик, потому что она любит мальчишеский спорт и ее тело пока не отличается от тела мальчика. И именно между этими двумя различными родительскими парами встает вопрос: мальчик или девочка? Кого хотела мать и какую связь с телом матери прожил младенец, а затем маленький мальчик? В отрочестве этот вопрос снова становится актуальным.

Рене позиционирует, что его мать хотела девочку, что он похож на маму, что в детстве он хотел иметь такое же тело, как у нее. Убить Урсулу в бассейне – я намекаю, что это было место нашей работы, нашего переноса – это убить в ней неудавшегося мальчика и неуверенность в собственном поле, но также найти его мужественность и его внутреннюю фемининность. Рене интересует информация о сексуальности, его желание его пугает, и мастурбация тоже, несмотря на «сексуальное освобождение». В действительности он больше не знает, где он сейчас. Он хотел бы утвердиться как мальчик, но понимает, что он может это сделать только по мере изменений его отношения к матери и к женскому в нем самом.

Мое встречное отношение, направленное на поиски смысла, дает ему доступ к вытесняемым доселе импульсам, которые его очаровывают. Воспоминания об обезьяне позволяют Рене вспомнить об удовольствии, которое он получал от драк в возрасте до десяти лет, и он вытеснял это удовольствие, настолько неистовство желания убить пугало его. Впрочем, культурное окружение, отнюдь не пропагандирующее насилие, совсем не помогало ему интегрировать это.

Что же касается сексуального побуждения, об этом вопрос пока не стоит, и отношения с женщиной – это дальняя цель. В первом сне Рене желал бы купить какой-нибудь мужской журнал, но у него не хватало денег; во втором сне он боится русалок, этих женщин-рыб, которые обольщают и разрушают мужчин. Но появляется третий сон.

«Мужчина живет в гроте с неизвестной женщиной и огромной собакой, охраняющей грот. Женщина остается дома как мать семейства и занимается собакой. Она осуществляет связь между собакой и мужчиной, между внутренним и внешним».

Мы все еще в матричном мире. Рене описывает мужчину, как носителя мудрости природы и культуры. Эта культура рискует пострадать из-за гордыни. Задача женщины, занимающейся собакой, – осуществлять связь между мужчиной и его инстинктами, здесь одомашненными, но мощными, мужчиной и его внутренним и внешним миром. Функция Анимы? Конечно, архетипический сон, сильно далекий от настоящего Рене. Я задаю вопрос, возвращающий его в анализ: для Рене речь идет о простом исследовании, возбуждающем интерес, или о действии, занимающем его полностью?

Один из его снов того же времени, дающий интересную точку зрения на двойное происхождение маскулинности, указывает на пока еще игровое отношение Рене.

«Я в доме моей бабушки по материнской линии. У меня в руке кинжал, с которым я играю. Я больше люблю другой, принадлежавший семье отца. Но они мне его не дадут просто так, для игры.

Оба настоящие, но второй – более старый, и я хотел, чтобы мне его дали потом».

Второй год анализа начинается с переоценки отцовского имаго, сопровождающейся более открытым и настоящим отношением с отцом. Рене видит свое сходство с отцом и свои идентификации. Сны демонстрируют различные грани имаго, как агрессивные, так и защитные. Наконец, Рене находит поддержку в кельтских мифах и зачитывается Властелином колец Толкиена, в своем поиске смысла и духовности, таком захватывающем в этом возрасте.

Это – пролог, приводящий его к поиску корней, к осознанию того, что он сын пары, а не только одной женщины.

«Я ищу моих родителей. Они где-то впереди меня, это подъем с препятствиями. Я нахожу их в городе, на центральной площади».

Образ центрации, конечно, важен, но особенно тревожит встреча с первичной парой: «Это как будто стоять перед тигром с незаряженным ружьем. Во сне у меня ощущение, что моих родителей тоже кто-то ведет», – комментирует Рене.

Это настолько сильный аффект, с чувствованием себя безоружным перед тем, что им управляет, что я вспомнила Ноймана. Он пишет относительно стадии выстраивания и дифференциации противоположностей в недрах Уробороса: «Переход от уробороса к юношеской стадии характеризовался появлением страха и осознанием смерти, потому что Эго, не наделенное еще полной властью, воспринимало превосходство уробороса как непреодолимую опасность»⁴.

Нуминозность первичной сизигии рождает священный ужас, очень полезный для наших целей. Этот образ первичной пары приводит к ре-эволюции отношения Рене к маскулинности и фемининности, которая сначала выражается в следующем сне:

«В обветшалом доме, который требует ремонта, находится серна. Мне она кажется мертвой, и я сначала принимаю ее за женщину, но потом я замечаю, что серна всего лишь ранена».

Эта серна представляет для Рене его раненую, но живую маскулинность. Этот сон демонстрирует все еще испытываемые сомнения по поводу его мужской личности, но в то же время показывает ему дорогу. Он должен оставить это чувство архаической идентичности материнской фемининности, которая в нем все еще жива.

Это испытание дифференциации позволяет во сне появиться девочке его возраста, воплотившей образ позитивной Анимы, которая руководит им в лабиринте и позволяет войти ему в круг старших: доступ, подтвержденный в другом сне потерей молочного зуба. А вот на приближение к сексуальности потребуется еще два года.

Столкновение с материнским драконом и восстановление позитивного отцовского имаго вначале необходимы. На сорок втором сеансе внезапно появляется сон, который Рене проживает как инициацию. Ему тогда пятнадцать лет и десять месяцев:

«Это происходило в Сахаре. Мы подъезжаем к городу и встречаемся с начальником города. Потом есть я и огромное животное, какой-то монстр. Мы пытаемся завоевать доверие Короля, но монстр клевещет на меня. Я объясняюсь с Королем и говорю, что монстр – предатель. Король мне верит и изгоняет монстра. В качестве благодарности Король не убивает моего очень старого отца, который участвовал в мятеже. Он дает ему шанс. Мой отец имеет намерение снова захватить трон».

Вот ассоциации Рене: «Город – это этап, чтобы запастись провизией. Монстр – большое красноватое животное, дракон без длинного хвоста. Мне удалось видеть, как он подстрекал мятеж против Короля. Мой отец был всего лишь маленькой песчинкой в мятеже.

Король – это мудрый, спокойный, достаточно добрый, который может понять, он слушает и вершит суд. Он в зале в голубых тонах. Он производит впечатление сильного и властного. Несмотря на огромные размеры дракона, Король доминирует. Дракон мне напоминает мою мать. Мой отец очень стар. Обрести королевство – цель его жизни. Король дает ему шанс.

Король – важный, он молодой, он – мой друг, у него большая власть, но он не знает всего. Он не сходит с ума от ужаса, когда начинается бунт, но способен принять меры. Он напоминает мне моего дядю».

Этот молодой король, у которого «большая власть, но он не знает всего», – прекрасный образ маскулинной самости Рене, которая может появиться после встречи с первичной парой. Полнота, но не тотальность, он не всезнающий и не всемогущий – это особый урок. Он, тем не менее, способен хорошо управлять атаками, как материнского дракона, так и старого отца, еще вовлеченного в матриархальные интриги.

Рене признает в этом красноватом драконе, лишенном фаллического отростка, некое всемогущество и очарование, которое мать все еще оказывает на него. В своей мудрости Король довольствуется изгнанием монстра, то есть смещением его доминантной роли. Навсегда покончено с «Матерями»? Убийство вызвало бы инфляцию.

Рене удается, опираясь на щедрость Короля, добиться реставрации отцовской и королевской функции «старого отца», некоей формы старого больного короля, который, и это в порядке вещей, должен взять на себя бремя королевства. То, что происходит, – это изменение понимания жизни, доминанты сознания, абсолютно необходимый переход в архетипе Отца. Совершенно замечательно – это Я Рене, которое торгуется с самостью и достигает своего. Его задача – «стать похожим на отца», и самость позволяет это.

Молодой Король, с одной стороны, опирается на дядю по отцовской линии (позитивный образ, с которым Рене может идентифицироваться), с другой стороны – на Анимус аналитика, как показывает сон, из сорок шестого сеанса.

«Я лечу над заболоченным лесом, с каким-то магом, на поиски реки. На пересечении четырех рек есть фонтан. Мы спускаемся к этой волшебной воде. Я показываю дорогу магу, но он объясняет, что надо делать, чтобы выздоровели мои глаза. Маг – это вы.

Во второй половине сна я встречаю женщину. Это монстр, который превращается в близких вам людей, чтобы убить. В гроте из черных кирпичей она пытается вцепиться в меня. В другой более освещенной комнате я использую против нее прием дзюдо, и она умирает».

Этот сон заслуживает того, чтобы мы остановились на нем подробнее. Первая констатация: общение с молодым Королем вызывает неизбежную инфляцию Я Рене, которая приводит нас к полету к волшебному фонтану на пересечении рек Эдема. Во второй части инфляция господствует в желании убить Всемогущую Женщину с помощью простого приема дзюдо. В моих интерпретациях я заостряла внимание на этой необходимой инфляции. В действительности она представляет первое время интеграции новой энергии, к которой Я имеет доступ в его конфронтации с архетипической динамикой. Аналитическая работа состоит в нахождении значений, в том, чтобы добиться возможных результатов, где Я должно участвовать и взять на себя ответственность.

Вторая функция этого сна – выявить формы и цели архетипического переноса, носителем двойной проекции которого я являюсь. Во-первых, я – маг, моя маскулинность придает смысл и поддерживает Рене, который чувствует себя свободным в ведении игры. Во-вторых, женщина со своим магическим знанием, которая хочет казаться доброй матерью, чтобы крепче удерживать его в своей власти, его пугает; эта реакция Рене здоровая и прогрессивная. В действительности, желательно, чтобы в момент анализа Я опасалось оказаться узником переноса. Это деликатный этап – страх может спровоцировать разрыв аналитического отношения, но сон показывает, что аналитик должен остерегаться быть слишком хорошей матерью.

Как бы то ни было, этот эпизод и последующие сны, где отец поливает сад и ухаживает за раненой змеей, выводят на поверхность более доверительные отношения между отцом и сыном. Тем не менее, в следующем сне мать привозит сына на каникулы в шикарное бунгало. Конфликт, который пробуждает процесс сепарации-дифференциации, свирепствует в бессознательном.

В это время в обычной жизни Рене ведет несколько автономный образ существования, он уже пробует проявить свои мужские качества, а его сны иронично фиксируют ситуации, в которых он еще околдован детством и миром матерей.

Рене осознает свою гомосексуальную проблематику, когда достигает понимания вездесущности его матери и фемининности, которая говорит ему о фемининности отца. Контакт с девочками его возраста еще отдален, идеализация матери препятствует этому.