Текст книги "Детский юнгианский психоанализ"

Двадцать шестой сеанс уточняет признание агрессивного побуждения, в данном случае четко направленного против всесильной матери.

«Рассерженная злая фея напугала меня в конце сна. Она думала, что я что-то украла. Это была не я, это был волк». Даниель идет писать в туалет.

«Волк был одет маленьким кроликом. Фея его ласкала, а он ее кусал. Это был маленький волчонок. Он украл деньги из кошелька, и она думала, что это сделала я. Она знала, что милый маленький ребенок иногда бывает злым».

Волчонок, который хочет спрятаться под шкурой кролика, – это в большей степени ребенок, пытающийся принять «волка» в моменты собственной агрессии и зависти к все еще всесильной матери. Она же – и «маленький кролик», один из первых образов Я, которое стремится к большей автономии, и которое осторожно выходит из матери-земли, украв при этом сокровище.

Двадцать седьмой сеанс выводит на сцену смерть волка в игре с марионетками.

«Красная Шапочка приводит волка. Его кусает собака. Волк умирает. Приходит король: “Волк умер?” Ты говоришь: “Да!” (аналитику) Король видит, что волк действительно умер? и уносит его. (Даниель берет собаку и поезд.) Собака говорит: “Королечек, я боюсь, здесь поезд. Однажды он меня раздавил, и я была в больнице”. Полицейский и фея бьют друг друга, потом две сестры-близнецы дерутся. Приходит странный принц. Волки сдохли. Теперь мне снятся красивые сны».

Насколько я могу заключить из собственного опыта, в подобных случаях волк умирает редко, обычно он превращается или исчезает, возвращаясь в лес. Так кто же здесь умер? Смерть настолько важна, что она должна быть подтверждена аналитиком и королем, который уносит волка, но только куда? В королевство великих образов коллективного бессознательного? Даниель кажется освобожденной от того, что мешало ее развитию, – преждевременно развившейся сексуальности и слишком сильных связей, вызванных негативным комплексом Матери. Королевская маскулинность завершает этот эпизод. Заметим, какой подарок интуитивно делает мать, – дарит Даниель великолепного плюшевого льва.

Следующий семестр представляет собой, с одной стороны, установление крепкой связи с бабушкой по отцовской линии и со своей семьей, и, с другой стороны, развитие позитивного отцовского образа, воплощенного в спутнике матери.

Два сеанса положили конец в этом анализе периоду волков.

Тридцать восьмой сеанс открылся рисунком на доске, где бабушка носит королевскую корону. Затем Даниель вырезает и раскрашивает двух драконов – одного зеленого, другого – фиолетового. «Это зло», – комментирует она. Потом настает очередь ковбоя, совсем маленького мальчика и «злого волчонка». Она унесет его с собой, постановив, что «это хороший собако-волк!»

Хотя в начале анализа в контракте было оговорено обязательство оставлять все сделанное детьми в кабинете терапевта, чтобы они могли увидеть их во время последующих сеансов, я позволила нарушить контракт, поскольку чувствовала, что Даниель нуждается в поддержке, чтобы пережить дома период трансформации. Собако-волк, на самом деле, – наиболее частое превращение волка, особенно у девочек. Вечный сторож порога, он больше не вызывает тревоги и объединяет в себе два аспекта – поглощающий и опекающий.

На сороковом сеансе Даниель захотела увидеть «тетушку-горшочек» – маленькую ночную вазу, которую она украсила женским изображением и отдала на хранение своему аналитику много месяцев назад. Убедившись в наличии славного сосуда, Даниель рисует свой ночной сон. Эта картинка носит откровенный характер.

Сначала черный зверь в центре: «Ты знаешь черных баранов? Нет! Это волк. Мой папа (персонаж со спины, голова круглая и черная, верхняя часть тела красная, синие штаны). Я была с ним, я дала ему руку (со спины, волосы коричневые, костюм с зелеными брюками). Я не видела волка. Моя сестра (на картинке не представлена) спаслась сама, потому что она его видела. Но мы не знали, что он здесь. Я не могла бежать, а мой папа убежал. Волк нас разлучил, я проснулась».

Даниель рисует деревья в лесу, одни вытянутые, другие круглые. А вот появляется фаллическое дерево, которое скрывает волка – черного зверя, главный образ. Девочка пытается обуздать тревогу, которая возникает в ней, смеясь над черными баранами, играя на противопоставлениях. «Пока не увидели волка, можно быть вместе», – подводит итог сна Даниель. Невинность изжита, и тройная сепарация-дифференциация выходит на сцену: сначала с сестрой, затем с отцом и, наконец, с лесом – бессознательным. Я вижу в этом запрет на регресс, а также индивидуацию, которая ищет себя в этом страдании.

После этого эпизода появится молодой человек: друг и защитник из снов, маленький школьный друг – утверждение собственной индивидуальности, выраженное в попытке подписи, в которой Даниель самоопределяется как дочь своих отца и матери, имеющих разные фамилии и разных партнеров.

Реми

«Я был в стране во времена галлов, и первая девочка, спрятавшаяся на дереве, показала мне дорогу. Вторая девочка, рядом с деревом, велела идти по ней.

Я попадаю на дорогу, где ездят только немецкие машины. Я говорю, что это невозможно, ведь это же Галлия.

Я иду дальше. Прихожу в село очень бедных людей. Мужчины, вооруженные вилами, хотят на меня напасть.

Я просыпаюсь и вижу в окне волка, который смотрит на меня. Я не решился заснуть снова, из страха быть съеденным». Реми рисует волка: голова в складках занавески, очень похожа на голову дьявола с рогами. Он рисует также дерево, которое плачет, – его левая ветка срублена.

Реми девять с половиной лет, когда мы с ним знакомимся. Это красивый ребенок с еще румяным личиком, носит очки. Заговорил он поздно, выражает свои мысли с трудом, примитивными предложениями, поэтому я удивлена его хорошо структурированным рассказом. Реми страдает дислексией и не может научиться писать правильно; он отстает на один год в школе, у него нет никакого желания учиться, хотя у него нормальные способности. У него мало приятелей, он мечтает на уроках, так же как и дома. Он тяготеет к одиночеству, сосет свой палец, и его интроверсия внушает тревогу. Он выражает мало чувств и представляет различные навязчивости, выраженные в частом мытье рук и зачарованности электрическим светом.

Реми старший из трех мальчиков, среднему – семь с половиной лет, младшему – восемнадцать месяцев. Отец тревожный, с фобическими защитами. По словам матери, он не принимает участие в воспитании детей; я (аналитик) не могла встретиться с ним в течение нескольких месяцев. Мать родилась во время войны, в семье, где было шестеро детей, провела пятнадцать лет своей жизни в пансионе, с пяти до двадцати лет. Она плохо умеет выражать свою материнскую любовь, потому что она сама ее мало знала, и первые отношения с Реми были такими же бедными, как «деревня очень бедных людей», которую описывает ее сын. Реми, напротив, нашел и продолжает находить структурирующие отношения с мужчинами, благодаря своему деду и одному из дядей, по материнской линии.

В семье большие материальные трудности, мать вынуждена работать с момента рождения второго ребенка. С двух лет утром Реми в яслях, после обеда с няней – юной девушкой, и так до поступления в подготовительный класс, в котором ему пришлось обучаться два года. Он так и не принял этого нового этапа самостоятельности, но, главным образом, из-за не пройденной сепарации с няней, которая заменяла ему мать. Их отношения были теплыми, и я предполагаю, что именно здесь частично находятся истоки образов – девочки из сна и плачущее дерево.

Перед летними каникулами, после двух предварительных встреч, я предлагаю Реми и его матери возобновить работу после начала учебного года. Когда он находился в летнем лагере, где он плохо адаптировался к жизни в коллективе, Реми приснился этот сон, который его глубоко впечатлил, и он рассказал мне его на первом сеансе. За этим сном последовали кошмары, в которых фигурируют воры. В этот же период Реми в школе сломал левую руку. Он не может точно назвать дату сна по отношению к перелому. Перелом показывает, насколько сложно пережить процесс сепарации.

Я уже рассказывала этот первый сон Реми, иллюстрируя гипотезу, которая лежит в основе работы детских аналитиков: о первичной самости, как о сомато-психическом организаторе в архетипической ситуации переноса. Именно здесь она приводит к некоторому исцелению ран, а также поддерживает процесс развития и индивидуации.

Рассмотрим теперь волка с точки зрения его функции и смысла. Рисунок плачущего дерева со сломанной веткой выводит на поверхность настолько глубокую и архаическую рану, что она проявляется на вегетативном уровне. Дерево означает не только опасности, которым подвергается Я в процессе жизни, но и то время, когда маленькое Я младенца Реми проявлялось, главным образом, во взаимоотношениях тела с его вегетативными ритмами.

Реми, с помощью образа дерева, хочет сказать, что его смертельная боязнь волка имеет свои источники в том очень далеком времени, когда отношения с матерью проявлялись во взаимной агрессии: мужчины, вооруженные вилами, преграждающие вход в материнское село. Этот опыт агрессии и ампутировал левую (материнскую) ветку у дерева, а недавно лишило Реми возможности использовать свою левую руку. Что касается процесса развития, установившегося в переносе, он с самого начала был позитивный и представлен во сне двумя девочками. В ходе анализа ребенку предлагается встать на регрессивный терапевтический уровень, чтобы, наконец, укрепить свою личность на более прочной основе: на основе опыта позитивного материнского отношения, прожитого в переносе, и благодаря тому, что было прожито в анализе, стали возможны счастливые перемены в отношениях с матерью.

Что касается волка, то вначале ребенка пугает его взгляд, страх поглощения приходит позднее, он появляется уже после пробуждения, он рациональный – это скорее продукт сознательного. Волк – это только голова, которая напоминает дьявола (ребенок обращает на это мое внимание), но которая подчеркивает диссоциацию, активизирующую негативный комплекс Матери у Реми, вызванный неудавшейся сепарацией. Ощущение взгляда особенно чувствуется в течение первых четырех сеансов, на которых он рассказывает или рисует плачущие или чарующие глаза. Это ощущение также подчеркивает то, что рана была нанесена в самые первые годы жизни ребенка, в то время, когда отношения становятся всего лишь игрой взглядов, если телу младенца не хватает заботы. Тем не менее, контейнирование тревоги и указание на ее архаическое происхождение – не единственная функция этого образа. В действительности этот волк будит, выразительно смотрит и подталкивает к осознанию. В любом случае, это предложение психического к началу анализа.

Рисунки матери-утки и ее пяти утят, уже описанные выше, дополняют анамнез на втором сеансе. Они открывают цикл змеи, второго животного – носителя смысла у этого ребенка. Здесь она проглатывает яйцо, снесенное уткой, и становится беременной. По моему мнению, она играет позитивную роль защитника жизни. Тем не менее, я отмечаю настойчивый, скорее загадочный взгляд матери: поспешит ли она отправить своих детенышей в пасть лисы или змеи, боится ли она, что утята выйдут в самостоятельную жизнь, полную опасностей?

Побуждающий взгляд снова появляется на третьем сеансе, на этот раз – с риском быть проглоченным и с вероятным сексуальным насилием.

Теперь на всю высоту листа появляется угрожающий персонаж с огненными глазами, с открытым ртом и зубами акулы, размахивающий огромным автоматом, который он держит, как собственный пенис. Этот персонаж похож на Реми. «Это бравый парень (персонаж из комикса). У него автомат, Микки разыскивает сокровища. У него тельняшка. Это моряк, который хочет потопить лодку. Это военный моряк». Я говорю Реми, что искать сокровища моря (матери) и держаться как мужчина – это значит встретить тройную агрессивность. Я замечаю также, что потопить лодку означает остаться без того, что она несет и содержит.

Этот «военный моряк» показался мне очень близким к маскулинному воину, фактору отделения от матери, как его описывает Нойманн⁴. Чтобы быть эффективным, ему нужна поддержка в мире отношений ребенка. Конечно, Анимус аналитика является первым помощником, но отец был бы более естественным помощником сепарации, потому как дед и дядя по материнской линии все еще оставляют Реми в мире матери.

Волк снова появляется на четвертом сеансе. Он трансформировался; теперь он нарисован целиком, но это гибрид «волк-конь», который открывает любопытный круг образов, казалось бы, ничем не связанных между собой, кроме очередности их появления. Реми пытается комментировать:

«Там (правая середина) волк-конь: у него голова волка, но это конь, который прогуливается (в левую сторону). Еще есть сова (целиком) и кошка (голова с горящими глазами) между волком и совой».

Поднимаясь влево, Реми рисует испуганную голову, потом еще выше и левее – голову птицы, напоминающую мать-утку, и голову ребенка в очках, смотрящего прямо перед собой. Он похож на Реми, вид у него улыбающийся и вопрошающий. Под ним вдалеке – дом, из трубы которого валит дым, у дома нет двери, и вместо окон – настойчивые глаза. Затем следует голова клоуна в очках и круглой шляпе, наверху справа, вместе с каким-то непонятным предметом, что-то вроде четырехугольного сосуда или камеры, или это набросок головы? Теперь внизу в середине появляется голова клоуна с длинным носом и заостренной шляпой, в противовес первому клоуну с круглыми формами. Слева от него – плачущее дерево, его левая ветка отломана и находится справа от клоуна, она как бы венчает подпись. Рисунок заканчивается в самом центре появлением «летучих мышей со светящимися в ночи глазами. Можно было бы сказать, что это тропинка», комментирует Реми. Динамика рисунка ведет вправо, как раз над волком-конем, замыкая круг.

После этого сеанса в рисунках исчезают изображения волка и завораживающих глаз, а в обычной жизни появляются навязчивые включения и выключения света, что часто встречается у двухгодовалых детей, которые с помощью амбивалентности пытаются проявить независимость от собственной матери. В этом устанавливается дифференциация день-ночь, сознание-бессознательное.

Волк, который больше не ужасает, кажется, удовлетворен тем, что его присоединили к либидо коня, и прогуливается с деловым видом, будто проводя инвентаризацию того, что возникает в его сознании. С появлением совы и летучих мышей Реми обретает способность видеть ночью, которая предвосхищает установление отношений с бессознательным и возможность воспользоваться своей Анимой как проводником, но это – дело будущего. Нужно будет ждать целый год, чтобы накануне расставания на время летних каникул Реми нарисовал великолепную сову, так похожую на него. «Это редко и красиво; это животное трудно нарисовать. Оно не такое, как все остальные, оно видит ночью», – комментирует он. Взгляд более не угрожающий, но поддерживающий.

Это развитие свидетельствует о процессе, не имеющем ничего общего с сублимацией импульса. Мы присутствуем при изменении уровня развития и при постепенном «одухотворении». Отталкиваясь от ощущения (за тобой наблюдают), либидо постепенно инвестирует мысль (познание), чтобы окончательно расцвести в интуиции и чувстве. И эти четыре опоры становятся надежными проводниками Я.

Игра марионеток, происходящая на пятом сеансе, означает, без сомнения, раннее взросление Анимы.

«Король хочет выдать замуж свою дочь. Колдун этого не хочет, полицейский очень хотел бы ее. Дочь не хочет выходить замуж, она смеется над ними. Король взбешен. И тогда один старый добряк уводит ее и ведет какое-то время через красивый лес».

Фемининность Реми все еще нуждается в некоем инкубационном периоде под руководством старого мужчины, это образ позитивной маскулинной самости, который, без сомнения, складывается благодаря дедушке. Похвально, что принцесса рвет со старыми негативными доминантами – колдуном и полицейским, обобщенным родительским образом и архаическим Сверх-Я, которые рискуют оставить Реми в гомосексуальной позиции. В конце сеанса появляется рисунок домового – маленького смешливого Я, пока еще застенчивого, но очень убедительного.

Следующие девять сеансов выводят на сцену терапевтическую регрессию, предсказанную тем, что змея вынашивает яйцо: вначале появление хаотичного мира, где через рисунок и пластилин Реми ищет свой дом и свои истоки. Попытки реконструкции, придания вертикального положения, потом гуманизация, с появлением маленьких человеко-обезьян, указывают на улучшение.

В обычной жизни навязчивые демонстрации и ипохондрические заботы постепенно исчезают. Реми более охотно ходит в школу, становится агрессивным с матерью и братьями, начинает любить футбол и, наконец, на четырнадцатом сеансе, задавать вопросы, которые никогда ранее не задавал, в частности, вопрос о сексуальности.

На пятнадцатом сеансе Реми рассказывает сон, который он дополняет рисунком, в его комментариях появляется активное воображение.

«Жил-был мальчик моего возраста, который привел меня лесной дорогой к ямке. Мы собирали маленьких серебряных человечков, пятерых, которых вынули из сумки. Это было не в доисторические времена, а скорее в Средневековье. Мама была сзади, она спустилась в дыру, а еще там был кто-то, кто вернулся. Это был монстр, весь черный. Была ночь, луна и тень. Под луной – город, где родились мои мать и дядя. Возле дороги стояла девочка, которая ждала меня у края дыры. Она дала мне пальто. На дороге стоял слепой и лежал камень в форме яйца. Там есть еще белые палочки и машина, которая поворачивает налево. Вдалеке виден лес, где еще есть волки».

На этом сеансе динамика инициирована мальчиком возраста Реми, которого последний рисует полностью, в глубине дыры, в то время как себя самого он изображает всего лишь как мальчика-туловище. На коленях, друг против друга, они вынимают серебряных человечков из сумки-яйца: кажется, они вынашивают что-то: пять человечков, как пять утят из второго сеанса.

Я часто встречала в переломных снах мальчиков, еще не достигших половой зрелости, некоего второго неизвестного мальчика – второе Я, которое является носителем требований развития. Является ли он тенью позитивного порядка, установленного в переносе, где Я объединилось и консолидировалось, или это представитель уже появляющейся индивидуальной самости? Я не смогла бы ответить. Но как бы то ни было, он ведет Реми к глубине регрессии, туда, где, сопровождаемый «матерью», матерью-аналитиком, но также и собственной матерью, отношения с которой улучшаются, он может, наконец, вступить во владение материнским сокровищем. Серебро – женский метал, сцена происходит при лунном свете в городе, где родились брат и сестра – мать и дядя.

Два значимых элемента в левой части рисунка ограничивают агрессию: это, с одной стороны, стена, ограничивающая «дыру» с левого края, с другой – черный монстр, протягивающий свои когтистые руки, встающий на пути в матриархальный город. Верхняя, правая четверть листа занята прогрессивными элементами: это «девочка», дающая пальто, чтобы выйти из дыры и продолжить свой путь вправо, к будущему. Это похоже на обряд посвящения в рыцари. Что касается слепого, если следовать традиции, он обладает внутренним видением и более не нуждается в побуждении наблюдающего взгляда. Кажется, он несет яйцо. Реми говорит, что его дом еще далеко, за пределами листа и за лесом, где все еще водятся волки.

Вероятно, что их невидимое присутствие в бессознательном есть ответ психического на упорство черного монстра, негативного ядра комплекса Матери у Реми. Во время активизации архетипических процессов отрочества волк должен снова выйти из леса, чтобы предотвратить очарование архетипом Матери. И, наконец, есть еще один элемент, который подсказывает мне направление дальнейшего движения: Реми – всего лишь ребенок-туловище; сексуальное побуждение еще вызывает сильную тревогу, агрессивность же интегрирована гораздо лучше. Это предвещает появление другого волка, с которым Реми должен будет померяться силами.

Глава вторая
Образ волка

Эти клинические иллюстрации вызывают в нас, также как и в детях, которые нам рассказывали об этом, память предков, которая рассказывает о ветре, холоде, ночи, о суровой жизни, голоде: об Ужасной Матери, такой, какой ее описывал Нойманн.

Мне вспоминается теперь уже старый телефильм «La tuile loups» (что-то вроде «Неожиданное нападение волков»), который замечательно это показывает. Я до сих пор слышу завывания ветра под черепичной крышей, которое должно предупредить заснеженную деревушку о грядущем нашествии волков, гонимых голодом. Вожак стаи был великолепным черным самцом, полностью соответствующим нашим фантазиям, угрожающе черный зверь, не имеющий ничего общего с наблюдениями ученых.

Представления

Маленькой девочке, упомянутой ранее, только четыре года, поэтому ее волк находится в прямой связи с ее телесными ощущениями. Чем младше ребенок, тем сильнее телесная проекция. Мы отлично знаем эти «игры в волка», которые заставляют трепетать от удовольствия наших дорогих малышей, от двух до восьми лет, это удовольствие от победы над своими страхами. И марионетки, используемые на сеансе, и сказки, прочитанные родителями, служат той же цели.

Волк – это слово, обозначение звуком проживаемого телесного опыта, восприятие в целом чего-то неизвестного, что не может быть высказано иначе. Это равновесие, потерянное и найденное, сепарация от матери, видимое снижение материнского интереса, короче, – все, что проникает в закрытый круг отношений с матерью; именно поэтому волк – это также и комната родителей. «Маленькая девочка», Базиль и Даниель нас в этом убеждают и дают понять, что архаическая конституция образа предшествует пластической форме, которую она может принять.

Пластилин показывает нам, что пасть и уши волка более важны, чем лапы и хвост. В рисунке и в живописи он предстает черным зверем, вырезая его из бумаги, дети задерживаются на его зубах, языке, хвосте, гениталиях, несомненно, мужских, как в восприятии девочки, так и мальчика. Завораживающий взгляд и сходство с дьяволом встречаются в представлениях не только Реми. Но какому бы способу ребенок ни отдал предпочтение, все его тело принимает в этом участие, в замирании или в возбуждении, иногда ликующем, настолько этот образ наполнен эмоциями.

Возникает образ, соответствующий данной ситуации. Пытаться предложить какое-то другое животное – это означало бы не признавать конечной цели бессознательного, искажать выражение данного аффекта. Возникает проекция, которая не дает нам выбора.

Опыт меня убедил, что среди воображаемого зверинца волк есть животное, несущее в себе максимальную пожирающую агрессию. Он находится на грани между холоднокровными животными: акулами, крокодилами, – которые вызывают в нас страх, что мы можем быть разорваны на кусочки и поглощены водной пучиной (базовое насилие, из области психоза), и теплокровными животными: тиграми и пантерами, – нападающими и разрывающими на части, но земными хищниками. Что касается льва, то он несет в себе, в первую очередь, угрозу королевской власти. Это разные структурные уровни, и волк находится на пороге мира психоза, которому он закрывает доступ. В общем, волк охраняет границу, хотя в зависимости от того, имеет ли он дело с событиями, которые происходят здесь и сейчас, или с прошлым, он будет принадлежать к разным структурным уровням.

Многозначность образа

– Анализ «маленькой девочки» выносит на поверхность эти разные уровни: вначале мы сталкиваемся с пожирающей яростью Ужасной Матери, которой противостоит жизнеутверждающая агрессивность ребенка. Во время рассказа о появлении отца, смотрящего на свою жену, проявляется еще другое измерение, сексуальное, которое мы определили бы как эдипальное. В любом случае, невнимание отца к дочери вызывает в ней чувство одиночества, увы, уже пережитого в столкновении с Ужасной Матерью. Отец не играет своей роли помощника в сепарации; это именно волк ее выполняет, что дает неблагоприятный прогноз отношений женщины с мужчинами. У нее остается страх агрессии и покинутости, который обрекает ее на одиночество, и именно оно привело ее в анализ.

– Волк Базиля более простой и наивный. Он – проекция союза: необходимость и страх автономии, к которой он стремится, и чувствительность к более архаическим тревогам старшего брата, которые, в любом случае, не принадлежат Базилю. Этот волк – случайный контейнер для мимолетного опыта, но это не уменьшает его пожирающей силы, напоминающей о риске остаться пленником очарования Матери.

– Волки у Даниель, так же как и у маленькой девочки, явно многозначны, они относятся к абсолютно разным периодам и воплощают как телесный опыт, так и опыт отношений. На первой сессии, посвященной огненному сну, волки представляют раннюю эротизацию этого ребенка, который вместе со своей сестрой-близняшкой потрясен семейными ссорами, ведущими к развалу семьи, и это происходит на протяжении двух-трех лет. Волки являются препятствием к установлению удовлетворительных отношений с матерью, к встрече, восстанавливающей истоки (негативный аспект). Волки в этом случае, самым реальным образом, запрещают вход в комнату матери. И тогда комната матери, так же, как и в случае с маленькой девочкой, начинает восприниматься как родительская комната с ее эдиповым запретом; но за всем этим стоит страдание от ухода отца, т. е. ощущение покинутости.

Вторая сессия выводит на поверхность взаимную агрессию, которая берет свое начало в отношениях мать-дочь, ставших, наконец, доступными. Даниель приближается к некоторой установке противоположностей: она является одновременно волком и крольчонком. Что же касается матери, то это «злая рассерженная фея», которая знает, однако, что маленький милый ребенок может иногда быть злым. Ситуация ясна – речь идет об интеграции безотчетно-побудительной агрессии утверждения Я.

Этот этап заканчивается смертью волка, важной настолько, что требуются свидетельства матери-аналитика и короля – фигуры отцовской самости, которые не будут лишними, чтобы убедить ребенка в метаморфозах маскулинности. Волк умирает, «странный принц» появляется. Следовательно, диссоциация, как способ защиты, может сойти на нет, то есть исчезает то, что составляло архаические автономные ядра, действующие в бессознательном.

Последний сеанс в цикле волка у Даниель характеризуется трансформацией волка в собако-волка, который, как я уже говорила раньше, становится охранником, и его ребенок забирает с собой. Это превращение кладет конец самому архаическому аспекту волка. Последний изображенный Даниель волк – совершенно другого порядка: это тот, кто является помощником при сепарации и дифференциации в процессе индивидуации. Он не говорит более о прошлом, но выдвигает требования будущего: принести в жертву инфантильные симбиотические привязанности; в этом случае внутренний конфликт Я уже хорошо структурирован.

Первый волк Реми, в контексте плохо пережитой сепарации, вызывает тревогу регрессии, проявившейся во сне. Как и у Даниель, он помогает постепенно преодолеть негативное отношение к матери. Здесь он ставит границу, которую надо соблюдать.

Я уже довольно долго и много описывала существующее отношение между этим ребенком и волком, взглядом и дьяволом. Я уже отмечала, что если этот волк имеет отношение к взаимной агрессии, которая царила во времена Архаической зависимости, то он также выводит на сцену защиты, соответствующие уровню невротической диссоциации, равно как и требование стать сознательным, носителем которого является Люцифер.

Мы видели, как изменялся взгляд; но мы не должны забывать, что очарование, которое он вызывает, в основе своей – всего лишь выражение пожирания психического нуминозностью великих образов коллективного бессознательного. Реми жил в интроверсии тревожащей, граничащей с аутизмом, откуда его и вытащил волк, когда принял гибридный образ волка-коня. Тем не менее, ребенок продолжает рисовать, тщательно отрабатывая детали, чем он отгораживается от аналитика, и на это надо обратить особое внимание.

Последняя отсылка к «лесу, где еще водятся волки», показывает, что это комплексное психическое ядро еще достаточно далеко от интеграции. Впрочем, в период отрочества Реми сам попросит о психологической помощи.

Участвующие структуры

Разговор о структурном уровне требует ответа на два вопроса. Каково обсуждаемое архетипическое поле, иначе говоря, каков образ человеческих отношений, возникающий там? Какие элементы прожитого опыта определяют структуру, составляющую комплекс вокруг этого архитепического ядра, который актуализировали происходящие события?

Архетипическое поле, где появляется волк

Нойманн, как и Юнг, отмечал, что наиболее нагруженный аффектами и, возможно, самый патогенный опыт это опыт архетипического порядка. Мы должны констатировать, что «девочка» подтверждает наши комментарии 1975 года. Волк появляется даже у взрослого в архетипическом поле материнского, относясь к различным уровням гуманизации архетипа Матери: Мать уроборическая, Великая Богиня Мать, или мать человеческая, которые кажутся, впрочем, выходящими одна из другой, как матрешки. Сага о волке в анализе приводит к конкретному моменту в прожитой негативной Архаической зависимости, и не имеет значения, идет ли речь о покинутости или о травматичном телесном опыте у анализируемых, одаренных большой жизненной стойкостью.

Какова здесь роль отца? Очевидно, отец не играет здесь свою архетипическую роль Отца, но является частью окружения в архетипе Матери, как я это уже представила выше¹.

История «девочки» рассказана взрослой женщиной; можно ли предположить, что квазиэдипальное появление отца – это фантазия, позднее связанная со спальней родителей. Но этот отец не берет на себя свою отцовскую функцию; он не принадлежит к миру архетипа Отца. То же наблюдение может быть сделано в случае Даниель в первом эпизоде с волками.

Я уже отмечала, что намеки на отца чаще встречаются у девочки, для которой он – одно из главных лиц, естественно, гораздо «привлекательнее» для девочки, чем для мальчика, у которого появление волка более тесно связано с архаической Матерью. Квазигомосексуальное отношение Реми к мужчинам по материнской линии – дополнительное тому подтверждение.

Последний волк Даниель несет другой смысл. Он приходит для того, чтобы положить конец и вывести отца и девочек из области очарования природой и девственностью в мир желания. Мы на границе матриархального мира.