Текст книги "Детский юнгианский психоанализ"

«эти родительские дидактические интеракции базируются больше на психологической предрасположенности, чем на социокультурных рациональных условиях».

Не правда ли – прекрасная иллюстрация адекватности родительскому архетипу? Понятия «врожденные рефлексы» и интуиции заставляют меня думать об инстинктивном руководстве, осуществляемом самостью, которое у женщины проявляется через наиболее архаические уровни ее Анимуса. Что касается «рационального поведения», то оно относится к функциям Я, включенным в работу патриархальным Анимусом, используя термин Нойманна²¹.

Что касается соответствия Архаической зависимости своей архетипической роли, то больше всего это характеризует то, что Винникотт описал как «безумие» матери:

«это состояние, позволяющее матери все лучше заботиться о новом существе, которое она только что произвела на свет, и, следовательно, быть “почти совершенной” матерью»²².

Безумие? Следуя юнгианской терминологии, мы сказали бы скорее «одержимость» в смысле бессознательного функционирования под руководством архетипического фактора: мать проживает состояние единения с архетипом Матери.

Именно так и следует воспринимать гипотезу слияния – того слияния, которое произойдет между матерью в Архаической зависимости и ее ребенком. Слияние, яростно не принимаемое Фордхамом. Слияние, о котором упоминает Нойманн. Говоря о двойственном отношении, он описывает самость матери, охватывающую целостность эмбриона и новорожденного. Тем не менее, по его концепции, понятие «телесная самость», психосоматическое единство, четко говорит о том, что ребенок есть существо отдельное. Именно незрелость малыша заставляет мать принимать на себя, а потом поддерживать часть функций самости ребенка настолько, насколько полно она выполняет свою роль в архетипической диаде.

Для меня существуют два различных индивида, две телесных самости, которые имеют свои особенности и действуют каждая в своих интересах. Новорожденный есть индивид, как провозглашает Фордхам. Тем не менее, фактом является то, что одно из главных действующих лиц нуждается в другом, чтобы выжить и реализовать свои человеческие качества. Так возникает асимметрия, описанная Нойманном в его гипотезе о передаче младенцем матери некоторых функций самости отношения. С другой стороны, эта асимметрия никак не мешает существованию взаимодействий мать-грудничок. Однако необходимо заметить, что в этой паре существует отношение, динамика, энергия, где достаточно трудно определить границы каждого, аналогично зоне общего бессознательного — основе функционирования переноса.

Настало время поговорить о том, что я называю материнское — понятие, на которое я буду опираться как в обсуждении патологии триады родители-ребенок, так и в понимании того, что может проецироваться в переносе.

Материнское для меня есть функциональная целостность, результат всех ранних взаимодействий младенца в его личной истории и истории окружения. Для удобства повествования я вынуждена постепенно затрагивать составляющие всей этой целостности; но всегда нужно помнить, что речь идет о взаимодействии, развивающемся при взаимных воздействиях в течение многих месяцев и лет.

У эмбриона, и у ребенка телесные органические факторы отражаются на психическом механизме и эмоционально прожитом. (Вспомним, к примеру, о том, что выводит на поверхность первый сон Реми.) В некоторых случаях речь может идти о конституционных психобиологических элементах, связанных с хромосомами и генами – не важно, унаследованными или нет. Также это могут быть события, затронувшие тело: лишения, болезни, недомогания и страдания, несущее в себе ранний опыт умирания. Я имею в виду случаи потери сознания, комы, когда телесное сознание теряется, или врожденный порок пищеварительного тракта, превращающий удовольствие от сосания в болезненный ужас. Все это может привести к ранней длительной разлуке, и тогда пребывание в больнице заставит младенца почувствовать себя брошенным.

Некоторые составляющие – это материнские факторы. Хорошо или плохо она питается, как себя чувствует? Может ли она вообще иметь детей, а если может, то насколько она хочет этого? Что означает для нее этот ребенок в конкретный момент ее жизни? И по отношению к братьям и сестрам, уже рожденным? Что означает для нее иметь ребенка от этого мужчины, который также желает его? Как она ведет себя по отношению к обоим родительским линиям, в особенности по отношению к материнской линии своих предков? От всего этого зависит, какой матерью она станет. В своей работе на тему психологии юной девушки²³ Юнг писал, что одна из репрезентаций самости женщины двойственна, это пара мать-дочь. Это отнесение к «матерям» особенным образом квалифицирует самость юной матери. И, наконец, в первые месяцы жизни своего младенца достаточно ли присутствие матери не только телесное (я думаю о расставаниях), но особенно интеллектуальное и эмоциональное? Я напоминаю здесь о депрессиях матерей, воздействие которых можно описать словами Андре Грина как «синдром мертвой матери»²⁴.

Мы знаем, насколько необходимо бдительное и любящее присутствие отца во избежание непоправимых ошибок. Действительно, отец является составной частью материнского, он не только разделяет заботы о младенце, но и представляет собой отцовство: способ которым он берет на себя архетипичную роль третьей стороны между матерью и ребенком.

Материнское – это трио, прелюдия к любой дальнейшей триангуляции, которая требует дифференцированных отношений между ребенком, отцом и матерью.

Наконец, на беременность и роды оказывают влияние исторические факторы: к ним относятся окружающая среда, культурная атмосфера, некоторые семейные события, происшедшие во время беременности, и первые месяцы жизни ребенка.

Все то, что я только что описала, и есть прожитое с матерью в Архаической зависимости. Это прожитое будет в некотором смысле влиять на архетип Матери, и именно там может рано сформироваться негативный комплекс Матери. То, что ребенок сыграет и представит в переносе, – это сомато-психо-эмоциональный опыт, но это не обязательно имеет отношение к его реальной матери. Таким образом, было бы ошибочно безрассудно винить во всем мать, не проведя подробного исследования материнского. Вслед за Фордхамом и Нойманном каждый детский аналитик должен знать, что любое травматическое событие является, в первую очередь, архетипичным, и что хорошая мать может иногда переживаться как ведьма.

3. Перенос, как доступ в историю

Мы уже знаем, что для Фордхама феномены переноса базируются на способности самости деинтегрировать некоторые из своих составляющих – результаты предыдущего прожитого, в том числе и болезненного. Эта деинтеграция воспроизводит их в исключительной ситуации аналитического отношения, давая, таким образом, доступ к истории субъекта. Тогда ребенок проживает новый опыт, более благоприятный для его развития. Следующие друг за другом эпизоды реинтеграции модифицируют самость и придают ей качества организатора здорового развития, благодаря интерпретациям и опыту отношений. Учитывая, что перенос – опыт целостной личности, анализ маленьких детей вполне возможно начинать с тринадцати месяцев.

Вслед за Пойманном я считаю, что укрепление оси Я-Самость открывает Я доступ к своей истории; при здоровом развитии это происходит в 13–15 месяцев, когда, в принципе, состоялось объединение Я и самости. Это делает возможным использование разных методов аналитической работы, в зависимости от состояния Я, не только «здесь и сейчас» во время сессии, но также в тот момент, о котором мы вспоминаем.

Чтобы исторический и персональный материал «всплыл», Я должно быть в достаточной степени сформировано. Тогда комплексы проявятся в переносе.

У пациентов, у которых Я глубоко нарушено и раздроблено, разбито на кусочки, или у менее нарушенных пациентов в моменты, когда анализ касается самых глубоких ран, проецируется коллективный, архетипический материал, задача которого – укрепить и восстановить ось Я-Самость. И лишь потом появляется материал из личной истории.

4. Аналитическая реорганизация

Аналитический перенос – это поле живых и динамических отношений, прототипом которого является двойная Архаическая зависимость мать-ребенок. Мы видим, что многочисленные констелляции, которые проецируются в переносе, являются функцией активированного структурного уровня. В этом энергетическом поле устанавливается процесс трансперсональной реорганизации под управлением организаторской функции самости. Вспомним первый сон Реми.

С первого же сеанса психическое выводит на сцену конфликт и препятствия, с которыми сталкивается либидо. Мы чувствуем, что организатор уже работает. Цель анализа будет заключаться в реструктуризации, с более слабого материнского слоя. Эти предложения психического, обозначающие креативные возможности бессознательного ребенка, столкнутся, с одной стороны, со способностью Я их воплощать, а с другой стороны – с восприимчивостью окружения.

Зачем нужен аналитик? Его отношение слушателя бессознательного служит поддержкой проекции; но роль аналитика этим не исчерпывается. Еще долго он будет служить Я вспомогательным — до тех пор, пока целостная личность достаточно не укрепится, чтобы принять проекцию на свой счет, когда будет выстроена ось Я-Самость.

Итак, аналитик должен лить воду на мельницу обустройства мира ребенка, и этим ограничиваются его действия. Семья, школа, социальное окружение создают дополнительные трудности.

Как бы то ни было, аналитик – это одновременно партнер и свидетель происходящего процесса реорганизации. Партнер означает, что он активный участник взаимодействия, в который он вовлечен всем своим существом (сознательное и бессознательное, женское и мужское, со всеми половыми признаками). Свидетель, в двойном смысле этого слова, – «это тот, кто присутствует при событиях» и рассказывает о них, но также и тот, кто «является гарантом» процесса, тот, кто обеспечивает правильный ход событий.

Контейнирующая функция аналитика обеспечена: у женщины – ее материнской женственностью, которая устанавливает безопасные границы при встрече с бессознательным, у мужчины – женским началом, его Анимой. Аналитик подкрепляет свой опыт за счет своей функции гида. У женщины эта функция гида действует инстинктивно на самом архаическом уровне ее Анимуса. Что же касается патриархальных, наиболее близких к культурному сознанию, аспектов этого Анимуса, то они помогают в работе по выделению смысла и упорядочиванию. Мужчина управляет этим напрямую на уровне своего сознательного Я, но он тоже имеет доступ к архаическим инстинктивным пластам маскулинности, через интуицию. Наконец, главной способностью аналитика является его интегрирующая способность, позволяющая ребенку управлять по-разному своими побуждениями, своими архетипическими образами и знаниями, накопленным опытом. Тот факт, что аналитик не боится монстров, позволяет ребенку думать о чем-то другом, кроме убийства чудовища с риском для собственной жизни.

В общем, перенос есть архетипический процесс, целью которого является установление или восстановление у ребенка позитивного отношения к архетипу Матери, в процессе креативного взаимоотношения между маскулинностью и фемининностью – как собственными, так и аналитика. Далее маскулинность аналитика-женщины расчищает путь архетипу Отца, который присутствует у аналитика-мужчины при условии, что он прошел путь своего собственного развития. Процесс анализа отрочества – совсем иной, и здесь я об этом не говорю.

Заканчивая теорию аналитического подхода к детям, я хотела бы, вместе с Юнгом и Нойманном, напомнить, что если тип переживаемого опыта легко предсказывается архетипом, то его содержание, конкретное пережитое, есть индивидуальное и историческое. С точки зрения памяти, это означает, что то, что было восстановлено в переносе, есть не что иное, как сомато-идеологически-эмоциональный конгломерат, характеризующий архетипический опыт. Тогда анализ касается сложившегося комплекса и призван войти в отношение с Я сознательным. С точки зрения перспектив, актуализация архетипической констелляции зависит от обустройства мира в данный конкретный момент – есть ли рядом с аналитиком, который выступает в роли Матери и Отца, рядом с креативностью бессознательного анализируемого, настоящий отец или его заместитель, готовый поддержать ребенка в его усилиях по сепарации и индивидуации?

Прожитое на сеансах

Так что же требуется для того, чтобы произошла встреча, вызывающая изменения? Ребенку необходимо безопасное и свободное пространство, где могли бы быть прожиты и осмыслены чувства, которые вызывает эта встреча, для того, чтобы он мог справиться с этими чувствами.

1. Рамки и техника

После нескольких диагностических встреч я объясняю родителям и ребенку мой план работы: мы вместе будем искать пути выхода из сложившейся сложной и тревожной ситуации, в которой оказались как дети, так и взрослые. Мы предоставим слово тому, что хочет выразиться посредством симптомов, которые привели на консультацию, не только для того, чтобы понять причины, но в большей степени для того, чтобы выявлять происходящие изменения.

Мы знаем, насколько это сложно и тревожно, даже в работе со взрослыми, снова дать произойти тому, что было подавлено или никогда даже не осознавалось. И дело аналитика – предоставить рамки и адекватные инструменты. Лично я четко определяю это в границах моих консультаций.

Безопасность рамок

В организационных целях рамка должна фиксировать границы, устанавливать определенный ритуал действий. Я устанавливаю правила наших встреч в присутствии ребенка и родителей, к которым это относится в равной степени. Действительно, ведь это они ответственны за явку в указанное время, за регулярность сеансов и за оплату. Ребенок должен знать о гонораре – показателе значения, которое родители придают его благополучию. По мере возможности, ребенок передает гонорар сам, и, в зависимости от возраста и обстоятельств, он должен принимать посильное участие в оплате – платежным средством может быть рисунок или символическая монета из его копилки.

Ребенок оставляет свои работы у аналитика, и аналитик должен тщательно хранить их – безусловно, это не входит в оплату. Это расставание с продуктом своего творчества приводит к разъединению – дифференциации, и в то же время – к признанию ценности созданного объекта. Некоторые дети отдают свои работы с ярко выраженным опасением. Некоторые из них обеспокоены надежностью хранения своих работ, другие не хотят оставлять работу, испытывая жизненную необходимость унести свое творение с собой в качестве поддержки, постоянного напоминания того, что на сеансе был затронут уровень гораздо более глубокий, чем обычно. В качестве исключения иногда можно позволить забрать работу с собой, лишний раз напомнив действующее правило – оставлять творения у аналитика.

Также четко я говорю о том, что не разрешается наносить какой бы то ни было вред ни себе, ни находящимся рядом объектам. Говорить можно все, но переход к действию запрещен: «Я понимаю, что ты в гневе и что ты очень боишься. Ты можешь выразить это с помощью абсолютно любых слов, но я не могу позволить тебе ломать все в бешенстве».

Ставя эти побуждения в определенные рамки, с целью сделать их более человеческими, я всегда избегаю обвинять ребенка, это было бы несправедливостью, на которую он мог бы обидеться. Как мне призналась однажды девочка семи лет: «Мама хорошо знает, что я – это милый маленький ребенок, который иногда бывает злым».

Слова могут оказаться недостаточными. Гипотетически нужно быть готовым удержать ребенка физически, но не агрессивно, а утешающим и защищающим движением. Детский аналитик должен быть крепким и здоровым человеком.

Творческое пространство

Если игровая психотерапия – не прерогатива юнгианского анализа, то просто игра, а особенно игра с картинками – есть специфически юнгианские техники. Для меня работа с детьми – это тип юнгианского анализа, с его пластичностью способов подхода к бессознательному, и преобладающее место в этом занимают игры и рисунки.

Юнг в работе «Воспоминания, сновидения, размышления» пишет, что в самый мрачный период столкновений с бессознательным он вновь обратился к конструктивным играм, в которые играл в одиннадцать лет:

«При этом мысли мои прояснялись, и я смог сосредоточиться на фантазиях, которые прежде я ощущал довольно смутно (…) Это мое строительство было лишь началом. Затем возник целый поток фантазий»²⁵.

Игра – это любимое занятие детей, которое направляет все их существо на концентрацию, в ней нет ничего легкомысленного. Это попытка бессознательного дать форму тому, что пока еще не может быть высказано. Юнг признает существование «инстинкта игры». Проистекая из представлений, этот инстинкт является прежде всего сомато-психически проживаемым. Аналитик должен помочь осознать его и сформулировать с помощью слов.

Демонстрация в рисунках – неизбежное тому следствие.

«В той мере, в которой мне удавалось перевести эмоции в образы, т. е. найти в них какие-то скрытые картины, я достигал покоя и равновесия»²⁶.

Переход от игры к рисунку – очень важный этап, позволяющий трансформировать побуждение в символическое изображение.

Рисунок, по своей многозначности, дает портрет психического в данный момент. Он указывает также, если мы сумеем это разглядеть, на смысл и цель ситуации. Тогда он становится терапевтическим.

Способы выражения

– Свободная игра. Она требует четко нацеленных проекционных поддержек, но изобилие их, по-моему, может быть препятствием на пути креативности. Знаменитая детская игра «понарошку..», способность детей перевоплощаться, свидетельствует о жизненности этой игры, которая проигрывает второстепенные события, детали. Тем не менее, некоторые объекты мне кажутся необходимыми.

В первую очередь, младенец с его аксессуарами: игрушечной колыбелькой, бутылочкой, кукольным сервизом – дает доступ к архаическим переживаниям и к символическому восполнению недостающего.

Ферма и ее обстановка, даже для городских детей, позволяет выразить различные импульсивные уровни. Деревья и природа отсылают к вегетативному опыту. Животные выводят на сцену инстинкты, и их появление свидетельствует о важном повороте. С их помощью внимание переключается снова на тело, часто это сопровождается соматическими проявлениями, легкими болезнями, насморками, гастроэнтеритами у практически здоровых детей. Если пары мать и ребенок: корова и теленок, кобыла и жеребенок и так далее – очень востребованы, необходимо располагать несколькими могучими животными, которые воспринимаются людьми как злые, например, черный бык. Животные должны быть разные: как милые, домашние, так и дикие, злые. Подобный ансамбль способствует трансформации агрессивного импульса, который находит свое яркое выражение в темах соперничества ковбоев и фермеров. Данная тема приводит к сравнению противоположностей, к дифференциации мира. Безусловно, необходимо, чтобы мужчины, женщины и дети были достойно представлены; в их присутствии побуждения становятся человеческими.

Нужны разные машинки, но слишком большое их разнообразие приводит к рассеянию внимания, тогда как желаемая цель – сконцентрироваться.

Марионетки тоже нужны – при условии, что они типичны. Куклы, изображающие отца, мать, детей, бабушку и дедушку, колдуна, ведьму, короля, королеву, принца, принцессу, жандарма, собаку и волка, также дождутся своего звездного часа. Не желательно, чтобы это были известные персонажи из сказок или фильмов. Ребенку нужен свой собственный миф, который он найдет и проживет.

Теперь я должна сказать несколько слов о способах использования вышеописанного материала. Здесь неизбежно возникает вопрос об отношении аналитика. Должен ли он только сопровождать игру или участвовать в ней непосредственно. В любом случае он принимает участие в игре, так как игра рождается в его присутствии и часто ему именно предназначена. К тому же он должен выявлять и называть возникающие эмоции – и свои, и те, которые он чувствует у ребенка. Ребенок может нуждаться в партнере, и здесь проявляется искусство аналитика уметь адаптировать свое участие, учитывая всю ситуацию.

– Глина, пластилин и вода. Ребенок прибегает к ним в те моменты, когда ему необходим контакт с основными элементами. Они нас возвращают к первым ощущениям – когда мы дотрагивались, вступали в контакт, в первые отношения. Образы, которые при этом возникают, – от шарика и колбаски до снеговика и бытовых сцен.

Эти материалы имеют большое преимущество, поскольку позволяют разрушать то, что было сделано, то есть всегда дают возможность исправить ошибку, переделать что-то уже построенное. С помощью этих материалов может быть пережито тревожащее ребенка разделение на части, и из этого бесформенного материала может возникнуть восстановленный или совсем новый объект.

– Живопись и рисунок. Эти два способа проекции имеют четко определенные рамки – лист бумаги, в то же время их использование дает разные ощущения.

Живопись, при использовании различного материала, дает прекрасную возможность ребенку погрузиться в этот вид деятельности полностью, с удовольствием испачкаться, возобновить отношения с подавленной или заторможенной анальностью. Сам процесс творения допускает хаос и смешение форм, выражающих всю гамму переживаний.

Рисунок не требует специального материала. Маленькие дети охотно рисуют. Нежелание рисовать появляется к двенадцати-тринадцати годам, многие дети предподросткового возраста считают рисунок недостойным для себя делом «маленьких детей» – впрочем, как и игру. Этот бесконечно разнообразный инструмент, имеющий богатейшую экспрессию, может быть предложен аналитиком для иллюстрации сна или для выражения мыслей ребенка по поводу его продолжения, или для того, чтобы отодвинуть слишком сильную эмоцию: ощущение, которое он не может выразить, или разрушительный порыв. Рисунок, как и всякое изображение, одновременно контейнирует и дифференцирует, но, возможно, он лучше «охлаждает» аффект чем более «сенсорная» живопись.

Живопись и рисунок будут полезны при вступлении в отношения с бессознательным в анализе как взрослых, так и подростков.

– Сказки и легенды. Для Юнга сказки – это мифы ребенка²⁷; они рассказывают ему о невыразимом и готовят к встрече с неизвестным. У ребенка, скорее всего, уже есть какие-то сказки, но все же аналитик должен подсказать родителям, чем нужно дополнить уже имеющуюся коллекцию. Совместное рассказывание или чтение сказок позволяет найти форму и решение деликатной ситуации. Ребенок вернется к этому сам, прерывая свой путь паузами, которые на самом деле являются моментами интеграции.

Я не рекомендую адаптированные варианты, неполные, с выкинутыми кусками. Они извращают роль сказки, призванной дать типичный человеческий ответ на тревожащие вопросы.

Игра с песком

Я отвожу специальное место технике игры с песком (sandplaytherapy), которую я не практиковала, но знаю из рассказов коллег. Игра с песком была применена в юнгианской версии Дорой Калфф, ученицей Юнга, которая работала в Цюрихе²⁸. Школы sandplay потом были организованы во многих странах. Итальянцы, в частности, Франческо Монтекки²⁹, систематизировали опыт и расширили данную технику до лечения умственных заболеваний не только детей и подростков, но и взрослых.

В комнате, на невысоком столе, соответствующем росту ребенка, должна быть установлена прямоугольная песочница, в которой ребенок будет экспериментировать со своим придуманным миром, создавая свой миф. С помощью различных маленьких фигур, расставленных рядом на стеллаже, он будет создавать сценки, дающие трехмерное представление об актуальной психической ситуации. Манипуляции с песком и фигурками дают новые сенсорные ощущения и развивают навыки ручного труда.

Дора Калфф делала акцент на поиске организующего символа, на образах самости, которые она считала терапевтическими благодаря эффекту концентрации и развитию интуиции.

Позиция Ф. Монтекки и его школы, имеющая в основе те же принципы, гораздо более аналитическая. Терапевт обращает внимание не только на то, что представляется, но и на то, что проживается в отношениях: перенос, контрперенос, сопротивление, очарованность. Он испытывает это и в смысле «ощущает», и в смысле «проводит испытания, тестирует». Он скорее излагает, нежели интерпретирует. Он открыт любому позитивному и трансформирующему аспекту, становясь, таким образом, посредником самости отношения, которая выведет на сцену архетипы, способные реконструировать фазу развития, когда конфликт не был разрешен, что и питает патологию. Эта концепция психотерапии близка к той, которую я описывала выше.

2. Тональность сеансов

Материал первых сеансов очень часто является показательным и заслуживает особенного внимания, хотя и не может быть интерпретирован сразу. Не настолько структурированный, как у Реми, он обычно раскрывает проблематику и дает информацию о состоянии Я и его защитах. Иногда в материале можно найти намеки на возможное развитие процесса, как, например, у Реми. У психотиков и плохо структурированных, умственно отсталых, материал хаотичен и вначале выдает скорее архетипические, чем персональные образы.

Проживаемое на сеансах различается в зависимости от возраста и проблематики.

К каждому ребенку нужен свой индивидуальный подход. Есть дети, которые реагируют сдержанным и даже заторможенным способом, другие реагируют бурным, может быть, даже насильственным, способом. Я чувствовала внутри себя, что и те и другие встречают меня посредством их родительского комплекса – единственная схема отношений в их распоряжении. В терапевтическом смысле я имела дело с двумя проекциями: проекцией персонального бессознательного, то есть комплексов, и проекцией родительских имаго.

Детям требуется некоторое время на то, чтобы воспринять новый опыт общения с аналитиком, отличающийся от прошлого опыта, который является ядром комплекса, и разорвать старые связи. Этот новый опыт позволяет сомато-идеологически-эмоциональным содержаниям, связанным, например, с негативными переживаниями в сфере материнского, стать разнообразнее и избавиться от их компульсивного негативного аспекта.

В ходе этой регрессии, этого разрушения уместно использование интерпретаций, связанных с личной историей. Я это называю «отсылать к папе-маме».

У таких детей появление структурирующих архетипических организационных элементов происходит более медленно, более осторожно, сказала бы я. Защищающееся Я не дает полностью овладеть собой, и это хорошо.

На этих этапах анализа динамика переноса соответствует циркулярной тенденции к инерции и к повторению, которая является одним из способов функционирования психического, по Юнгу и Нойманну. В зависимости от момента, а часто в течение одного сеанса, эта тенденция может быть представлена двумя противоположными аспектами. С одной стороны, бессознательное и автоматическое непреодолимое влечение повторения негативной составляющей выражает обычную реакцию защищающегося Я. С другой стороны, механизмы обучения обеспечивают восстановление, благодаря сознательному экспериментированию, в новых отношениях с Хорошей Матерью. Здесь подходящими являются повторяющиеся игры кормления и ухода за куклой.

Есть и другие дети, которые сразу дают архетипический материал, структурированный или хаотичный. В этом случае нет защиты Я, которое находится в незрелом или регрессивном состоянии. Я чувствовала себя счастливой, когда ощущала в терапевтическом пространстве нечто вроде межличностного измерения, дающего мне организаторскую поддержку, которая констеллировала во мне соответствующий архетип, его образ и схему поведения в данной ситуации. И моя задача – расшифровать замысел, чтобы помочь ребенку его воплотить, сыграть свою роль в истории собственной жизни.

В этих архетипических переносах я долго служила вспомогательным Я, «сопровождала путешествие», пытаясь понять, а затем назвать этапы, но не делала ли я это для того, чтобы самой не попасть во власть архетипа? В этих случаях игры и повторяющиеся рисунки также являются для ребенка способом доступа к сознанию и способом интеграции нового опыта. В этом мы должны искать динамический и перспективный аспекты психического.

3. Отношение к образам

Сны

Значение, которое ребенок придает своим снам, зависит от его возраста, но особенно от его семейного окружения и того интереса, который проявляет к ним аналитик.

Есть семьи, где сновидения воспринимаются как вздор, пустяк. Тогда ребенок боится быть осужденным, если он придает значение сну. Он рассказывает о своих снах с некоторой неуверенностью, особенно в начале анализа. Есть другие семьи, где сны охотно рассказывают за завтраком, дети из этих семей легко делятся с аналитиком сновидениями.

Способ, которым аналитик вызывает рассказы о снах, не безвреден. Слишком явный интерес со стороны аналитика может быть воспринят как некий каннибализм, который вытеснит самого ребенка, или же вызовет желание сделать приятное аналитику, что спровоцирует поток придуманных, ненастоящих сновидений.

Я считаю, что при первой же встрече, которая определяет условия и представляет материал, надо обозначить, что нас интересуют сны и кошмары и то, что они могут нам сказать. Ведь весь мир видит сны; но не всегда их помнит. Это введение позволяет установить более дистанцированное отношение к сновидениям в дальнейшем.

Очень часто именно во время игры ребенок намекает на свой недавний сон, и довольно сложно установить, был ли рассказ точным, или был амплифицирован и обогащен. Так, сон представляется как отправная точка для работы активного воображения, которое развивается в ситуации переноса, идя гораздо дальше самого сна, но всегда имеет отношение к психической конфигурации момента. Спонтанно могут возникать ассоциации к давно виденным снам, двух-трехлетней давности. Они выводят нас на архаические уровни, лежащие в основе актуального конфликта.

Рассказ может быть расширен рисунком, особенно если сновидение сопровождалось пугающим появлением архетипических образов. Рисунок не является иллюстрацией сна, это нечто большее, часто указывающее на проекцию психического. Рисунок может иметь защитную функцию: это может быть стена, или какая-то форма, позволяющая удерживать тревожащее содержание.

Символизм некоторых снов имеет четко персональный характер. Он говорит о семейных отношениях, о школе, одноклассниках. Он выводит на сцену конфликты, способы защиты, позицию Я в целом. Компенсирующая функция, которую Юнг признавал за сном, не может работать без знания аналитиком реальной ситуации, в которой растет ребенок. Ведь он живет с реальными родителями, а не только с имаго.