Текст книги "Детский юнгианский психоанализ"

Анимы Великой Матери состоят из маскулинных сил, содержащихся в архетипе Матери. Они выражают духовный аспект фемининности, врожденную мудрость сущности и инстинкта. Этический опыт этого периода – жить в гармонии с природой. Именно эта мудрость позволяет матери признать сущность своего ребенка и уважать его ритмы настолько, насколько это возможно.

Что касается патриархального Уробороса, согласно ноймановской динамике, он представляет архетипическую структуру, самую архаичную из маскулинных сил на службе женщины; он связан с природой и с космическими измерениями. Это, с одной стороны, фаллический принцип сексуальности, побуждений, роста и плодородия, с другой стороны – один из самых духовных принципов, который может охватить женщину и околдовать ее чувством слияния со всей Вселенной. Он может привести к психозу в своей одержимости.

Патриархальный Уроборосруководит выживанием вида и выращиванием потомства. Это бессознательный организующий руководящий принцип. Он провозвестник логоса. С помощью интуиции и чувства он заставляет выбирать правильное отношение к ребенку. Это импульс, который принуждает и руководит, навязывает свою волю как другим инстинктивным тенденциям, так и возможным сопротивлениям сознания.

– Существует маскулинность отца. Принцип маскулинности, носителем которого является отец, тело отца, его способ существования значительно отличается от материнского с момента рождения ребенка. Ребенок ощущает, что отец держит не так, как мать, у него другие жесты, голос другого тембра, поведение матери изменяется в его присутствии – и все это важные факторы дифференциации.

Отец также подвержен влиянию архетипического уроборического поля. Матриархальный Уроборос, эта архаическая фемининность, которая вводит в его функцию отцовства заботу о беременной жене, а затем о ребенке; на что лишь понемногу осмеливаются современные молодые отцы. Уроборос патриархальный отвечает за то, в какой манере отец выполняет свою архетипическую роль третьего лица между матерью и ребенком, так проявляется один из аспектов архетипа Отца.

Можно ли уже говорить об архетипе Отца? Последний действительно находит свои корни в Уроборосе, как и любой человеческий архетип; он возникает оттуда постепенно, этапами деинтеграции-реинтеграции, как я уже объясняла выше. Хотела бы добавить, что любой человеческий архетип проживает сначала уроборическую стадию с ее отнесением к началам и к телу, пребывая в состоянии мистической сопричастности. Это проявляется более или менее выраженными телесными симптомами или более или менее серьезной патологией, которые сопровождают архетипические отрезки, изменения архетипического поля при индивидуации. Эти изменения не безопасны, хотя и не являются следствием какой-либо вины.

– Ребенок и маскулинность. Все то, что заставляет младенца выйти из состояния сна, может распределяться на позитивные стимуляции, которые приятно подчиняют родившееся Я, и на негативные – вызывающие аффекты, переполняющие его, рождающие тревогу. Таким образом вырабатываются первые формы того, что Нойманн описывает как «вторгающуюся маскулинность»²³.

По мере того, как устанавливается некоторая длительность сознания, факторы этих потрясений, и внутренние, и внешние, способствуют не только образованию телесного опыта, который реагирует на потрясение появлением симптомов, но и постепенному появлению способности репрезентации. Так как интервенции происходят из мира Анимуса матери или маскулинности отца,

«становится очевидным, что психическое ребенка интерпретирует все нарушения равновесия, независимо от их природы, как проистекающие из маскулинности»²⁴.

Это утверждение подтверждается моими исследованиями образа волка (1975)²⁵, а также моими позднейшими клиническими опытами. Я вернусь к этому в четвертой части книги.

Хотела бы кое-что уточнить. Конституционные факторы (очень активное бессознательное, особенная чувственность к аффектам, незрелость Я по любой причине), равно как и конкретные обстоятельства (внешние события, физические недостатки, голод, усталость, отношения плохо интегрированного Анимуса матери), могут нарушить Архаическую зависимость, а также усилить нормальные переживания вторгающейся маскулинности и превратить ее в «ужасающую маскулинность». Она-то и будет определять уроборическую Мать в Архаической зависимости. И тогда весь мир ребенка будет подчинен этому ужасающему образу.

Напротив, в нормальной Архаической зависимости, когда мать – одновременно и самость, и общество, и мир, – ограничения, которые она устанавливает, ее отказы или проверки ведут ребенка к пониманию принципа организации мира. Последний научит его правильно вести себя и адаптироваться к законам окружения²⁶. Этот принцип маскулинного порядка, который позднее будет принадлежать, главным образом, отцам, и в мужской группе²⁷ будет

«затрагивать и приводить в движение существующий врожденный порядок в глубине детской психики»²⁸.

Организаторский принцип жизни, без которого человек погружается в хаос психоза или разрастающегося рака, символизирует маскулинность обоих полов.

Таким образом, гораздо раньше, чем происходит поляризация мира, возникает конфронтация. Конфронтация аффектов и побуждений младенца с Анимусом матери предвосхищает переживаемый конфликт между аутоморфизмом индивидуума и культурным каноном, возникающий во время разъединения «Мира объединенных родителей».

Именно так конфликт мать-ребенок становится внутренним конфликтом между побуждениями и контролем, ответственным за упорядочивание у ребенка.

Архетип в истории

Говорить об эволюции Архаической зависимости – значит попробовать описать диахронию структуры, эволюцию архетипа во времени.

Существует спиральное взаимодействие между родительским архетипом, самостью и Я. Этапы, проживаемые Я, есть нейробиологическая функция созревания под руководством организаторской функции самости, когда Я последовательно взаимодействует со структурами, которые Нойманн мило называет «одежды самости». Каждому этапу соответствует аспект родительского архетипа.

С моей точки зрения, переходу с одного этапа на другой соответствует отказ от системы ценностей, переживаемый как разрушающий веру, богоубийственный. Способность Я переносить тревогу этих кардинальных изменений есть залог его творчества²⁹. Эта фундаментальная тревога происходит из двух ощущений: первое, конечно, – это переживание чувства вины из-за разрушения веры; но при более внимательном рассмотрении оказывается, что страх остаться узником отмирающего аспекта и войти в конфликт с требованиями самости, безусловно, более силен. Это также самое сложное в анализе. Однако именно эта тревога придает смелость Я – если таковой нет врожденной, – чтобы идти дальше, в неизвестное³⁰.

Тем не менее, Я не одиноко в этом конфликте. Самость, которая организует архетипическое развитие, ответственна за то, что в эти периоды перемен уходящая архетипическая форма выглядит ужасной, тогда как приходящая форма представляется в позитивном свете³¹.

– Родительский архетип меняется, потому что отношение родители-ребенок, архетипическое поле, не статично. Архетип прогрессивно очеловечивается. Вначале уроборический и космический, он принимает аспект Великой Божественной Матери. Последняя сначала – хозяйка растений, когда Я еще вегетативное, потом – животных, когда ребенок достигает некоторой двигательной автономии, и, наконец, человеческого дитя. Это очеловечивание заканчивается после интеграции хороших и плохих сторон материнского имаго, признания реальной матери и ее обычной, простой человечности. Давным-давно мы вышли из Архаической зависимости, которая покрывает только две первые стадии эволюции Я.

Протекание маскулинности и эволюция позиции человека по отношению к паре мать-ребенок осуществляются параллельно. Сначала подчиненный компаньон Великой Матери, человек, есть дающий жизнь, но равно и носитель шпаги – символа сепарации. При раскрытии Великого уроборического Круга, во время разделения Мира объединенных родителей на Отца и Мать, – разделения, которое постепенно закроет Архаическую зависимость, человек является охотником, знающим секреты природы, и находится на краю матриархального мира. Появление воина, который входит в конфликт с Матерью и поддерживает в сражении Я, заставляет его перевоплощаться в архетип Отца. Начинается эра патриархата.

Мелани: смертоносная динамика

Я решила рассказать о трагической судьбе трех сестер, из которых я знала младшую, потому что эта история кажется показательной с точки зрения функционирования смертоносной Архаической зависимости и иллюстрации негатива решающей роли, которую Нойманн придает первому отношению между матерью и ребенком.

Леон Крейслер, который также знает эту историю, рассматривал ее в своей книге «Ребенок психосоматического беспорядка»³². Он считает, что две старшие сестры умерли похожей смертью в рамках «психосоматических смертельных дезорганизаций». С моей точки зрения, речь идет об особом случае.

Жульена и Мелани умерли в возрасте двадцати месяцев, старшая – четыре месяца спустя после рождения Мелани, она сама – через неделю после рождения Вирджинии, третьей сестры. Вирджиния была также госпитализирована в другую больницу и проявляла те же симптомы, что и ее старшая сестра. Расстройства у них проявились, когда мать пошла на работу, доверив их на весь день женщинам из семьи мужа; старшую в возрасте пяти месяцев – бабушке, среднюю, в девять месяцев, – сестре бабушки. Нужно отметить, что у обеих девочек были ранние рвоты, еще когда мать была с ними. Мелани была госпитализирована первый раз, на небольшой срок, в возрасте десяти месяцев, когда у нее появились отеки от многочисленных инъекций. Последние шесть месяцев своей жизни, с четырнадцатого по двадцатый, она провела в больнице.

Для начала опишу развитие симптомов. Пищеварительные расстройства доминируют. Сначала это рвоты, очень ранние, все более повторяющиеся. Потом – потеря аппетита. Мелани постепенно отказывалась от различных продуктов, вполне нормальных для ее возраста, и воспринимала только кукурузный бульон, любимое блюдо сестры бабушки, которая ухаживала за ней. На этом анорексическом фоне появляются эпизоды срыгивания (аутистическое пережевывание со срыгиванием), ведущие к угрожающему похудению. Речь идет об активной анорексии – ребенок вынуждает медиков прибегнуть к кормлению через зонд, но потом отторгает и его, потеря веса продолжается.

Параллельно расскажу о ее особенном психическом состоянии. Меня поразила ее очень сильная тревога, связанная с отвержением отношений с женщиной. Только мужские руки могут ее немного успокоить. Эти приступы тревоги появляются на все усиливающемся депрессивном фоне – хмурое лицо, потерянные газа, стереотипное поведение, лишенное смысла.

Наконец появляются респираторные симптомы – демонстрации негативной оральности все более и более архаического уровня. Сначала – ринофарингиты, сопровождающиеся респираторными затруднениями, чрезмерными для первичного заболевания. Впечатление, что ребенок заливает свои легкие. Два раза в реанимации происходит остановка дыхания, приводящая к временной коме. Мелани покинула нас через семь дней после рождения ее маленькой сестры, когда она уже должна была быть переведена из реанимации в детское психосоматическое отделение, где были ее мать и сестра. Осмотр не дал никакого органического объяснения этой картине, и никакой наследственной болезни обнаружено не было.

Течение болезни, возможно, было осложнено тревогами медиков, пытающихся найти органическую причину заболевания ценой травмирующих тело манипуляций. С другой стороны, было очень сложно взять на себя заботу о ребенке, в то время как он упорно пребывал в состоянии тревоги и хаоса, которые и привели его к смерти. Мы стали беспомощными свидетелями прогрессивного ослабления инстинкта самосохранения. Мелани ускользнула от нас, перестав дышать, отказавшись от пищи, оставив нас, таким образом, безоружными.

Откуда такой негативизм? Какая «мать» могла родить такое дитя? Я сказала бы какое «материнское»? Действительно, каков тот семейный союз, где проигрывается подобный конфликт жизни со смертью?

Мать Мелани, когда я с ней познакомилась, была молодой, очень хрупкой женщиной двадцати трех лет. Она рассказала мне о двух, сопровождавшихся галлюцинаторными феноменами, эпизодах депрессии, которые вызвали психотическую, или психо-истерическую, декомпенсацию. Они произошли в моменты, проверяющие ее материнскую способность. Один эпизод – когда ей было лет пятнадцать-шестнадцать и она была руководителем группы детей; другой – после рождения ее старшей дочери, раннее отношение к которой, судя по этому рассказу, было скорее негативно. Она держит на руках свою дочку, все жесты такие, как и должны быть у матери, вроде бы все как надо, но нет внутреннего материнского отношения. Нужно отметить, что эта женщина обратилась за консультацией слишком поздно, она не видела опасности или не могла ничего с собой поделать.

Леон Крейслер отмечает, что она видела смерть повсюду. Она рассказала ему недавний кошмар, который, кажется, прояснил ее старые депрессии. «Я вхожу в комнату, там четыре женщины. Они лежат на кровати, они маленькие, совсем маленькие (она показывает размеры ребенка). Они были одеты в черное. Потом эти бабушки берут зеркало, чтобы посмотреться. На подбородке у них есть белый волосок». Эта последняя картинка полна негативного аффекта. Эти четыре маленьких старушки, в виде малышек в ауре смерти, напоминают ей ее мать, ее саму и ее двух старших мертвых дочерей.

Что мы знаем о ее материнской линии? Отец у нее появился только в возрасте двадцати лет, она была воспитана матерью и дедушкой по материнской линии. Ее мать была садисткой по отношению к дочери. Когда дочь была беременна первый раз, до замужества, мать, провоцируя тем самым угрозу будущей драмы, изводила ее разговорами, что будущий муж будет знать, что этот ребенок не его. Молодая девушка не нашла никакой опоры, никакой поддержки, а обрела только желание смерти.

Что касается отца Мелани, он также очень ранимый человек, но по-своему. Он принадлежит к патологическому слою, из которого не может или не хочет выйти. Некоторые продукты вызывают у него отвращение, он требует готовить ему особые блюда, ругает стряпню жены, которая, как следствие, не чувствует его поддержки в оральной сфере.

Отцовская линия состоит, главным образом, из смертоносных женщин, у каждой из них собственные представления о питании и свои ритуалы. Все описываемое мною произошло на одном из островов, принадлежавших колониальной территории Франции, в якобы магическом климате. Бабушка по отцовской линии сидела с Жульеной во время депрессии матери, когда разразился первый приступ в пять месяцев. Сестра бабушки сидела с Мелани с девяти до четырнадцати месяцев, но это было в доме Мелани и ее родителей, когда мать Мелани пошла на работу. В конце концов сестра отца вообще хотела забрать детей и лишить мать материнских прав. Она, критикуя безжалостно инстинктивное материнское поведение невестки, пыталась заставить молодую мать прекратить кормить детей грудью, чего та совсем не хотела. Отец никогда ни во что не вмешивался и после смерти Мелани продолжал вести себя по-прежнему. Супруги и уже появившаяся третья дочка продолжали жить в окружении тех же людей и в той же атмосфере, где царили смертоносная аура и негативные отношения.

Несмотря на все усилия по поддержке отношения мать-ребенок, предпринятые местной командой детских психиатров, Вирджиния была госпитализирована во Франции в угрожающем состоянии. У Вирджинии, которая прожила чуть дольше своих сестер, появились небольшие неврологические симптомы. Но ничего не доказывало, что они явились признаком неизвестной прогрессирующей дегенеративной болезни, – они вполне могли быть и вторичными признаками серьезного истощения, которое мучило ее на протяжении всей ее короткой жизни.

История Мелани и ее сестер волнует любого медика, детского психиатра или другого специалиста. Одинаковое и неизбежное течение болезни у сестер неотвратимо вызывает ассоциацию с неизвестной дегенеративной болезнью, свойственной этой семье, диагноз которой мы, со всеми нашими медицинскими знаниями, были не в состоянии поставить в момент драмы. Таким образом, возникла гипотеза первичной самости, в частности, телесной самости, как первоначального фактора заложенного летального исхода. Нельзя не отметить, что эти дети с момента их зачатия были погружены в такое «материнское», которое их самость отношения не могла содержать, в нем отсутствовали связи эроса с миром и с ними. Взвесив все это, постараюсь как аналитик воссоздать сценарий, который стал причиной трагедии этой семьи: родители и дети были погружены в энергетическое поле, ведущее к смерти.

Мы видели, что поле архетипа Матери Архаической зависимости состоит из элементов: из яйца, затем из самого младенца; из факта способности матери соответствовать архетипу, сознательно или нет, из элементов, привнесенных отцом, партнером диады мать-младенец, и, наконец, из элементов окружения.

В случае с Мелани (единственной, с кем я была знакома в связи с выполнением своих обязанностей детского психиатра парижской нейропедиатрической службы) мы видели, что очень рано – еще тогда, когда она была с матерью, – симптоматология локализовалась на зонах обмена с внешним миром: пищеварительном аппарате, а затем – респираторном аппарате. Эта локализация, казалось, свидетельствовала об отказе вступать в контакт с внешним миром и устанавливать отношения. Этот отказ сопровождался интенсивной тревогой, смягчавшейся иногда при проявлении мужской заботы: казалось, что женщины пугали Мелани. Постепенно к этому прибавилась глубокая депрессия. У нас у всех было впечатление, что Мелани ускользала от нас, «хотела» умереть. Мне кажется, я никогда не замечала у нее проявлений того сильного инстинкта самосохранения, который есть у большинства младенцев. Как если бы она отказывалась жить в этом ужасающем мире.

Совпадение некоторых дат поучительно. Первые четыре месяца жизни Мелани протекали в ауре, предвещавшей смерть Жульены. Последние девять месяцев – в период, когда ее мать носила Вирджинию. Как найти свое место в этой ужасающей конфронтации жизни и смерти – двух полюсов архетипа Матери?

Какова мать? Женщина, которой судьбой было предназначено воплотить архетип. Чтобы быть действенным, архетип нуждается в сознательных факторах, в данном случае – в способности матери осознать свою роль и выполнять ее. А что мы видим? Женщину, безусловно одержимую архетипом Матери: она была трижды беременна в течение двух лет, беременности прошли удачно и закончились в срок. Но у этой женщины не было твердой осознанной жизненной позиции. Она разрывалась между своей способностью давать жизнь и крайней пассивностью по отношению к смерти. Ответственность за ребенка была выше ее сил. Как если бы патриархальный Уроборос, инстинкт на службе выращивания детей, молчал в ней, и ее последовательные депрессии постфактум сделали из нее «мертвую мать»³³ для каждой из ее дочерей. Сон о четырех маленьких старушках размером с младенца свидетельствует о том, что эта женщина, со «смертельной начинкой внутри», не способна к взрослому гармоническому развитию.

Со стороны «матерей» она не получала никакой поддержки, никакого позитивного опыта. Ее собственная мать вела себя по-садистски во время ее первой беременности; ее невестка отрицала ее материнство, а бабушка и сестра бабушки, по линии мужа, напоминали ей двух злых ведьм на грани психоза. Весь этот набор тяжело обременяет ее самость в ее отношениях с архетипом Матери. Пара мать-дочь, которая, по Юнгу, есть один из аспектов самости женщины, особенно молодой, в данном случае – пара дьявольская.

Что касается отца, то он, сам охваченный негативным комплексом матери и своими пищеварительными фобиями, абсолютно не способен противостоять этим смертоносным «матерям», чтобы защитить свою жену и дочерей и оградить их от ужасного окружения.

Этот набор может констеллировать только Ужасную Мать – такую, как ее описывает Нойманн. Смертельная Мать появляется там, где слишком сильно разъединяются созидательные силы материнского и где к ним проявляется слишком большая враждебность. Семья Мелани – тому пример.

Перед лицом Ужасной Матери ядро Я может всего лишь отказаться интегрировать эти ранние опыты как слишком негативные. Что же касается самости, то она отгораживается от мира в аутистических защитах. Я Жульены и Мелани гаснет в застое. У Вирджинии попытка защищаться более сильная, она проявляется в безнадежном поиске отношений с матерью, но, увы, это отношения со смертоносной матерью. И эта попытка обречена.

Эта трагическая история, по-моему, прекрасно иллюстрирует функционирование архетипа Матери в Архаической зависимости. Ее организация в негативной форме привела к выработке у ребенка хрупкого негативного Я, которое погрузилось в психоз, застой и смерть из-за того, что инстинкт самосохранения не проявился или был потерян. Итак, такой архетип, как самость, может вызвать патологию.

Мы стали свидетелями ужасающего поединка между жизнью и смертью. Дети прожили очень мало; женщина, скорее всего, продолжит рожать – она не стерильна. Я чувствую, что в ней есть сильный архетип Матери, но ее Я никогда не возьмет на себя ответственность за некоторые вещи. Ее двойственность находится перед лицом превосходящих сил. Это восприятие и дало мне основания полагать, что она была психотичной.

Можно ли говорить о патологии разъединения? История Жульены и Мелани может намекать на это. Но я так не думаю, и судьба Вирджинии, которая никогда не была оторвана от матери, это доказывает.

Тем не менее, нужно отметить, что мать этих девочек была в глубокой депрессии, а следовательно, отсутствовала. Я считаю, что качество Архаической зависимости не позволило сформировать Я, способное интегрировать негативный опыт. Слишком слабое, оно погасло.

Остается гипотеза о неизвестной семейной болезни. Это предположение не отрицает все сказанное выше, но прибавляет тяжесть неизбежности судьбы, перед которой данная семья сдалась без сопротивления.

Изабель: негативный комплекс матери

Во время работы «знаменитой» биоэнергетической группы она была найдена распростертой на полу без сил, не способная даже позвать на помощь из глубины своего одиночества и ужаса собственного бессилия. Бурная агрессивность группы в этот день уничтожила ее, она не реагировала ни на что, кроме открытой провокации. Она вновь ощутила эту тоску на аналитической кушетке, понимая, что мы касаемся этого «болезненного и уже пережитого», но пережитого когда и где?

«У меня всегда было впечатление, что мой муж меня не слышит», – говорит она, не раздумывая, шокированная тем, что муж не хочет взять детей в следующее воскресенье. Впрочем, перед этим разыгралась бурная ссора. А потом этот сон, эта ночь, – о чем это говорит?

«Я вхожу в квартиру моего отца, когда он умирает. Он меня принимает. Он в возрасте моего мужа. Он не доволен, что я пришла с детьми».

То же ощущение недомогания и бессилия окрашивает все это прожитое, на грани физических и психических сил.

Изабель, назовем ее так, продолжает: «Я не подумала сразу о моем муже. Мой отец передал мне это во сне. До этого я никогда не чувствовала и не реализовывала никаких сообщений от отца, гораздо более далекие, бессознательные с его стороны. как и с моей. После моего рождения он не хотел слышать моего крика; мои родители клали меня в конце квартиры и оставляли меня кричать, когда я просила кушать. Однако моя мать любила меня и кормила грудью до семи месяцев. Я смогла вспомнить это только в позиции регрессии, распростертая на полу!»

В моем контрпереносе аналитика я почувствовала крики младенца, которого никто не слышит, который брошен на произвол судьбы и бесконечно одинок в этом мире. Я выражаю свои чувства пациентке. Изабель ощущает этот прожитой опыт беспомощности в покинутости и проецирует его, когда ее муж не уступает ее желаниям. Она также осознает, что эта схема функционирует против умных женщин с мужской агрессивностью, схема, сопровождаемая сильным депрессивным аффектом.

Этот переломный сеанс происходит во времени и пространстве, в которых телесно прожитой опыт является первостепенным и принимаемым. Все происходит на кушетке, она рассказывает и вновь переживает поведение и аффекты, которые ее так впечатлили на последнем сеансе биоэнергетической группы. Впрочем, это часть нашего контракта; я согласна на проведение этой работы с ее телом. Условие – мы прорабатываем вместе ее телесное, эмоциональное и психическое прожитое в группе на следующем аналитическом сеансе.

Ее рассказ относится к очень специфичному прожитому, где тело и психическое еще не дифференцировались, где сознание младенца – это кричащее Я, и где процессом руководит организатор самый архаический – телесная самость. И именно на этом уровне меня трогает ее рассказ, как будто младенец будит мать присутствием своего тела. С помощью моей интерпретации я принимаю на себя функцию установки отношения, которую в это время несет мать, имеющая задачу соединить тело с ядром появляющегося Я, благодаря ее эмоциям и словам, но, конечно, без телесной близости. Эта функция самости отношений, которую несет «мать», имеет своей целью осмысление, очеловечивание сухого опыта, укрепление родившегося Я и пробуждение сознания: это первые рудименты комплекса Я.

1. Динамика сеанса

Динамика сеанса начинается с тела – оно вытянуто на кушетке, словно растерзанное, без сил и без голоса. Это прожитое напоминает царившую там атмосферу агрессивности, даже насилия, и связано, с одной стороны, с ощущением беспомощности, с другой – с депрессивным аффектом, чувством брошенности.

Весь этот набор составляет первое ядро, которое вызывает во мне образ и телесное прожитое младенца во власти взаимного неистовства негативной Архаической зависимости. Я чувствую свою беспомощность и получаю это сознательно. Именно его я буду всеми внутренними силами удерживать в течение этого сеанса.

Аффект, связанный с этим ядром, с этим «ощущением недомогания и бессилия и с физической, и с психической точки зрения», будет резонировать с подобным аффектом, испытанным недавно, как иголка, тянущая нитку. Второе значимое ядро также приведено в сознание; оно касается мужа: 1) который не слышит ее просьбу; 2) который не принимает детей, то есть саму Изабель.

Воспоминание из сна использует те же самые значимые элементы, но относит их к отцу, что дает доступ к доселе скрытому опыту: отвержение отцом младенца, кричащего от голода и покинутости. Отцовское имаго дополняется негативным аспектом, который никогда ранее не мог быть воспринят. Чтобы бороться с депрессией, Изабель жизненно нуждалась в позитивном отцовском образе, сильной маскулинности. Вероятно, что предшествующие месяцы анализа позволили Анимусу аналитика привлечь внимание Изабель как к положительным, так и отрицательным качествам отцовской личности.

Я думаю, что намек на смерть отца во сне обозначает это изменение образа отца, который перестал быть в сознании доминантой.

Изабель может, наконец, поднять вуаль, которая скрывала мать, и проговорить свои воспоминания об архаическом опыте, до этого присутствовавшем только на уровне телесной самости. Я достигло в переносе устойчивости, достаточной для негативных опытов; отныне оно «интегрирующее Я», один из полюсов оси Я-Самость, гарант здорового функционирования психического.

Так как Архаическая зависимость была охвачена насилием, причиненным младенцу, а мать – единственный носитель Архаической зависимости (ведь это отношение находится под управлением архетипа Матери), то и образ матери оказался объятым негативностью. Толерантность, обретенная Изабель, дала ей доступ к другому аспекту материнского имаго. Отныне она может сказать: «Моя мать меня вскормила и любила».

Интерпретация аналитика признает страдания младенца, подтверждает их и обозначает, что они продолжают свое опустошение, вызывая две, внешне противоположные, реакции, повторяющие опыт младенца: ответная агрессивность и огромное депрессивное чувство брошенности.

Этой интерпретацией аналитик актуализирует Хорошую Мать и позволяет восстановление архетипа – восстановление, обеспечивающее эффективность. Внутреннее отношение, описанное мною выше, не только становится позитивным содержанием аспекта фемининности материнского архетипа, но и придает смысл ее маскулинности. Что касается момента, выбранного «инстинктивно», то он выявляет самый архаический слой Анимуса аналитика: патриархальный Уроборос, который ориентирует на то, что хорошо для младенца, что подходит для ситуации.

Как бы то ни было, благодаря поддержке этой Хорошей Матери и реконструкции оси Я-Самость, Изабель добирается до своей истории, определяет обстоятельства, на которые проецируется комплекс. Это происходит, во-первых, в случае, когда ее муж или любой другой мужчина, который ей дорог, не уступает ее желанию, и, во-вторых, при столкновении с интеллектуальными женщинами с сильной маскулинной агрессивностью. Мужское пренебрежение вызывает воспоминание об отказе отца в Архаической зависимости, но при чем здесь агрессивность интеллектуальных дам? Они захвачены патриархальным Анимусом, то есть находятся под влиянием закона и духа «Отцов». Следовательно, владея этим комплексом, они должны объединиться с предыдущей категорией.

Как выстроилась эта жизненная схема? Мать в период Архаической зависимости, конечно же, любила и кормила свое дитя в достаточной мере, чтобы ребенок развивался. Но она позволила себе подпасть под влияние своего мужа, под влияние закона отцов, которое сдерживает природу. Она подчинилась патриархальному Анимусу, забыв или заставив замолчать в себе голос матриархального сознания. В частности, инстинкт патриархального Уробороса не смог выразиться; аспект материнской фемининности Матери Архаической зависимости был скрыт. Вот почему Изабель потребовалось столько времени в анализе, чтобы вернуть тепло Хорошей Матери.

Почему я решила представить эту динамику как негативный родительский комплекс, тогда как в действительности речь идет о негативном комплексе Матери? Потому что динамика выстроилась очень рано, тогда когда Отец и Мать, маскулинность и фемининность, сосуществовали в Уроборосе, по Нойманну – в «Мире объединенных родителей». Они там все еще не дифференцировались, не поляризовались в противоположности. Именно из-за этой недифференцированности Изабель не удается вступить в конфронтацию с маскулинной агрессивностью. Этот сеанс был поворотным – она, наконец, увидела действие сепарации и дифференциации материнского и отцовского имаго.